Читать книгу Мой друг Роллинзон - Уильям Кьюл - Страница 6

Нельзя сказать, чтобы назначенная большая премия оказала особенное влияние на наши школьные занятия. Правда, в первые дни многие из нас отправились в библиотеку за книгами по Южной Африке, и в течение этого семестра уроки географии были самыми интересными для пятого и шестого классов. Но все-таки через неделю, как и вообще всегда, на первый план снова выступил крикет. Книги о Южной Африке отправились по разным углам или спокойно улеглись на книжные полки, и все пошло по-прежнему. Мальчикам стал надоедать этот вопрос, а те, кого он еще волновал, не заражали других своим волнением.

Один из наших лучших учеников, Стефенсон, выразил намерение попытаться получить премию и работал изо всех сил, даже крикет потерял для него свою привлекательность. У меня лично премия была на втором плане. Что же касается Роллинзона, то я отлично знал, что в его мыслях она занимала первое место. Он достал себе толстую книгу «История Южной Африки», которую держал в верхнем ряду на нашей новой полке, и нельзя сказать, чтобы он давал ей долго залеживаться и покрываться пылью от недостаточного использования.

В четверг на следующей неделе после нашего приключения с ирландским поездом мы оба встали рано. Я собирался бросать мяч для Моррисона, который был довольно силен в крикете, а Роллинзон сказал, что ему нужно кое-чем заняться. И я догадывался, что это «кое-что» отчасти был греческий урок, а отчасти – толстая книга «История Южной Африки».

Нас было довольно много на крикете в это утро, и я не мог пожаловаться на собственную неудачу. Так что когда мы возвращались к завтраку, я был в очень хорошем расположении духа и всецело увлечен крикетом. Случайно я шел вместе с Моррисоном. Войдя во двор, мы столкнулись лицом к лицу с Филдингом, и Филдинг остановился поговорить с нами.

Как я уже сказал раньше, Филдинг стоял во главе партии, которая была против появления в Берроу стипендиатов от графства. Он был очень высокого мнения о самом себе, а его манеры были высокомерны до невозможности. Ничем другим он больше не отличался: для игр и спорта он был слишком ленив и к тому же слишком самонадеян, чтобы учиться чему-то у кого-либо из товарищей.

Своих товарищей он ценил сообразно с тем, кто был их отец, и одно время считал нужным быть любезным со мной. Но с тех пор как я сошелся с Роллинзоном, отношение Филдинга ко мне переменилось.

– Эй, Браун! – сказал он. – Эта штука вам очень удалась!

Тон у него был самый насмешливый, и я ответил ему сообразно с этим:

– Неужели? Мне очень приятно это слышать.

– Да. Выдумкам вашего пятого класса конца нет. Вас ничто не останавливает. Я так думаю, что завтра вы попадете в «журнал», а послезавтра в Королевскую академию.

– Раз уж вы так говорите, то какие же в этом могут быть сомнения, – спокойно ответил я.

– Только вот что, – сказал Филдинг, – если невежде позволительно быть критиком, то вам надо кое-какие штрихи исправить. Голова немного велика, знаете ли. Потом ноги, – вы не очень-то постарались их сделать. Что за фантазия – изображать ноги учителя, да еще второго учителя, просто двумя-тремя линиями!

Я ничего не понял, но не хотел этого показывать.

– Ну, а еще какие недостатки? – спросил я. – Что вы скажете?

Филдинг, казалось, что-то соображал.

– Нет, – ответил он, помолчав. – Больше я ничего не могу вспомнить сию минуту. А если вспомню, то скажу вам, – и с этими словами он прошел в ворота.

– В чем дело? – спросил меня Моррисон.

– Я совсем забыл спросить его об этом, – беззаботно ответил я.

Но чтобы узнать, в чем дело, нам и не понадобилось спрашивать Филдинга. Когда мы вошли в большой коридор, то застали там целую толпу мальчиков, собравшихся перед доской. Они что-то разглядывали и трещали точно сороки. Подойдя ближе, мы увидели, что их привлекло, и поняли, о чем говорил Филдинг. Это был грубо исполненный рисунок – карикатура, сделанная на листе белой рисовальной бумаги и приколотая к доске всеми своими четырьмя уголками.

