Читать книгу Мой друг Роллинзон - Уильям Кьюл - Страница 7

Это было очень неприятное утро. Помимо того, что я был оскорблен и сбит с толку поведением Роллинзона, были еще и другие обстоятельства, которые тревожили меня и усиливали мое беспокойное состояние духа.

Мне не пришлось сесть за завтраком рядом с Роллинзоном. Еще вчера мы непременно постарались бы как-нибудь потесниться, занять одно место вдвоем, но сегодня было совсем не то, что вчера. Я занял первое попавшееся место, Роллинзон поспешил сесть на следующий свободный стул рядом с Вальдроном. Но все-таки в то время я еще не подозревал, что мы с ним теперь долго-долго больше не будем сидеть рядом.

Завтрак прошел довольно спокойно, только к его концу ко мне подошел Моррисон. Вокруг шел шумный говор.

– Послушайте, Браун, – начал он. – Как вы теперь думаете быть?

– С чем? – удивленно спросил я.

– Да вот с этой историей, конечно.

Вначале я никак не мог его понять.

– Мне кажется, что это обещает массу неприятностей, – продолжал он шепотом. – Ведь это не то, что с кем-нибудь из других учителей, сами знаете. Будьте уверены, что Хьюветт поднимет больше шума, чем если бы это был сам Крокфорд. Положим, что это был очень обидный щелчок для него. Вы дали ему настоящую пощечину, Браун.

Теперь я понял, к чему он клонит.

– Откуда вы взяли, что это сделал я?

– Откуда? Да вы же сами сказали. Вы говорили об этом Филдингу.

Я припомнил свой разговор с Филдингом и согласился, что именно такое впечатление должно было сложиться у всякого, кто слышал нас. Вместе с тем я вспомнил еще одну вещь. Если я заявлю, что я решительно ничего не знаю об этом деле, то все сразу обратят внимание на настоящего виновника, то есть на Роллинзона. А ведь, несмотря на то, что произошло, и несмотря на его необъяснимое молчание, Роллинзон был моим другом.

– Вот что, – сказал я, – не говорите больше никому ни слова об этом, дружище, постарайтесь только припомнить, что именно сказал Филдинг и что отвечал ему я, и вы увидите, что все это было одно пустое зубоскальство. Действительно, я не говорил ему, что я этого не делал, но вместе с тем я вовсе не сказал и того, что это сделал я.

Моррисон задумался.

– Ну, болтать-то я об этом не буду, – сказал он, подмигнув. – Боюсь только, что все мы сегодня же узнаем, чья это шутка. Конечно, вам нет надобности выдавать себя.

С этими словами он вернулся на свое место, предоставив мне разбираться в смысле того, что он сказал. Насколько я знал Крокфорда, я предвидел, что он сочтет своей обязанностью быть строгим к виновному. Роллинзон, наверное, сознается, – я был уверен, что он сознается на первом допросе. Тут я постарался представить себе, что его ожидает. Его накажут, заставят извиниться при всех и, наконец, сделают ему выговор. Ну что ж, во всяком случае, он от этого не умрет. И, придя к этому выводу, я взглянул на него, – он сидел довольно далеко от меня, по другую сторону стола. Вид у него был очень серьезный, он как бы раздумывал, что будет дальше.

Нашим первым уроком в это утро был французский язык в комнате шестого класса. Я все еще ждал, что Роллинзон захочет поговорить со мной, и нам представился отличный случай для этого, так как за книгами нужно было идти в нашу комнату. Он пришел туда следом за мной, а я старался промедлить как можно дольше, лишь бы он заговорил. И он действительно заговорил, но не об этом.

– Я только что получил письмо от дяди Марка, – сказал он. – Это по поводу нашей премии.

Я вспомнил, что Роллинзон писал своему дяде.

– А! Что же он пишет?

Роллинзон вынул из кармана письмо.

– Это так на него похоже, – сказал он. – Я так и ожидал чего-нибудь в этом роде. Прочти.

