Читать книгу Мягкая машина - Уильям С. Берроуз, Уильям Берроуз - Страница 2

Дыру я разрабатывал вместе с Матросом, и дела наши шли неплохо – в среднем пятнадцать монет за ночь, прикарманивали дни, дурили рассвет, страна свободы сынов нам была нипочем, вот только вен у меня почти не осталось… Я подошел к стойке за очередной чашкой кофе… пью кофе в «Закусочной Джо», под чашкой салфетка – говорят, верный признак того, что некто подолгу просиживает в кафетериях и закусочных… в ожидании Человека… «А что тут поделаешь? – сказал мне как-то своим безжизненным джанковым шепотом Ник. – Они знают, что мы будем ждать…» Да, они знают, что мы будем ждать…

У стойки сидит паренек с худым лицом, глаза – сплошные зрачки… Сразу ясно, что он давно и плотно подсел, да и страдальческую гримасу эту я уже видел – может, на тотализаторе, где я выруливал одно время чаёк, в серых пластах подземок, ночных кафетериях, арендованном жилище из плоти. В глазах его вспыхнул вопрос. Я кивнул в сторону моей кабинки. Он взял свой кофе и уселся напротив.

Коновал живет неподалеку от Лонг-Айленда… чуткий наркоманский сон, проснуться – и замереть, испугаться, вскочить… все четко и ясно, телевизионные антенны впитывают небо… Часы убежали вперед, а после четырех пополудни так же помчится время.

– Человек опаздывает на три часа… Капуста есть?

– Три монеты.

– Нужно хотя бы пять. У него там вроде бы двойная доза. – Я взглянул на него… лицо миловидное… – Слушай, малыш, я знаю одного покладистого старого коновала, он выпишет тебе как миленький… Вот тебе телефон. Мой голос он просечет на раз.

Немного погодя мне попался один портной-итальянец, ушлый барыга, знакомец по Лексингтону, а у него можно вырулить приличный дозняк героина… По крайней мере поначалу он был приличный, но с каждым разом – все больший недовес… мы и зовем его Тони Недовес…

Оставшись без джанка на болезненном рассвете Восточного Сент-Луиса, он бросился к умывальнику и прижался животом к прохладному фаянсу. Со смехом я небрежно оперся о его тело. Его трусы растворились в прямокишечной слизи и карболовом мыле… летние рассветные запахи с пустыря.

– Я подожду здесь… Меня он просечет на раз…

В тот день пять палок под душем, мыльные пузыри яичной плоти, сейсмические толчки, прерываемые изломами спермовых струй…

Я вышел на улицу, все четко и ясно, как после дождя. В кабинке вижу Сида, он читает газету, лицо – желтая слоновая кость в солнечных лучах. Под столом протянул ему две пятерки. Приторговывает помаленьку, привычка есть Привычка: вторжение. разрушение. оккупация. юные лица в синем спиртовом пламени.

– И пользуюсь спиртом. А вы, ебучие нетерпеливые и жадные джанки, только и знаете, что коптить мои ложки. Мне же за одно это влепят Неопределенный срок – легавым только закопченная ложка и нужна. – Извечный наркотскин трёп. Слабеют джанковые путы.

– Прорвись на свободу, малыш.

Провесь линию гусиной кожи вверх по худой юной руке. Вставь иглу и сдави пузырек, глядя, как все его тело оказывается во власти джанка. Втекай туда вместе с этим дерьмом и впитывай джанк из каждой юной клетки.

Сидит паренек, тело – как у тебя. Сразу ясно, давно и плотно. Я небрежно опираюсь о него на тотализаторе, небрежно оперся о его кафетерий, и его трусы растворились в пластах подземок… и жилищах из плоти… в сторону кабинки… напротив… Человек – портной-итальянец… я знаю капусту. «Мне – приличный дозняк героина».

– Ты собрался слезать? Ну что ж, будем надеяться, тебе это удастся, малыш. Пускай меня паралич разобьет, если я этого не хочу… Я ведь друг тебе, настоящий друг, а если…

Ну а движение все интенсивнее, вваливаются магазинные воришки, ребята с выдранным с мясом из автомобиля приемником, волочащие за собой лампы и провода, вваливаются, сверкая кольцами и наручными часами, специалисты по карманам пьянчуг, страдающие на ломках круглые сутки. Швейцар-то был у меня уже вырублен – старый алкаш, – но в такой толпе я долго оставаться не мог.

