Читать книгу Завтрак у Тиффани. Голоса травы (сборник) - Трумен Капоте, Трумен Капоте - Страница 4

– Чтобы себя защищать, надо правильно оценивать ситуацию – таково главное правило. Итак, что свело нас вместе? Беда. Мисс Долли и вы двое попали в беду. Ты, Райли, и я – мы оба в беде. Наше место на дереве, иначе бы мы здесь не оказались. – Долли молча слушала уверенный голос судьи, а он продолжал: – Еще сегодня днем, когда я отправился сюда с шерифом и компанией, я полагал, что моя жизнь пройдет сама по себе, не оставив следа. Сейчас я думаю, что мне повезет больше. Мисс Долли, сколько мы знаем друг друга? Пятьдесят, шестьдесят лет? Я еще помню застенчивую краснеющую девочку, которая приезжала в город в отцовской повозке и отказывалась сойти, а то мы, городские, увидим, что вы босая.

– У них-то были башмаки. У Долли и у «Этой», – прошамкала Кэтрин. – Это я сидела босая.

– Столько лет знакомы, но я вас не знал, только сегодня понял, кто вы есть: воплощение духа, язычница…

– Язычница? – переспросила Долли с тревогой, но не без интереса.

– Как минимум, воплощение духа, непонятного для простого глаза. Такие люди принимают жизнь со всеми ее разночтениями – и, как следствие, постоянно попадают в беду. Я, например, зря пошел в судьи и в результате слишком часто принимал не ту сторону: закон не признает разночтений. Помните старину Карпера, рыбака, жившего на реке в плавучем доме? Он был изгнан из города за то, что захотел взять в жены юную цветную девушку… сейчас она, кажется, работает у миссис Постум. Она ведь его любила, я за ними наблюдал во время рыбалки: вот оно, счастье; она была для него тем, чем не была для меня ни одна женщина: единственной на свете, той, от кого нет секретов. А при этом, если бы свадьба состоялась, шериф был бы обязан его арестовать, а я осудить. Иногда мне представляется, что те, кого я признал виновными, настоящую вину взвалили на меня; может, еще и поэтому для меня так важно, пока я жив, оказаться на стороне правого.

– Вы на стороне правой. «Эта» и ее еврей…

– Ш-ш-ш, – осадила подругу Долли.

– Единственной на свете? – повторил Райли слова судьи с вопросительной интонацией.

– В смысле, перед кем не надо таиться, – пояснил судья. – Может, я олух, что о таком мечтаю? Но сколько же сил тратим мы на скрытничанье из опасения быть опознанным. И вот нас опознали: пятеро шутов на дереве. Это ли не удача, если правильно ею воспользоваться. Можешь уже не беспокоиться о том, как ты выглядишь в чужих глазах; разбирайся, кто ты есть, как свободный человек. Главное, знать, что никто тебя не уберет с твоего законного места. Это от неуверенности в себе люди сговариваются, чтобы отрицать разночтения. В прошлом мало-помалу я сдавался на милость незнакомцев, сходивших по трапу, покидавших вагон на следующей остановке… соедини их вместе, и как знать, не составится ли обобщенный человек с множеством лиц… вон же он, многоликий, разгуливающий по всему городу. И вот мне выпадает шанс найти того, кого я искал, – вас, мисс Долли, тебя, Райли, всех вас.

– Это я многоликая? – выступила Кэтрин. – Я вам что, кафельный пол в цветную клетку?

Ее слова возмутили Долли:

– Не можешь говорить в уважительном тоне, лучше ложись спать. А что мы должны друг другу рассказывать? – обратилась Долли к судье. – Секреты? – спросила она невпопад.

