Читать книгу Райская птичка - Трейси Гузман - Страница 4

Август 1963 года

Элис кружила по мшистой опушке, укрываясь в обрывках теней. Она ждала рева его «остин-хили», несущегося по проселочной дороге, которая отделяла государственный парк от вереницы коттеджей, окаймлявшей озеро. Но тишину нарушала только беседа овсянок в куполе ветвей над головой. Переливчато-синие самцы метнулись глубже в чащу, заслышав ответное «фьють-фьють чик-чирик» Элис. Она продиралась сквозь подлесок, и ростки сосен, ярко-зеленые на фоне прошлогодней хвои, терлись о штаны. Она оделась так, чтобы сливаться с лесом: волосы спрятала под длинноклювую бейсболку, вещи выбрала простые и неприметные. Заслышав наконец глухой шум его машины, Элис присела на корточки за стволами берез и постаралась сделаться как можно меньше, погрузившись в мелкую топь папоротника и опавших листьев. Положив дневник орнитолога и книжку со стихами на колени, она срывала со стволов тонкую пленку бересты и наблюдала, как он выворачивает на засыпанную гравием парковку перед своим коттеджем.

Заглушил мотор, но остался в кабриолете и зажег сигарету. Он так медленно курил и так долго не открывал глаз, что Элис засомневалась, не уснул ли он или, быть может, впал в очередной мрачный транс. Выбравшись наконец из тесноты переднего сиденья, он встал во весь рост, такой же высокий и стройный, как темные стволы, что выстроились у него за спиной, глотая его тень. Левая ступня Элис затекла, и ее закололо сотнями иголок. Элис дернулась. Ветки под ней хрустнули ничуть не громче, чем под лапкой маленького зверька, но он тут же повернулся в ту сторону, где она пряталась, и остановил взгляд на точке прямо над ее головой. Она затаила дыхание.

– Элис, – шепнул он в теплый воздух. Она едва уловила шелест, едва разглядела движение губ. Но была уверена, что он произнес ее имя. Это объединяло их: они оба были наблюдателями, хоть и каждый по-своему.

Он взял с пассажирского сиденья бумажный пакет и почти с любовью прижал его к груди. Бутылки, решила Элис, вспоминая об отце и его многочисленных путешествиях от машины к их домику и обратно. Тот бережно переносил привезенное с собой спиртное – запас, которого хватало на месяц тостов, стаканчиков на ночь и утренних опохмелок. «Стоит появиться первому курортнику, как чертовы местные взвинчивают цены, – говорил отец. – Зачем вдвое переплачивать за то, что я выпью всего раз?» Нет уж, его не проведут. А значит – бутылки: красного и белого вина; шампанского; гальяно[1] и апельсинового сока для «волбенгеров»[2], которые любит жена; водки и джина; всевозможных легких напитков для коктейлей плюс бутылка элитного виски и несколько ящиков пива. Все это транспортировалось тем же бережным способом, к которому прибегнул сейчас Томас Байбер.

Когда он преодолел короткий пролет мощеной лестницы и дверь захлопнулась у него за спиной, Элис перебралась на мягкий холмик земли, засыпанный иголками. Она почесала место комариного укуса и открыла книгу, чтобы снова перечитать стихи. Миссис Фелан, библиотекарь, отложила ее для Элис, как только получила.

– Мэри Оливер «“Без путешествий” и другие стихотворения». Сестра прислала мне ее из Лондона, Элис. Я подумала, что тебе приятно будет прочесть ее первой. – Миссис Фелан пролистала страницы, озорно подмигнув Элис, будто они были в заговоре. – Она до сих пор пахнет новой книгой.

Элис приберегла книгу для озера, не желая читать ни единого стихотворения, пока не окажется в правильной обстановке. Утром на пристани она схватила полотенце, все еще немного влажное и пахнущее водорослями, растянулась на животе и, приподнявшись на локтях, начала листать сборник. От палящего солнца, отраженного от хрустящих страниц, болела голова, но Элис не двигалась с места, позволяя жаре раскрашивать кожу нежно-розовым. Она продолжала читать, задерживая дыхание после каждой строфы, сосредотачиваясь на языке, на тонком значении каждого слова, сожалея, что может лишь воображать, о чем идет речь, не зная этого наверняка. Теперь страница со стихотворением «Без путешествий» смялась, стала рябой от крупинок песка, а в углу ее красовался отпечаток влажного пальца Элис.

Лежу грудой бесплодной земли…

Строки хранили тайны, которые она не могла разгадать.

Если Элис попросит, Томас расшифрует ей стихотворение, не переходя на сюсюканье, к которому часто прибегают взрослые, и не отмахиваясь от нее расплывчатыми фразами и деланным замешательством. Они обменивались познаниями, баш на баш. Он открывал ей джаз, босанову и бибоп. Рисуя, он включал композиции своих любимчиков: Слима Гальярда, Риты Рейс, Кинга Плеже и Джимми Джуффри – и время от времени пронзал воздух кистью, если хотел, чтобы она обратила внимание на какой-то переход. Элис, в свою очередь, показывала ему последние страницы своего дневника: рисунки с изображением болотной совы и американской свиязи, кедрового свиристеля и других певчих птиц. Объясняла, как безобидный с виду американский жулан убивает жертву, ударяя клювом ей по затылку, повреждая спинной мозг, а затем насаживая ее на шипы растений или колючую проволоку и разрывая на части.