Правда, что это был очень ловко сделанный рисунок и на него стоило посмотреть. Он был нарисован чернилами, а подпись была сделана отчетливыми печатными буквами. Сверху, над рисунком, стояли всего две буквы «М. А.». Это сразу давало указание к разгадке карикатуры, хотя смысл ее и без того был достаточно ясен.

Она изображала человека, черты лица которого, очевидно, были изучены до мельчайших подробностей. Длинное узкое лицо, кислая, неприятная усмешка, густые черные брови – всякий в школе сразу сказал бы, что это лицо мистера Хьюветта, и ничье больше. И на рисунке мистер Хьюветт был изображен в мантии и шапочке магистра философии, только мантия была ему чересчур велика, так что ее полы далеко волочились за ним.

Но это было еще не все, и остальное как раз и придавало смысл и остроту всей карикатуре и делало ее прямо опасной. Это была подпись внизу, отчетливая и ясная, печатными буквами. Она состояла из слов:

И два последних слова были написаны крупнее остальных.

Это была далеко не простая и невинная шутка!

Сказать по правде, когда я хорошенько разглядел рисунок и понял заключавшийся в нем смысл, то подумал, что сказал бы Хьюветт, если бы увидел его, и был немало изумлен, как это и у кого хватило духа выставить такую карикатуру так открыто, на виду у всей школы. Моррисон, казалось, отнесся к этому совершенно так же, как и я, по крайней мере, он очень многозначительно присвистнул. Что же касается остальных собравшихся здесь – а это были ученики младших классов, – то они были изрядно взволнованы, и к их волнению примешивался не меньший восторг.

– Отлично! – сказал Моррисон.

Я ничего не сказал, но уже начал соображать. Насколько мне было известно – а известно мне это было очень хорошо, – у нас в школе было всего двое мальчиков, которые могли нарисовать такую картинку. Одним из них был я сам, другой же, несомненно, – Роллинзон. Раз это сделал не я, следовательно, это сделал Роллинзон.

Вот была моя главная мысль, и она вызвала во мне неприятное чувство. Роллинзон ни слова не сказал мне об этом! Мысль эта тут же отошла куда-то под наплывом следующих, но затем она вернулась. Бывают иногда такие мысли, к которым невольно возвращаешься.

– Честное слово, отлично! – сказал Моррисон. – Ведь очень недурно, старина.

– Да, – спокойно ответил я. – Это очень даже недурно.

Я ответил так нарочно – чтобы не сказать ничего определенного. Конечно, Моррисон представляет себе, что это дело моих рук, ведь он слышал мой разговор с Филдингом всего несколькими минутами ранее. И пока на некоторое время мне хотелось оставить его в заблуждении. Роллинзон не говорил мне о рисунке, значит, он хотел сделать из этого маленькую тайну. А в таком случае мне не следовало портить ему удовольствие. Потом мне пришло в голову, что он мог не сказать мне об этом по очень простой причине – потому что еще не успел. Он мог сделать этот рисунок сегодня утром, пока я был на крикете. Наверное, так. Теперь же мы похохочем вместе!

– Только ведь это очень рискованно, – сказал Моррисон, продолжая смотреть на рисунок. – Что, если увидит кто-нибудь из учителей?

– Сейчас никого нет поблизости, – беззаботно ответил я.

Моррисон взглянул направо, потом налево. Он всегда был очень осторожен и предусмотрителен, но в эту самую минуту вошла еще группа мальчиков. Одни из них встретились с Филдингом на дворе, другим рассказали малыши, которые прежде всех разглядели рисунок. Минуты через две у доски собралось уже довольно много учеников пятого и шестого классов: Стефенсон, Эндрюс, Блессли, за ними Вальдрон, Глизон, Сьюард и Холмс. И наконец, самым последним, – Роллинзон.