Я развернул письмо и бегло пробежал его. Впоследствии мне пришлось пожалеть о том, что я не прочел его с бо́льшим вниманием. Это был обычный лист бумаги со штемпелем торгового дома, наверху было напечатано крупными буквами: «Судовладелец и судовой маклер». Само послание было очень кратким. Вот оно:

«Мой милый друг, – гласило оно, – ты получи сперва свою премию».

Вот и все, да еще две заглавные буквы в виде подписи. Я не мог удержаться от смеха, возвращая ему письмо.

– Честное слово, – сказал я, – он большой чудак!

– Да уж! – спокойно ответил Роллинзон и взял у меня письмо.

Снова у него был удобный случай для разговора, и снова он не воспользовался им. Он сказал еще что-то насчет дяди, но все это было неважно. По правде сказать, мне в то время и слушать не хотелось про эту премию, так что я не обратил особого внимания на его слова. И мы отправились в комнату шестого класса, а я, как и раньше, ничего не узнал от Роллинзона.

Весь урок французского прошел в каком-то беспокойном тоскливом ожидании.

Если где-нибудь завязывалась болтовня, – а на уроках профессора Семюра всегда много болтали, – речь тут же заходила о рисунке и о том, что теперь будет, и я чувствовал себя в довольно странном положении. После урока меня забросали вопросами, но я постарался не говорить ничего определенного. Я все еще надеялся, что Роллинзон выскажется. Но поскольку я отказывался прямо сказать «да» или «нет», то вполне естественно, что почти все стали думать, будто я не говорю «да» только потому, что боюсь себя выдать.

В числе других был и Вальдрон. Он подошел ко мне с более приятельским выражением лица, чем остальные. Он и виду не показал, что помнит, как я недавно уколол его. Мне тут же вспомнилось, что ведь это он чуть было не выручил всех нас из затруднительного положения, сорвав рисунок с доски.

– Что все это значит, Браун? – начал он. – Эта история с рисунком. Все говорят, что это твой.

– Ну, а ты-то что об этом думаешь? – небрежно спросил я.

Он взглянул на меня с некоторым замешательством.

– Я вовсе не хочу так думать, – сказал он. – Это была бы уж очень скверная история для тебя. Но говорят, что ты сам сказал Филдингу.

– Ах, – прервал его я, – какого только вздора не скажешь Филдингу…

– Так это не ты сделал? – живо воскликнул он.

Разговор происходил во время десятиминутного перерыва между уроками французского языка и математики. Этими десятью минутами мы пользовались обычно, чтобы погулять по двору или наскоро сыграть партию в крикет тут же во дворе. Когда ко мне подошел Вальдрон, я стоял и наблюдал за играющими.

Вопрос был задан напрямик, но я не хотел давать на него положительного ответа.

– Послушай, – сказал я, – ты, кажется, не сыщик. И потом, вместо того чтобы задавать столько вопросов, ты бы сам немножко подумал. У нас в Берроу двести пятьдесят учеников, и каждый из них мог это сделать. Не так ли?

– О, нет, не согласен. По-моему, это могли сделать только двое.

– Неужели?

– Верно. Браун Примус и Роллинзон.

Я расхохотался.

– Будет тебе, – отмахнулся я.

Вальдрон тоже расхохотался.

– Следовательно, – продолжал он, – если это сделано одним из двух и Филдинг болтает вздор, ясно, что это дело рук Роллинзона. Что и требовалось доказать!

Мы замолчали, но Вальдрон все-таки не успокоился. Мне пришло в голову, что нет особых оснований скрывать от него то, что скоро будет известно всей школе. Он и так уже вмешался в эту историю на свою голову. Кроме того, я был в долгу перед ним еще за прошлый раз.

– Так это сделал Роллинзон! – снова начал он. – Ужасная история.

– Стой, Вальдрон! Я вовсе не говорил тебе, что это Роллинзон.

Он немного смутился.

– Ты заходишь дальше, чем надо, – сказал я. – Все это только предположение, понимаешь? Я не говорил, что это Роллинзон. Он ни слова не сказал мне об этом, так что я ничего не знаю.