– Боже правый, – ежась, говорил Томас. – Я попал в когти птичьему Винсенту Прайсу[3].

Элис подозревала, что за разговорами с ней Томас просто увиливает от работы, но он смеялся, когда она описывала ему жителей городка: Тамару Филсон, которая неизменно, даже на пляже, появлялась с длинной ниткой жемчуга на шее, после того как прочитала о краже со взломом в соседнем местечке; близняшек Сидби, которых родители наряжали одинаково, вплоть до заколок в волосах и шнурков в кроссовках, и единственное различие между которыми состояло в фиолетовом пятнышке, которое мистер Сидби нарисовал на мочке уха одной из девочек. «Ты, Элис, – говорил Томас, – самое надежное противоядие от скуки».

Она выглянула из‑за березовых стволов и посмотрела на черный ход. Если слишком долго ждать, перед тем как постучать, Томас может начать работать, и тогда она ему помешает. Он будет резким, отрывистым. Этим он походил на дикого зверька, на кошек у нее дома, которых она пыталась выманить из‑за колоды дров и поймать. Она бы никогда не явилась без приглашения. В общем-то, оно было озвучено, но все-таки Элис считала, что к Томасу лучше подбираться осторожно.

«Заходите в гости», – сказал он в первый день, знакомясь с ними на пристани, к которой выходили оба коттеджа. Он тогда появился из лесу, чтобы унять свою собаку, юлой вертевшуюся под ногами. Но представления были излишними – по меньшей мере с его стороны. В их семье все знали, кто он такой.

* * *

Отец говорил о нем не иначе как «тот художник». Он с таким же успехом мог сказать «тот чистильщик туалетов» или «тот маньяк с топором». Элис еще дома, задолго до того, как они приехали на озеро, заняла однажды наблюдательный пост на вершине лестницы и подслушала разговор родителей.

– Мирна говорит, он талантливый, – сказала мать.

– Ну конечно, она разбирается в талантах, при ее-то познаниях в… чем он там занимается?

Отец говорил раздосадованным тоном, до которого его частенько доводили Мирна Рестон и ее глубокие познания во всевозможных сферах.

– Ты прекрасно знаешь, чем он занимается. Он рисует. Мирна говорит, что он получил стипендию в Королевской академии художеств.

Отец фыркнул, нисколько не проникнувшись значимостью сего факта.

– Рисует. Значит, люди платят ему за то, что он пьет их спиртное, строит глазки их дочерям и сидит в кресле, закусив кончик кисти. Отличная работенка. Где бы на такую устроиться?

Элис представила, как отец закатывает глаза.

– Незачем язвить, Нильс.

– Я не язвлю. Просто не хочу, чтобы в моей семье лебезили перед каким-то художником. У нас и без того такая каша заварилась, что не расхлебаешь…

Повисла пауза, шепот сделался неразличимым, и Элис поняла, что родители обсуждают Натали. Голос отца снова загудел в полную силу, заставив ее подскочить на ступеньке, где она притаилась:

– Почему сейчас? Дом столько лет стоял пустым. Лучше бы и теперь там никто не появлялся…

Мать перебила:

– Живут они в доме или нет, нас не касается. Тебя просто раздражает, что теперь ты не сможешь привязывать одну из лодок на их стороне пристани. Нельзя же винить в этом молодого Байбера.

Отец громко вздохнул – как вздыхают побежденные.

– Попытаться мне никто не запретит.

Они приехали в субботу вечером, три недели назад, вчетвером: Элис, ее родители и ее старшая сестра Натали – все потные и уставшие с дороги, помятые и разбитые после долгого переезда. Проснувшись на следующее утро, Элис сразу увидела чемоданы, в раскрытых челюстях которых торчали еще не распакованные вещи. Купальник, который она сдернула с бельевой веревки и натянула на себя после завтрака, терся о кожу, как резина, еще влажный после вчерашнего традиционного купания в сумерках. Несмотря на дикий хохот отца, окатывающего брызгами Элис и жену, и ответный театральный визг матери, Натали не захотела к ним присоединиться и осталась на берегу, наблюдая за ними в меркнущем свете. Ее руки были сложены на груди, а на лице застыла маска холодной ожесточенности, которую она так хорошо научилась надевать после возвращения с каникул. Элис не находила объяснений этой внезапной и яростной неприязни Натали по отношению к ним троим. «Почему ты такая кислая? – шепнула она на заднем сиденье машины, когда они ехали к озеру, нарочно выбрав слово, которым Натали часто дразнила ее саму. Не дождавшись ответа, она поддела сестру локтем. – Они расстроятся из‑за тебя. Ты все испортишь».