– Секреты? Нет-нет. – Судья чиркнул спичкой и вновь зажег свечу; в его выплывшем на нас лице неожиданно проглянуло что-то жалостное: он обращался к нам с мольбой о помощи. – Расскажите о безлунной ночи. Не так важны слова, как доверие, с которым они произносятся, и симпатия, с какой воспринимаются. Например, с Айрин, моей женой, необыкновенной женщиной, у нас было столько общего, а все же мы не складывались в одно целое, не было контакта. Она умерла у меня на руках, и мои последние слова были: «Ты счастлива, Айрин? Я сделал тебя счастливой?» «Счастливой счастливой счастливой», – ее последние слова прозвучали уклончиво. Я так и не понял, это было утверждение или просто эхо моих слов. А должен бы понять, если б знал ее по-настоящему. Или мои сыновья. Удручительно, как они меня оценивают, а ведь мне это было важно – не как отцу, как человеку. Увы, им кажется, что они уличили меня в чем-то постыдном. Сказать вам в чем? – Его бесстрашные глаза в свечной огранке останавливались на каждом из нас, словно проверяя степень нашего внимания, нашего доверия. – Пять лет назад, если не все шесть, я сел в поезд на место, где кто-то оставил детский журнал. Я начал его листать и на задней обложке обнаружил адреса детишек, желавших переписываться со своими сверстниками. Мое внимание привлекло имя девочки на Аляске. Хизер Фоллз. Я ей послал видовую открытку – ну что такого, вполне безобидный и доброжелательный поступок. Ее быстрый ответ меня, признаться, поразил: на редкость осмысленный рассказ о жизни на Аляске, очаровательные описания отцовского ранчо с овцами, северного сияния. Ей было тринадцать, и она вложила свою фотографию; хорошенькой я бы ее не назвал, но умная и добрая девочка. Порывшись в старых альбомах, я нашел невыцветший кодаковский снимок: пятнадцатилетний, во время рыбалки, стою на солнце с выловленной форелью в руке. Я написал ей от имени того паренька, рассказал о подаренном мне на Рождество пистолете, о том, как мы назвали недавно появившихся щенят, описал представление заезжего цирка шапито. Снова быть подростком и иметь зазнобу на Аляске – совсем неплохо для одинокого старика, слышащего только тиканье настенных часов. Позже она сообщила, что влюбилась в какого-то знакомого, и я испытал настоящий укол ревности, свойственный подростку, но мы остались друзьями. Два года назад, когда я ей написал, что поступаю на юридический, она мне прислала золотой самородок «на удачу». – Он вытащил его из кармана, чтобы показать нам, и мы ее сразу так ясно увидели, эту Хизер Фоллз, как будто светящийся камешек у него на ладони был частичкой ее сердца.

– И они сочли это постыдным? – спросила Долли, скорее заинтригованная, чем возмущенная. – Что вы поддержали одинокого ребенка на Аляске? Там такая долгая снежная зима.

Судья Кул зажал в кулаке самородок.

– Мне они ничего не сказали, но я слышал, как они это обсуждали между собой, мои сыновья и их жены: что со мной делать? Они прочитали письма. Я не привык ничего запирать в столе; было бы странно пользоваться ключами в собственном доме, пусть даже в бывшем. Они увидели в этом признак… – Он покрутил пальцем у виска.

– Я тоже один раз получила письмо. Коллин, дружок, налей-ка мне. – Кэтрин показала на вино. – Ага, настоящее письмо, до сих пор где-то валяется, двадцать лет все думаю, кто ж его написал. «Привет Кэтрин. Приежай в Маями и выходи за меня. Твой Билл».

– Кэтрин, тебя позвали замуж и ты мне ничего не сказала?

Кэтрин повела плечом:

– Сердце мое, ты слышала судью? Не все надо рассказывать. Да и много было всяких Биллов, и ни за одного я бы не пошла. Вот только в толк не возьму, который же из них это написал. А хотелось бы знать, от кого я получила одно-единственное письмецо. Может, это Билл-кровельщик? Он столько провозился с моей крышей… Господи, старость не радость, я ведь про него совсем забыла. А еще Билл-садовник… какие ровненькие грядки он делал в тринадцатом году! Еще один Билл строил нам курятник, а потом уехал на пульмановский завод. Может, это он мне написал? Или Билл… нет, его звали Фред… Коллин, дружок, ох и сладкое же вино.

– Пожалуй, я тоже выпью самую малость, – сказала Долли. – После того как Кэтрин сделала такое впечатляющее…

Та довольно промычала.

– Если бы вы говорили помедленнее или жевали поменьше… – Судья решил, что Кэтрин балуется снюсом.

А вот Райли словно ушел в себя – весь как-то сник и уставился во тьму с живыми голосами. «Я, я, я!» – кричала какая-то птица.

– Вы ошибаетесь, судья, – вдруг сказал он.

– Это в чем же, сынок?

На лице Райли изобразилось беспокойство, которое у меня с ним всегда ассоциировалось.

– Я не нахожусь в беде. Я никто… или в этом и состоит моя беда? По ночам я лежу и думаю: чем я занимаюсь? Хожу на охоту, гоняю на машине, кадрю девчонок. И больше ничего в моей жизни не будет? От этой мысли становится страшно. И еще: я не испытываю никаких чувств – ну, только к сестрам, но это другое. Вот, например, я целый год встречался с девушкой из Рок-Сити, мой самый затяжной роман. Неделю назад она сорвалась: «У тебя нет сердца! Если ты меня не любишь, мне конец!» Я тормознул прямо на переезде. «Ладно, – говорю, – давай посидим, скорый будет минут через двадцать». Мы смотрели друг на друга, и я думал: какое гадство, гляжу я на тебя и не испытываю ничего, кроме…

– Тщеславия? – подсказал судья.

Райли не стал отрицать.

– Если б мои сестры могли сами о себе позаботиться, пусть бы нас переехал поезд. – (От этих его слов у меня сделался спазм в животе. «Хочу быть, как ты!» – вертелось на языке.) – Вот вы говорили про «единственную на свете». Почему та девушка не стала такой в моих глазах? Было бы здорово, скверно же одному. Если б я кем-то по-настоящему увлекся, я бы, может, купил участок земли рядом с домом пастора и там что-то построил. Но сначала мне надо угомониться.