Я старался не смотреть на него, когда он подошел ближе, боясь выдать себя чем-нибудь. Однако опасность тут была невелика, так как за поднявшейся общей болтовней вряд ли кто-нибудь обратил бы внимание на мои взгляды. Первое, что всем бросалось в глаза, – это как ловко была задумана карикатура. Притом же это было так просто: ведь все до одного знали о новой ученой степени, полученной Хьюветтом. Но как только все разобрали, в чем дело, то каждый понял, что это очень опасная проделка.

– Однако! – воскликнул Эндрюс. – Кто же это сделал?

Никто не отвечал.

– Хорошо-то, хорошо, – продолжал он, – только уж очень это дерзкая пощечина.

– «Как панцирь великана, надетый карликом», – прочел Глизон, захлебываясь от смеха. – Честное слово! Это откуда-то взято?

– Да, – серьезно ответил Блессли. – Это слова из «Макбета»[10], они есть в нашей книжке по литературе. Я только вчера читал это.

Наступило молчание. Затем Моррисон преспокойно толкнул меня локтем и сказал:

– Уж очень тут все ясно, так что не следует оставлять его на виду. Надо снять.

Кажется, большинство из нас были того же мнения, но как-то так случилось, что никто вовремя не протянул руки. Должно быть, потому, что каждый ждал, что это сделает кто-нибудь другой. Я удивился сначала, почему Роллинзон не снимет рисунок, – Роллинзон все время глядел на него с таким же невинным видом, как и все остальные, но я сразу же понял, почему он не сделал этого. У него было слишком много оснований ненавидеть Хьюветта, больше, по жалуй, чем у кого-либо из нас, и, конечно, он предпочел бы оставить его покрасоваться насколько возможно дольше. Поэтому он и пальцем не шевельнул. Другие мальчики с беспокойством поглядывали на дверь, как бы ожидая появления оттуда мистера Хьюветта.

И вот как вышло дело. Пока мы все стояли и смотрели – кто на дверь, кто на рисунок, в дверь действительно вошел мистер Хьюветт, возвратившийся с утренней прогулки. Мне кажется, что только один из нас сразу заметил его, и, если не ошибаюсь, этот один был слишком взволнован его появлением, чтобы вовремя сделать то, что было нужно. Тут кто-то шепнул: «Берегитесь!», но было уже поздно – мистер Хьюветт стоял в нашей толпе и глядел на нас и на ту картинку, около которой мы собрались. В эту самую минуту Вальдрон, – он был очень проворный малый, – протянул руку и стащил бумагу с доски.

Это было сделано в одно мгновение, но все-таки напрасно. Мистер Хьюветт уже все видел.

– Вальдрон! – гневно воскликнул он.

Если бы Вальдрон был чуточку посмелее, он тут же изорвал бы рисунок в клочья. Это было бы лучше всего, – по крайней мере, так, наверное, сделал бы я сам. Но у него не хватило духа, и он стоял как вкопанный, белый как полотно.

– Дайте мне эту бумагу, – приказал мистер Хьюветт.

Наступило молчание.

– Нельзя, сэр, это секрет, – произнес чей-то голос позади Вальдрона.

Это был Роллинзон; он наконец понял, что попал в ловушку, и был очень бледен.

– Молчать! – оборвал его учитель. – Подайте мне эту бумагу.

Еще минута, и Вальдрон повиновался. Он вытащил карикатуру из-за спины, а мистер Хьюветт выхватил ее у него из рук. Он смотрел на рисунок так, как будто бы хотел проглядеть его насквозь.

– Ага! – сказал он и, оторвавшись от рисунка, оглядел нас.

Лицо Хьюветта никогда не казалось мне приятным, даже смех у него был такой, что каждый из нас при этом смехе тотчас же прикусывал губы; но все-таки я никогда еще не видел его таким злым, как в эту минуту. Это продолжалось не более одной-двух секунд, и он не промолвил больше ни слова. Потом, медленно закатав рисунок в трубочку, он направился к коридору, широко распахнул дверь и исчез.