Когда Элис была помладше, отец смастерил примитивную маску из озерной травы и хвои, налепленной на кусок гнилой осиновой коры, которую ствол сбросил с себя, как старую кожу. Он примотал ее к носу их каноэ тяжелым желтым тросом и объяснил Элис, что их древние голландские предки верили, будто в носовых фигурах кораблей живут водяные духи, оберегающие судна и моряков от всевозможных напастей: штормов, узких и опасных каналов, лихорадки и невезения. Он называл их kaboutermannekes. Если корабль садился на мель или, того хуже, тонул, kaboutermannekes показывали душам мореходов дорогу к Земле мертвых. Без их помощи души несчастных обрекались на вечные скитания в море.

По Натали, застывшей тогда на скалистом берегу, нельзя было сказать, что она хоть одного из них от чего-нибудь защитит.

В то первое утро Элис долго валялась на пристани, слушая, как родители забрасывают друг друга идеями, на что бы такое потратить день, но при этом не встают с шезлонгов, а только переваливаются с боку на бок. Их кожа белела разводами от лосьона для загара, глаза были скрыты за темными очками, а переплетенные пальцы размыкались только тогда, когда приходила пора поменяться страницами газеты или сделать глоточек «Кровавой Мэри». Когда на пристани внезапно появилась и утробно зарычала собака, мать Элис встревоженно подобрала ноги. Из глубины леса послышался резкий, требовательный голос:

– Нила! Нила, ко мне, сейчас же! Она безобидная, просто страдает комплексом маленькой собаки, – добавил Томас.

Элис подмывало ответить: «Ты не такой, как я думала», но она прикусила язык.

Крепко зажав книгу в руке, она остановилась у черного хода в коттедж Томаса и глубоко вдохнула, стряхивая с ног следы леса: каплю смолы, мелкую пыль сухих листьев, лимонный отпечаток мха. Нет, она не впервые шла к нему в гости, но родители всегда знали, где она, махали и кричали ей вслед: «Не докучай и не сиди слишком долго». В этот миг она понимала, каково это – быть Натали: знать, чего делать не следует, и все равно это делать.

Краска на двери, кое-где грязно-коричневая, кое-где серая, вся была покрыта трещинами и волдырями, точно шкура крокодила. Она хлопьями опадала на землю, стоило провести по ней ладонью. Элис подвернула правый рукав рубашки, чтобы скрыть мокрый манжет, которым она бултыхала в озере, пока читала. Влажная ткань холодила кусочек кожи, но все тело пекло огнем, подергивало и покалывало. Элис раскачивалась на пятках, прижимая книгу к груди. Когда она коснулась дверной ручки, горячей от солнца, глядевшего сквозь сосны, та показалась ей электрической. Элис не убирала руки, позволяя горячей поверхности жечь ей ладонь.

Над озером поднялся ветерок, донесший до нее эхо голосов чаек и едкий запах черноспинок, гниющих на берегу после вчерашнего шторма. Элис подняла глаза и сквозь лабиринт сосновых веток посмотрела в умытое небо. У нее закружилась голова, и она крепче зажала в ладони дверную ручку.

«Приходите, всегда буду рад вам», – сказал он. Когда прозвучало это приглашение, мать Элис неуверенно кивнула, поглядывая на собаку Байбера, которая фыркала и скребла коготками деревянные планки. Отец выбрался из повидавшего виды адирондака[4], заставив пристань слегка качнуться под ним. С этим неожиданным движением что-то изменилось, и Элис ощутила, что они вдруг стали другими людьми, не теми, кем были всего несколько мгновений назад.

– Фелисити Кесслер, – сказала мать, протягивая руку. – Это мой муж, Нильс. Мы каждый август арендуем коттедж Рестонов. Вы должны знать Мирну, миссис Рестон.

– Родители нечасто меня выпускают, – он подмигнул Фелисити, и Элис с ужасом заметила, как покраснели щеки ее матери. – Имя Мирны – миссис Рестон – мелькало в разговоре, но я еще не имел удовольствия познакомиться.

– В этом отношении вам повезло, – брякнул отец.

– Нильс!

– Шучу, конечно. Моя жена подтвердит вам, мистер Байбер, что водить знакомство с таким… хорошо информированным человеком может быть полезным.

– Пожалуйста, я отзываюсь только на имя Томас.

На нем были темный свитер с рукавами, расходящимися у запястий, белая рубашка с пуговицами на воротнике и перепачканные краской брюки цвета хаки. В одной руке он держал плетеную корзину, доверху заполненную виноградом.

– Возьмите, – сказал он, вручая корзину Нильсу. – У нас его море. Позволять этим ягодам пропадать, когда они такие спелые, – настоящее преступление.

Не получив ответа, Томас продолжил гнуть свою линию. Настороженный взгляд Нильса Кесслера, похоже, не смутил его или вовсе остался незамеченным.

– Считайте это знаком примирения. Извинением за Нилу. У нас с ней много общего. Если верить моей матери, главное наше сходство в том, что мы совершенно не поддаемся дрессировке.

Тогда-то он и понравился Элис. А вплоть до этого момента она считала просто странным этого молодого человека в заляпанной краской одежде, с растрепанными волосами и глазами такого же серого цвета, каким рано утром бывает озеро. Чересчур уверенного в себе и чересчур высокого. И потом, Томас разглядывал их – хотя мать всегда повторяла Элис, что этого делать нельзя. Тем не менее он стоял и разглядывал их, вполне осознанно и не пытаясь этого скрыть, как будто мог пронзать взглядом их телесные оболочки и проникать туда, где они прятали свои слабости.