Вальдрон призадумался. Нужно сказать, что Вальдрон умел очень ловко выпытывать суть дела. Так было и в этот раз.

– Так ты только предполагаешь, что это сделал Роллинзон, но сам он ничего не говорил тебе? Не так ли?

– Это вернее.

Заложив руки в карманы, он глядел вниз, на камешки, которые подбрасывал ногой.

– Только странно, почему он ни слова не сказал тебе об этом? – спросил он.

Он попал на больное место.

– Странно? – воскликнул я. – Почему же странно? Он не обязан все мне говорить.

Но было ясно, что мой аргумент был для Вальдрона так же малоубедителен, как и для меня самого. Говорить же нам больше не пришлось, так как в эту минуту нас позвали. Мы пошли вместе.

– Конечно, – сказал я, – ты не должен никому говорить об этом. Расспросов и так будет немало, не стоит только болтать раньше времени. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Да, – медленно произнес он. – Понимаю. На меня ты можешь положиться.

Я подумал, что на него действительно можно положиться, так как он всегда был очень сдержанным и умел хранить тайны. Но через несколько минут я уже сам дивился на себя, как это я был так доверчив с ним. Это походило на наши прежние отношения – до появления Роллинзона.

В этот день утром дознания не было, хотя все понимали, что назревает гроза. Она чувствовалась не только в воздухе, но и в манерах мистера Хьюветта, когда он появился в час своего урока. Все хорошо знавшие его были рады, что непричастны к этому делу и что поэтому оно их не касается.

Вся школа ждала публичного расследования, а между тем допрос начался совсем иным образом. Нас больше всего беспокоила мысль о Хьюветте – мы забыли, что дело было в других, лучших руках. Для меня это выяснилось, когда после обеда ко мне пришел маленький Остен и сказал, что Плэйн желает меня видеть.

Плэйн был один. По своему обыкновению, он приступил к делу сразу и без обиняков.

– Послушайте, Браун, – начал он, – я хотел поговорить с вами об этой истории с рисунком. Это преглупая и пренеприятная история, и наш директор не хочет поднимать из-за нее много шума. Лучше всего как можно скорее покончить с ней. Вот я и послал за вами. Я не ошибся?

– Не знаю, – ответил я. – Чего же, собственно, вы от меня хотите?

Плэйн пожал плечами. Потом он прямо спросил:

– Это вы сделали?

Я так же прямо ответил:

– Нет.

– Как? А ваш разговор с Филдингом? – с удивлением воскликнул он.

– Он ничего не значит. Когда он спросил меня об этом, я еще даже не понимал, о чем идет речь. Все, что я говорил ему, было сказано для смеха.

Такой ответ был вполне достаточным для всякого, кто знал Филдинга так близко, как Плэйн. Он сразу пошел дальше:

– Однако известно ли вам что-нибудь об этом деле?

Я предчувствовал, что он задаст этот вопрос, и заранее обдумал, как мне на него ответить. С одной стороны, я, конечно, знал, чей это рисунок, но вместе с тем я как бы и не знал ничего. Единственное, что я мог сделать, это уклониться от ответа и предоставить Роллинзону самому отвечать за себя.

– Послушайте, – сказал я, – это вопрос не совсем удобный.

Плэйн молча посмотрел на меня. Он спросил меня машинально, не подумав. Теперь же он должен был согласиться, что по отношению ко мне такой вопрос был далеко не простым. Он должен был принять в соображение, что после меня подозрение падало на Роллинзона, который был моим другом, и что если виноват Роллинзон, то весьма вероятно, что я кое-что знаю об этом, а следовательно, было бы неуместно меня выспрашивать. А в нашей школе не было никого, кто так строго придерживался бы честного и добросовестного отношения ко всякому делу, как Плэйн.

– Вы правы, – сказал он. – Вопрос этот лишний, оставим его. По главному пункту вы мне ответили, этого достаточно. Теперь хотите ли вы сами позвать ко мне Роллинзона или мне лучше послать за ним кого-нибудь еще?