Мы все глядели друг на друга. Заговорили мы не сразу. Наконец, Блессли сказал:

– А вы нехорошо поступили, Вальдрон. Вы не должны были отдавать рисунок. Теперь будет ужасная неприятность.

Это было, пожалуй, чересчур жестоко по отношению к Вальдрону.

– Ну, вот еще, – сказал тот с самым жалким видом. – Что же я мог тут сделать? И почему никто из вас не стащил его с доски?

Некоторые засмеялись над его жалким тоном, но многие уже были готовы защищать его.

– Наслушаемся мы теперь о титуле Хьюветта, – сказал Глизон.

– Вопрос в том, кто это сделал? – сказал Уоллес и присвистнул. – Во всяком случае, не я. А тому, кто это сделал, советую приготовиться к порке.

Говоря это, он не смотрел ни на кого из нас, но я заметил, что Моррисон глянул в мою сторону. Что же касается меня, то я старался не смотреть на Роллинзона. Мне хотелось поскорей уйти в нашу комнату, где он мне все расскажет.

Случай к этому представился незамедлительно, так как в это время раздался звонок к завтраку, и этот звонок сразу рассеял наше неожиданное сборище.

– Ну, – беззаботно сказал я, – я иду переодеваться. Пойдем, Роллинзон.

Я побежал по лестнице. Роллинзон и Моррисон пошли за мной. Но Моррисон жил в другом дортуаре[11], так что в нашем номере «7» мы были одни. Я вошел в комнату и начал переодеваться. Роллинзон последовал за мной и присел на кровать.

Я думал, конечно, что он сразу выложит мне всю историю, а так как времени на разговоры у нас было немного, то я и предоставил ему самому начать рассказ. И я был в высшей степени удивлен, что минуты идут, а он не начинает.

Я взглянул на него. В тот же самый миг и он посмотрел на меня. Взгляд его отчетливо говорил: «Ну?»

И я понял, что он и не собирается ничего мне рассказывать.

Это вышло как нельзя более просто, и я чувствовал, что не ошибаюсь. Взгляд его имел какую-то связь с чем-то, что было раньше. Да, он почему-то был связан с той неприятной мыслью, которая промелькнула у меня, когда я впервые увидел рисунок, и которую я быстро отогнал от себя. Теперь она возвратилась и изменила мой взгляд на дело.

«Что-то с ним неладно, – торопливо рассуждал я. – Почему он не хочет говорить?»

Я начинал чувствовать себя очень скверно. Лицо у меня разгорелось, как будто Роллинзон сказал что-то оскорбительное без всякого повода с моей стороны. Мне хотелось скрыть это чувство, и я заговорил:

– Что скажешь? – спросил я самым беззаботным тоном.

Роллинзон, в свою очередь, выглядел несколько сконфуженным.

– Что? – сказал он. – Ничего, кажется.

За этим снова наступило молчание. Время еще было, но он не говорил ни слова, а через несколько минут я оделся и был совсем готов. Даже и теперь еще оставалось время, и я не хотел спешить, но того, что я хотел услышать, я не услышал. Роллинзон заговорил еще раз, – это было, когда мы выходили из спальни.

– Хорошо ли ты поиграл сегодня утром? – как-то принужденно спросил он.

– Да, – сказал я только и всего.

Мы начали спускаться вниз. Я убедился, что он и не думает говорить со мной. У меня возникла мысль, не заговорить ли мне первому и не спросить ли его, что все это значит. Но чувство оскорбленного достоинства и какой-то неловкости остановило меня.

«Нет, – сказал я про себя. – Если он желает, чтобы я знал, он расскажет сам. Если же хочет скрыть это от меня, то пусть. Не мое дело его расспрашивать.

Быть может, он хочет сохранить это в тайне, и я не желаю залезать в его душу».

Таким образом, я ни о чем не спросил его, и мы отправились вниз на завтрак, не сказав больше ни слова.