Элис не привыкла к такой непосредственной манере беседы, особенно на озере, где разговоры взрослых обычно отягощались излишним энтузиазмом и неискренностью. «Надо почаще собираться, пока вы здесь! Приходите на коктейли! Какие у вас замечательные детки! Я скоро загляну!» Окидывая мысленным взором предстоящий август, Элис понимала, что единственной радостью для нее будут привезенные с собой книги. Получить в соседи кого-то, кто совершенно не поддается дрессировке, казалось чудесным избавлением.

– Я Элис, – сказала она, наклоняясь, чтобы потрепать Нилу по голове. – Что это за собака?

Томас навис над ней. Его ресницы были черными и длинными, как у девочки, а волосы, тоже черные и длинные, сворачивались колечками вокруг воротника рубашки.

– Элис. Приятно познакомиться. Вряд ли кому-то под силу проследить ее родословную. У меня есть подозрения, но джентльменам не пристало разбрасываться скороспелыми выводами. На входе в городской рынок любит сидеть один бордер-колли, и компанию ему обычно составляет йорк. Нила заливается оглушительным лаем каждый раз, когда мы проезжаем мимо. Уверен, они приходятся ей родственниками.

Элис прикрыла глаза от солнца, пытаясь лучше разглядеть Томаса.

– Значит, вы с Нилой часто здесь бываете?

Он рассмеялся, но то был сухой, надтреснутый смех, без тени веселья.

– Господи, нет. Мои родители уже несколько десятилетий владеют этим домиком, но у них столько свободного времени, что отдыхать толком некогда. Богатым трудно расслабиться. Все время нужно за чем-нибудь наблюдать, появляться на каких-то мероприятиях, – он бросил взгляд на мать Элис и добавил: – Миссис Рестон, должно быть, упоминала, что они довольно состоятельные люди.

Фелисити медленно, натужно глотнула и потупила взгляд, уткнув его в доски пристани. Отец поперхнулся своей «Кровавой Мэри», потом расхохотался и похлопал Томаса Байбера по спине.

– А говорил, что никогда с ней не встречался. Ха!

Томас улыбнулся.

– До сих пор обстоятельства не позволяли мне проводить время в этом тихом уголке, – он окинул взглядом озеро, – но сия пора наступила раньше в этом году, и ее экспрессивный голос имел поразительное сходство с голосом моего отца. Одним словом, я здесь с июня, использую родительскую дачу в качестве студии. Я рисую, как вы могли догадаться, – он указал на свою одежду и пожал плечами. – И мой отец не считает это подходящим занятием.

Томас отступил на шаг и прищурился, изучая их. Его подбородок опустился, руки скрестились. Интересно, как они выглядят со стороны, подумала Элис. Вполне заурядно, решила она, как любая горстка людей, которая может сойти с поезда или встретиться вам на улице. Догадаться, что их что-то связывает, можно было лишь по мельчайшим, едва заметным деталям: по их манере приглаживать волосы ладонью; по решительно расправленным плечам; по светлой коже, на которой любят появляться веснушки; по какой-нибудь черте, эхом расходящейся по их лицам – курносый нос Фелисити достался Натали, светло-голубые глаза Нильса – Элис. Две сестры, одна красивая, вторая умная; отец, взгляд которого с годами становился угрюмей; мать, которая знала, как достичь некого равновесия между ними всеми. Они ничем не отличались от других семей, знакомых Элис.

Томас задумчиво покивал.

– Ваш приезд открывает мне новую возможность. Что, если я нарисую ваш портрет? Семейный, я имею в виду.

– Я не уверен, что…

Томас не дал Нильсу договорить:

– Вы обяжете меня, сэр, уверяю вас. Нельзя же без конца писать один только этот идиллический пейзаж. Березы, тсуги, чайки да вальдшнепы, лодки, снующие туда-сюда по озеру… Честно говоря, я с ума схожу.

Фелисити рассмеялась и поспешила сказать свое веское слово, прежде чем муж успеет возразить:

– Мы будем рады. Очень мило, что вы предложили. Как интересно!

– Вы могли бы оставить рисунок себе. Кто знает? Быть может, однажды он будет чего-нибудь стоить. Разумеется, столь же вероятно, что он не будет стоить ровным счетом ничего.

Элис видела, что отец взвешивает все за и против (первую колонку, вероятно, пополнила угроза в течение четырех недель расхлебывать гнев жены, в случае если он отклонит предложение Байбера), и удивлялась, почему он сомневается.

– Если вы будете рисовать нас всех вместе, почему бы и нет, – решился наконец Нильс. – С Элис, нашим начинающим орнитологом, вы уже познакомились. Ей четырнадцать, и осенью она переходит в девятый класс. А это Натали, наша старшая. В следующем месяце она начнет обучение в академии Уокер.