Ветер срывал листья, застигнув их врасплох, раздвинул ночные облака, и небесные светила обрушили на землю ярчайший водопад. Словно смущенная этой звездной иллюминацией, наша свеча опрокинулась, и нам открылась запоздалая зимняя луна, такой снежный ломоть, манящий к себе ближних и дальних существ, горбатых луноглазых лягушек, визгливого дикого кота.

Кэтрин вытащила розовое лоскутное одеяло и настояла на том, чтобы Долли в него завернулась, затем обвила меня руками и почесывала мне голову, пока я не уткнулся ей в грудь.

– Замерз? – спросила она, и я еще теснее к ней прижался. Она была теплая, уютная, как старая кухня.

– Вот что я тебе скажу, сынок, – заговорил судья, поднимая воротник пальто. – Тебя немного занесло. Как можно увлечься одной девушкой? Ты можешь увлечься одним листиком?

Вслушиваясь в крики дикого кота с беспокойно бегающими глазами охотника, Райли принялся ловить порхающие, как бабочки, листы, и один из них, живой, затрепетал у него между пальцев, словно пытаясь вырваться и улететь. Судья тоже поймал один лист, и тот почему-то выглядел куда более ценным у него, чем у Райли. Нежно прижав его к щеке, он произнес несколько отстраненно:

– Мы говорим о любви. Начни с листа, с горстки семян и узнай, что значит любить. Сначала древесный лист, капля дождя, а уж потом тот, кто примет все, чему тебя научил лист, что настоялось благодаря дождевой капле. Учти, дело не простое, может уйти целая жизнь, как в моем случае, и ведь я так и не освоил эту науку, знаю лишь одно: любовь – это цепочка привязанностей, так же как природа – это цепочка жизней.

– Значит, я всю жизнь любила, – сказала Долли и задохнулась, вся уйдя в одеяло. – Или нет? – Голос вдруг оборвался. – Наверное, нет. Я ведь никогда не любила, – пока она подыскивала слово, ветерок играл ее вуалью, – мужчину. Не подвернулся подходящий… если не считать папы. – Она замолчала, словно испугавшись, что сболтнула лишнего. Звездная ткань плотно окутала ее вторым одеялом. Что-то, то ли лягушачий хор, то ли голоса травы, звали ее за собой, подталкивали к откровению. – Зато я любила все остальное. Например, розовое. Мне, ребенку, подарили один цветной карандаш – розовый, и я рисовала розовых кошек, розовые деревья… тридцать четыре года прожила в розовой комнате. У меня была коробка… она где-то на чердаке, надо попросить Верену, чтобы ее отдала… приятно будет снова увидеть свои первые радости… Что там на дне? Высохшие соты, осиное гнездо, апельсин, утыканный зубчиками чеснока, яйцо сойки… Как я все это любила, и моя любовь носилась птицей над полем с подсолнухами. Но такие вещи лучше не показывать. Зачем людей обременять? Уж не знаю почему, но они только расстраиваются. Верена меня ругает за то, что я, как она говорит, закрываюсь от посетителей, а я просто боюсь их испугать своей радостью. Взять, например, жену Пола Джимсона. Если помните, когда он заболел и уже не мог разносить газеты, она взяла это на себя. Несчастная худышка, как только она этот мешок на себе тащила! В один морозный день поднимается она на наше крыльцо – из носа течет, под глазами замерзшие слезинки – и кладет газету. Подожди, говорю, и собираюсь вытереть ей слезы носовым платком. Я хотела сказать, что мне ее жалко и что я ее люблю, но не успела я до нее дотронуться, как она с криком отпрянула и кубарем слетела со ступенек. После этого случая она всегда бросала газеты с улицы, и всякий раз, когда они шлепались на крыльцо, у меня внутри все обрывалось.

– Жена Пола Джимсона… было бы из-за чего волноваться! – Кэтрин покатала во рту остатки вина. – У меня вот аквариум с золотыми рыбками; так что, раз я их люблю, значит я должна любить весь мир? Вот так любовь, ха! Говорить можно что угодно, но вытаскивать на свет божий то, о чем лучше забыть, – нет уж, это только во вред. Свое держи при себе. Нутряное твое сокровище. Если выбалтывать все свои тайны, что от тебя останется? Судья говорит, нас здесь собрала беда. Глупости! Все гораздо проще. Первое, наш шалаш. Второе, «Эта» вместе со своим евреем пытаются украсть наше кровное. И третье, вы здесь потому, что вам так захотелось, нутро подсказало. Только не мне. Я не могу без крыши над головой. Сердце мое, ты бы поделилась с судьей одеялом, а то он дрожит как цуцик, словно уже Хеллоуин.