– Слушай, малыш, ты прекрасно выглядишь. Так сделай себе одолжение, держись. В последнее время мне попадалось просто бесподобное дерьмо. Помнишь ту бурую дрянь, сперва вроде как желтоватую, наподобие нюхательного табака, а в готовом виде – коричневую и прозрачную…

Джанки в восточной ванной комнате… невидимое и неотступное тело сновидений… гримасу эту я уже видел – может… выруливал одно время или тело… в серых запахах прямокишечной слизи… ночных кафетериях и рассветных запахах наркотского жилища. Три часа по Лексингтону и пять палок… мыльная яичная плоть…

– У него там вроде бы двойная доза отнятия.

– А я-то думал, ты собрался слезать…

– Мне это не удастся.

– Impossible quitar eso[1].

Встал и раскумарился в болезненно-рассветных флейтах Рамадана.

– Уильям, tu tomas mas medicina?.. No me hagás cáso[2], Уильям.

Дом в туземном квартале, ставлю палку в запахе пыли; вдоль стен сложены в четырехфутовые штабеля пустые коробки из-под юкодола… смерть на запасных одеялах… девица орет… Врываются vecinos[3]…

– От чего она умерла?

– Не знаю, умерла и все.

В Мехико Билл Гейнз сидит в комнате со своей резиновой спринцовкой, а его заначка кодеиновых таблеток смолота и лежит в жестянке из-под соды.

«Скажу, что страдаю несварением желудка». Всюду пролиты кофе и кровь, в розовом одеяле прожженные сигаретами дыры… Консул не предоставит мне никакой информации, только место захоронения на Американском кладбище.

– Сломался? Где твоя гордость? Иди к вашему консулу. – Он подарил мне будильник, и тот еще год после его смерти ходил.

Лейф репатриирован датчанами. Зафрахтованное судно по пути из Касы в Копенгаген затонуло неподалеку от Англии, и с ним вся команда. Помните, как я действую посредством далеких пальцев?..

– От чего она умерла?

– Конец.

– Выясняется, что я делаю кое-какие вещи.

Под конец Матрос скурвился. Повешен своими главарями на двери подвала: «Если выясняется, что я делаю кое-какие вещи, я закрываю лавочку, только и всего».

Хлебный нож в сердце… вытирает и умирает… репатриирован рецептом на морфий… из тех, что из Касы в Копенгаген на специальной желтой нотной бумаге…

– Вся команда сломалась? Где твоя гордость? – Будильник еще год ходил. – Он сидит себе на краю тротуара и умирает: – Эсперанса наябедничала мне на Ниньо Пердидо, и мы отоварили рецепт на морфий… из тех мексиканских наркотических рецептов на специальной желтой банкнотной бумаге… точно билет в тысячу долларов… или увольнение из армии с лишением чинов и права на пенсию… и раскумарились в комнатенке, куда можно подняться по приставной лестнице.

Зов вчерашнего дня, флейты Рамадана: «No me hagas caso».

Пролита кровь на рубахи и свет. Американец волочит за собой форму… Он уехал в Мадрид. Этот ревнивый гомик-кубинец застает Кики с novia[4] и вонзает кухонный нож ему в сердце. (Девица орет. Входят соседи.)

– Quédase con su medicina[5], Уильям.

Полбутылки «Фундадора» после полулечения в Еврейском госпитале. уколы демерола при свечах. Отключили свет и воду. в бумажной пыли мы поставили палку. голые стены. Ищи где хочешь. Бесполезно. No bueno[6].

Он уехал в Мадрид… Будильник еще весь вчерашний день ходил… «No me hágas cáso»… скончался по дороге… можно сказать, в Еврейском госпитале… пролита кровь на американца… волочащего за собой свет и воду… Матрос так скурвился где-то в серой плоти… Он сидит себе на нуле… Я кивнул на Ниньо Пердидо, его кофе опаздывает на три часа… Они все уехали и прислали бумаги… Мертвец выпишет тебе как миленький… Входят vecinos… Зафрахтованные запахи прямокишечной слизи пошли ко дну неподалеку от Англии, и с ними все рассветные запахи далеких пальцев… Немного погодя я пошел к вашему консулу. Он подарил мне мексиканца после его смерти… Пять раз в пыли мы поставили палку… с мыльными пузырями отнятия, перечеркнутыми тысячью наркоманских ночей… А вскоре полукарты вошли при свечах… Оккупация… Слабеют джанковые связи… Держись… Билл Гейне сидит в Желтой Лихорадке… разглядывая непристойные картинки ненадежные как потолочный вентилятор мы дурили рассвет и поставили палку в пошлом запахе прямокишечной слизи и карболового мыла… гримасу эту я уже видел – может, на пустыре… волочащем за собой лампы и провода… «Вы ебучие нетерпеливые и жадные джанки!»… захоронение на Американском кладбище. «Quédase con su medicina»… девица орет на Ниньо Пердидо… Они все уехали через дом в туземном квартале… «Получше ты мне ничего не мог написать? Уехал… Можешь искать где угодно».

Бесполезно. No bueno.