Элис только сейчас обратила внимание на то, что за время их беседы сестра ни разу не подняла головы, якобы увлеченная книгой, которую читала. Странно, если учитывать, что Натали давно привыкла быть в центре внимания. Она выглядела как новенькая кукла за блестящим витринным стеклом. Ее внешность толпами выманивала за порог неотесанных юнцов, каждый из которых почитал за честь исполнить какое-нибудь ее поручение: принести лимонаду, если Натали было жарко; раздобыть свитер, если она зябла; прихлопнуть муху, которая, не устояв перед ее неземным притяжением, подлетела слишком близко. Элис шагала в первом ряду ее обожателей: подражала ужимкам Натали перед зеркалом, когда оставалась одна; с тайным ликованием принимала ее обноски и жаждала перенять хотя бы малую толику беззастенчивой импульсивности сестры. В миловидности Натали была сила. Даже теперь, безразличная и вялая после нескольких недель поисков подходящего колледжа, во время которых ее укусила какая-то загадочная муха, она была ярким солнцем, звездой, вокруг которой все они вращались. Тот факт, что Натали не пыталась очаровать Томаса Байбера и даже замечать его не спешила, удивлял Элис. И еще удивительнее было то, что ни отец, ни мать не укоряли Натали за грубость и не настаивали, чтобы она поздоровалась. Томас же, со своей стороны, точно так же игнорировал Натали.

– Ау, Томас, ты здесь? Это Элис, – она постучала громче. Скользкая ручка повернулась у нее в ладони, и дверь со скрипом отворилась. – Томас?

Отец качался в лодке посреди озера. Натали отклонила ее предложение побросать в воду гальку, надела купальник, собрала ланч и сказала, что идет на городской пляж и компания ей не нужна. Мать пошла к подругам поиграть в бридж.

– Томас?

В глубине домика что-то заскреблось, и вот на пороге появился он. Выглядел он так, будто спал: опухшие глаза, отпечатки в виде маленьких полумесяцев на щеке, темные волосы спутаны – хотя меньше получаса назад Элис видела, как он вносил в дом бумажные пакеты.

– Ты ужасно выглядишь, – сказала она.

Томас улыбнулся ей и провел рукой по волосам.

– Элис. Какой неожиданный сюрприз.

– Я не вовремя?

– Брось. С чего ты взяла?

– Где Нила?

Элис привязалась к собачонке и носила в карманах объедки на случай, если вдруг встретит ее. Натали же, напротив, звала Нилу не иначе как злобной шавкой. «Она укусит тебя, если не будешь осторожной», – говорила она Элис. «Не укусит. Ты ревнуешь, потому что я ей нравлюсь». – «Это не помешало ей оторвать кусок от Томаса, а ведь он – ее хозяин». – «Я тебе не верю». – «А стоило бы, – Натали ухмыльнулась. – Я видела шрам».

Томас повернулся и пошел в главную комнату домика.

– Подозреваю, что Нила отправилась в гости к друзьям.

Его голые ступни оставляли следы в мелкой пыли на полу, и Элис шла по ним.

– Чертов мел, – сказал Томас, – пыль от него по всему дому.

– Над чем ты работаешь? Можно посмотреть?

– Не уверен, что картина готова для показа публике, но, если ты настаиваешь, пожалуй, могу устроить тебе предварительный просмотр. Стой тут.

Томас принялся перебирать стопку полотен на мольберте у окна, из которого открывался вид на озеро. Остановившись на одной из картин, он взял ее за края, прошел обратно через всю комнату, сел на старый бархатный диванчик и похлопал по подушке рядом с собой.

Обивка дивана цвета темного шоколада пошла пятнами, а местами и вовсе истерлась, по углам были растыканы большие вышитые подушки. Несмотря на обветшалое состояние, диван сохранял тень изящества. Та же тень лежала на всем, что жило в комнате. Чудесные книги в потрепанных переплетах, с плесенью на страницах; старинные напольные часы с потрескавшейся дверцей и звучным боем, который отмечал каждую четверть часа; дорогие на вид восточные ковры с оборванной каймой, – все это уже почти рассыпалось в прах, но было совершенным, как совершенно все то, что выглядит в точности так, как вам представляется правильным. Коттедж Рестонов, для сравнения, будучи в три раза меньше по размеру, был обставлен так, будто им владели спортсмены, хотя это было далеко от истины. Этот дом похож на Томаса, решила Элис: грустный и не без изъянов, но настоящий.

Она устроилась на диване рядом с ним, подобрав под себя ноги. Он развернул полотно, чтобы ей было видно. Это был меловой набросок пляжа под городом, увы, без птиц. Элис узнала контуры тсуг на фоне неба и береговую линию, которая начиная с определенной точки заворачивалась назад навстречу самой себе. Но, хотя она не раз видела эти места, работа Томаса сделала их незнакомыми. Пирс был обозначен темными, режущими штрихами, деревья торчали безлистыми, обугленными шпилями, а вода, казавшаяся сердитой, пеной разбивалась о скалы и налетала на берег.

– Почему ты так нарисовал? Страшно смотреть.

– Я должен поблагодарить тебя за то, что ты готовишь меня к критике. Так и задумано, Элис.

– Этот пляж красивый. Он выглядит вовсе не так.

– Но ты его узнала.

– Да.

– Ты узнала его, хотя он тебя пугает, кажется тебе темным и уродливым. Так, может быть, эти особенности всегда были присущи ему, просто ты предпочитала их не замечать. Ты не видишь уродства, потому что не хочешь его видеть. В этом состоит задача художника: заставлять людей смотреть на вещи – не только на вещи, но и на людей, и на места – так, как они никогда бы сами не посмотрели. Обнажать то, что спрятано под поверхностью.

Почти касаясь бумаги, Элис провела пальцем по линии древесного ствола. Заметив, что Томас смотрит на ее руки, она сунула их под колени.

– Зачем ты их прячешь? – его тон был терпеливым, но твердым. – Позволь взглянуть.

Она замерла в нерешительности, потом протянула руки ему на осмотр. Томас взял их в свои ладони, теплые и гладкие, как камень. Он внимательно изучал ее руки, переворачивая сначала правую, потом левую. Он медленно водил пальцами по каждому ее пальчику, обводя кругами костяшки и потирая кожу, как будто хотел стереть с нее что-то. Все это время он не сводил глаз с ее лица. Элис закусила щеку, стараясь не морщиться, но боль была острой, и она отдернула руки.

– Сиди спокойно. Почему ты ерзаешь?

– Мне больно.

– Вижу, – он отпустил ее руки, встал с дивана и, подойдя к окну, вернул набросок на мольберт. – Ты кому-нибудь говорила?

– Нет.

– Даже родителям?

Она покачала головой.

Томас пожал плечами.

– Я не доктор. Я, как считают некоторые, всего лишь художник. Но если тебе больно, нужно кому-нибудь об этом рассказать.

– Я рассказала тебе, верно?

Томас рассмеялся.

– Я не тяну на ответственную сторону.

Элис знала: что-то не так. Она жила с этим знанием уже некоторое время. Она хромала, когда вставала с постели по утрам. Не каждое утро, но достаточно часто, чтобы прекратить объяснять это случайностью – растянутой лодыжкой, синяком от камня или волдырем. Жар налетал по ночам, как внезапный шторм, кружа ей голову и раскрашивая щеки, а когда она поднималась и шла к аптечке за аспирином, исчезал. Сыпь испещряла ее туловище и исчезала вместе с жаром. Суставы воевали с телом, применяя простую, но эффективную тактику: воспаляя кожу вокруг коленей до неприглядной красноты, нагнетая постоянное, неприятное тепло, раздражавшее, как зуд. Она и раньше могла только мечтать о такой естественной грации, как у Натали, но в последнее время сделалась совсем деревянной и неуклюжей. Мячи, карандаши, ручки сумок выскакивали у нее из пальцев, будто хотели сбежать. Она запутывалась в собственных ногах, даже когда смотрела на них. Ночью время замедлялось до полной остановки. Чем старательнее Элис пыталась не думать о боли в суставах, тем дольше минутная стрелка переходила от деления к делению.

Однажды она сказала об этом матери, но очень расплывчато, прилагая все силы, чтобы ее голос звучал беззаботно. Мать питала склонность к бурным реакциям, и Элис не хотелось все лето провести в больнице. Но та, готовясь тогда к званому ужину, рассеянно ответила: «Болезнь роста. Пройдет. Увидишь».

– Иногда у меня трясутся руки, – сказала она Томасу.

– У меня тоже иногда трясутся руки. Глоточек виски в таких случаях отлично помогает.

Элис не могла сдержать улыбки.

– Сомневаюсь, что родители одобрят такое лечение.

– Хм. Пожалуй, ты права. Как думаешь, ты сможешь еще чуть-чуть посидеть спокойно?

– Наверное. А что?

– Хочу быстренько сделать набросок. То есть, если ты не против.

– Ты уже рисовал всех нас.

– Знаю. Но теперь я хочу нарисовать одну тебя. Можно или нет?

– Если только ты не будешь рисовать мои руки.

Он закатил рукава рубашки и покачал головой.

– Не начинай так рано ненавидеть части себя, Элис, ты слишком молода. Я не стану рисовать твои руки, если ты этого не хочешь, но они красивые. Подними их. Видишь? У тебя идеально заостренные пальцы. Тебе будет легче, чем большинству людей, держать кисточку или играть на музыкальном инструменте из‑за расстояния от среднего сустава пальца до его кончика. Идеальные пропорции, – он взял карандаш и заточил его о квадратик наждачной бумаги. – Почему мы не умеем восхищаться малой толикой совершенства? Если размах не делает его очевидным, мы не считаем нужным его замечать. Я нахожу это в высшей степени скучным.

– Птицы совершенны. Но большинство людей не обращают на них никакого внимания.

– Что ж, если птицы совершенны, то ты тоже. И я представить не могу, чтобы кто-то сумел не заметить тебя, Элис. Подними-ка руку. Я хочу, чтобы ты ее изучила.

Элис вдруг смутилась, вспомнила о растрепанных волосах, о грязных ступнях. Она вытянула перед собой руку и уставилась на тыльную сторону ладони, гадая, что такого, по мнению Томаса, она должна там разглядеть. Томас тем временем подошел к фонографу в углу комнаты, полистал стопку пластинок и вынул одну из обложки. Он поставил на пластинку иглу, потом налил себе выпить и закурил сигарету. Голос, наполнивший комнату, был французским и скорбным, будто певица осталась одна на всем белом свете.

– Ты смотришь на руку? Видишь голубую реку, которая течет у тебя под кожей? Это тропинка, умоляющая, чтобы по ней прошли, или ручеек, взбегающий на гребень кости и ныряющий в долину. А теперь посиди спокойно и позволь тебя нарисовать. Я быстро.

– Кто это?

– Эдит Пиаф.

– По голосу не скажешь, что она счастлива.

Томас вздохнул.

– Придется тебе помолчать. У тебя все время меняется выражение лица. Ее называют Воробушком – о, что-то связанное с птицами! А голос такой, потому что у нее не было поводов для радости. Рано вышла замуж. Забеременела. Должна была оставить ребенка на попечение проституток, чтобы работать, – он помолчал и оторвал взгляд от мольберта. – Я тебя шокирую?

Элис покачала головой, втайне встревоженная историей певицы, но восхищенная образом, который складывался у нее в голове: неприметная серо-коричневая птичка, из куцего клюва которой вырывается величественная, печальная мелодия.

– Девочка умерла от менингита, когда ей было всего два года. Пиаф пострадала в автомобильной аварии и попала в зависимость от морфия. Единственный мужчина, которого она по-настоящему любила, погиб в авиакатастрофе. Ее судьба весьма трагична. Но это придает особый вкус ее музыке, не находишь? Она терзается. Это слышно в ее голосе.

Он замурлыкал себе под нос, очевидно, довольный своей жуткой историей.

– Ты несчастлив. Ты терзаешься?

Томас выглянул из‑за альбома для набросков, посмотрел на Элис и отложил карандаш. Он хмурился, но угол его рта изогнулся, как будто она его позабавила.

– Почему ты думаешь, что я несчастлив?

Опять этот ее недостаток – говорить людям все, что у нее на уме. «Учись быть тонкой», – как-то раз посоветовала ей Натали.

– Не надо было ничего говорить.

– Элис.

Она закусила щеку и ответила:

– Несчастье легко увидеть. Люди так старательно пытаются его скрыть.

– Очень проницательно. Продолжай.

– Возможно, ты скрываешь его за тем, как смотришь на людей. Ты фокусируешься только на их частях и фрагментах. Как будто не хочешь узнавать их целиком. А может, просто не хочешь, чтобы они узнавали тебя. Возможно, ты боишься, что не понравишься им.

Заслышав последнюю фразу, Томас поджал губы:

– Я закончил. Я же говорил, что быстро. Интересная теория, и особенно интересно слышать ее от четырнадцатилетней девочки.

– Ты сердишься.

– На такую не по годам развитую барышню, как ты? Это было бы опасно.

– Не говори обо мне так.

– Тебе не нравится? Я хотел сделать комплимент.

– Это не комплимент, – ее щеки вспыхнули, а на глаза навернулись слезы. Она не знала, куда себя деть, сознавая, что сказала лишнее. – Он всего лишь означает, что ты знаешь больше, чем взрослым кажется нормальным, и что им с тобой неловко. Они не понимают, о чем можно говорить в твоем присутствии, а о чем нельзя. А «барышня» слишком похожа на «барыш». Ненавижу это слово.

Томас подошел к дивану и протянул Элис платок с засохшими пятнами краски, но она оттолкнула его руку и заморгала, стараясь не расплакаться. Томас усмехнулся. При мысли, что он над ней смеется, Элис пришла в ярость и начала что-то бормотать. Но тут он поддел пальцем ее подбородок и повернул к себе ее лицо.

Воздух в комнате потеплел. Элис вздрогнула от стука собственного сердца, такого явного и громкого в ее ушах. Как он мог не слышать? Стук этот заглушал Воробушка, ее слова, ее меланхоличный стон. Комната заплясала у Элис перед глазами, во рту пересохло. Она не могла набрать в легкие достаточно воздуха. Вскоре она уже ловила его ртом как рыба на мелководье. Ее взгляд метнулся от ног Томаса к его манжету, потом к игле фонографа, мягко прыгающей по пластинке. Кожа горела. Ничего не поделаешь. Она должна была посмотреть на Томаса, и, когда она это сделала, шутливое раскаяние в его взгляде сменилось тревогой, а потом пониманием. Ее лицо вспыхнуло.

Томас убрал руку и отступил, изучая пол под ногами. Потом снова посмотрел на Элис:

– Хорошо. С этой минуты оборот «не по годам развитая барышня» исключается из моего лексикона. Я прощен?

Он состроил гримасу и сложил руки, как будто молился.

Томас добродушно подшучивал над ней или же пытался ее развеселить. Вселенная встала на место с такой же стремительностью, с какой пару мгновений назад ее сорвали с оси. Он сожалел, что оскорбил ее чувства. Он хотел, чтобы его простили. Осознание собственной власти пробежало по ней слабым разрядом.

– Да. Я тебя прощаю. И потом, если спросить твоих родителей, они наверняка скажут, что ты сам еще не слишком взрослый. Не может быть, чтобы ты был гораздо старше меня, Томас.

На этот раз он не улыбнулся.

– Ухищрения тебе не к лицу, Элис, и я надеюсь, что с возрастом ты к ним не пристрастишься. Если хочешь узнать, сколько мне лет, просто спроси. Впрочем, злоупотреблять такими вопросами я бы не советовал. Большинство людей на них обижаются. К счастью, я не большинство, – он поклонился в пояс. – Мне двадцать восемь. Я старше тебя на целую вечность. Древний старец.

– Ты не похож на старца.

– Тем не менее, это так. Я родился старым. Мать как-то говорила, что я с самого рождения выглядел сварливым старикашкой: сморщенное, как чернослив, лицо, слезящиеся глаза. Слышала выражение «старая душа»? Я родился с головой, полной чужих несбывшихся мечтаний, и сердцем, полным чужих воспоминаний. Тут, наверное, ничего не попишешь. Хотя, знай я, что так выйдет, предпочел бы выбирать, чьи воспоминания и сердечные раны на себе таскать, – он посмотрел на Элис. – А ты? Наверное, как и большинство людей в твоем возрасте, мечтаешь поскорее вырасти?

Элис пропустила мимо ушей ядовитое «в твоем возрасте». Ей не хотелось признавать, что все ее серьезные планы на жизнь менялись в зависимости от дня недели, от книги, которую она только что прочла, или от того, чувствовала ли она себя сильной после хорошего сна или вялой после ночной лихорадки. Будущее зияло прямо перед ней темной пещерой и манило войти внутрь.

– Не мечтаю. Люди становятся старше, хотят они того или нет, – она пожала плечами. – Может, мы скоро все взлетим на воздух, и это вообще не будет иметь значения.

– Что? Ты о коммунистах? Не думаю.

– Почему нет?

– Сомневаюсь, что большинству из них настолько хочется нас взорвать: они ведь рискуют взлететь на воздух вместе с нами.

Элис кивнула, припоминая разговоры, услышанные краем уха.

– Взаимное гарантированное уничтожение.

– Твои познания меня шокируют. Думаю, в твоем нежном возрасте здоровее быть менее информированной. По меньшей мере ты бы крепче спала. Ты и без того довольно скоро повзрослеешь. Человек так быстро пресыщается и становится циником, – он оторвал от рулона кусок тонкого, как пленка, пергамента, закрыл им набросок и скатал его в трубочку.

– Возможно, человеку стоит прилагать больше усилий, чтобы не пресыщаться и не становиться циником.

Томас рассмеялся и снова наполнил свой бокал.

– За тебя, Элис. За юную леди, мудрую не по годам. И не по моим годам тоже. Пусть ничто и никто тебя не разочаровывает. А теперь бери рисунок и уходи. Меня ждет работа.

– Можно, я снова приду завтра?

– Я, наверное, с ума сойду, если ты не придешь. И потом, как ты любезно заметила, мне нужна помощь в работе над перспективой.

Элис уже почти дошла до конца аллеи по дороге в коттедж Рестонов, но тут поняла, что оставила книгу и свой блокнот на столике у дивана. Она даже не спросила Томаса о стихотворении. «Завтра», – подумала она. Но ей хотелось закончить рисунок – гоголя-головастика, которого она заметила сегодня утром в камышах на мелководье, – и почитать остальные стихотворения. Поэтому она повернула обратно.

Поднялся ветер. Большая стая скворцов затянула небо темной тучей, наполняя воздух пронзительным гомоном, похожим на скрип ржавых ворот. Надвигалась новая буря, и если она не поторопится, то промокнет насквозь, хотя дорога назад занимает не больше пяти минут. Войдя, Элис оставила дверь приоткрытой и стала тихо звать Томаса по имени. Но ответа не было. «Работа», к которой спешил приступить Томас, скорее всего, означала сон, подумала Элис, увидев его пустой бокал. Она поспешила в гостиную. Двери, ведущие в другие комнаты, были закрыты, и все было тихо. Сам дом как будто перестал дышать, его скрипы и шорохи исчезли, несмотря на ветер снаружи. В меловой пыли на полу по-прежнему виднелись отпечатки ног Томаса, точно следы привидения, бродившего вокруг мольберта.

Вдруг в комнату ворвался сквозняк, и сложенные на мольберте рисунки взмыли в воздух. Почему она не догадалась закрыть дверь? Элис начала поднимать листы, намереваясь вернуть их на место, пока Томас не заметил, но замерла при виде первого, которого коснулась ее рука. Это был рисунок цветными карандашами. У нее перехватило дыхание, кожа сделалась липкой. Она повалилась на колени, не в силах дышать.

Даже не глядя на лицо, она бы определила, что это Натали. На диване, так изящно и небрежно, лежали руки и ноги ее сестры; под коленкой белел тонкий шрам, который остался у той после неудачного катания на лыжах два года назад. Эта густая, непослушная масса, похожая на карамелизованный песок, этот длинный локон, накрученный на палец, – волосы Натали. Ряд крошечных жемчужин, мерцавших на ее шее, – ожерелье, которое досталось ей в подарок от последнего парня. Линия загара, бегущая по склону ее грудей, маленький завиток пупка, бледная кожа, туго натянутая между тазовыми костями, вся ее сокровенная розовая плоть. И, перечеркивая всякую надежду или робкое сомнение, – искушенная улыбка Натали.