Я подумал и сказал, что сам позову его.

Это был самый удобный случай для Роллинзона довериться мне. Впоследствии я понял, что если у человека была причина, которая помешала ему воспользоваться двумя-тремя удобными случаями, то та же причина заставит его отказаться и от четвертого.

– Плэйн хочет тебя видеть, – сказал я, когда разыскал Роллинзона. – Я обещал ему позвать тебя.

– Хочет меня видеть? Хорошо, сейчас пойду, – ответил он.

Неужели он ничего больше мне не скажет? Я сам заметил перемену в своем голосе, когда сказал ему:

– Это все по поводу рисунка.

Он как-то странно посмотрел на меня. Потом утвердительно кивнул головой:

– Да? Хорошо, – сказал он и вышел, не проронив больше ни слова.

Я не видел его до начала урока геометрии – это было приблизительно через час. Он не подошел ко мне после своего разговора с Плэйном. Как и раньше утром, несколько товарищей подходили ко мне с расспросами о том, что я думаю делать в случае дознания со стороны начальства, но все они не смогли удовлетворить свое любопытство. Я же был до такой степени оскорблен поведением Роллинзона, что окончательно решил не спрашивать у него ни слова, ни единственного слова. Он должен сам заговорить. Он видит, что я делаю для него, и теперь его очередь действовать. Я же буду ждать, хотя бы до самого судного дня.

Так томительно тянулось время после завтрака, расспросы товарищей раздражали меня, а в воздухе носилась гроза. Я чувствовал, что что-нибудь наверняка выяснится еще до вечера. Теперь, когда Роллинзон сознался, – а он, конечно же, сознался в разговоре с Плэйном, – директор не станет терять времени, чтобы уладить дело, и устроит публичное извинение. Директор будет рад покончить с этим, и можно было уверенно предположить, что ничем иным Хьюветт не удовлетворится.

Таким образом, я был вполне подготовлен к приглашению в большой зал, которое действительно было разослано по всем классам и предлагало всем собраться к четырем часам. Когда мы вошли, директор был уже в зале, на своей кафедре. На этот раз не было ни шума, ни рукоплесканий, в зале царило пренеприятное молчание. Классы проходили к своим скамьям с таким видом, как будто бы у всех были запечатаны рты. И все тихо садились по местам.

Когда мы тоже сели, я увидел Роллинзона рядом с собой, как и всегда. Но только теперь мы даже не взглянули друг на друга.

Директор не стал тратить время на предисловие. По самой манере, с которой он приступил к делу, всякий мог догадаться, что ему хотелось как можно скорее покончить с этим.

– Сегодня утром, – начал он, – на доске в большом коридоре был найден лист бумаги с рисунком, весьма оскорбительным для одного из ваших учителей. Я говорю про то, что некоторые из вас уже видели.

Он взял листок, подержал его несколько секунд так, чтобы все видели, и положил на стол. Затем он продолжал, и то, что он сказал дальше, сильно изуми ло меня.

– Я уже пытался дознаться, кто это сделал, но без всякого результата. Теперь мне приходится делать допрос всей школе. Хорошо зная своих воспитанников, я уверен, что этот допрос не будет напрасным. Я прошу встать того, кто сделал этот рисунок.

Все мы хорошо знали, что директор должен произнести эти слова. Несмотря на это, они прозвучали для всех очень неожиданно. Наступила полная тишина. Директор подождал с полминуты, – в ответ не было ни звука.

– Я повторю свой вопрос несколько иначе, – сказал он, и снова взглянул на лежавший перед ним листок. – Пусть встанет тот из вас, кто нарисовал этот рисунок, или тот, кто приколол его к доске.

Снова наступило молчание. Это время показалось мне крайне тяжелым, но я знал, что для того, кто сидел рядом со мной, оно было еще тяжелее. Секунды шли, а он не двигался. Я не смог удержаться, поэтому повернулся и взглянул на него.

Не особенно приятно смотреть на лицо любимого друга и видеть на нем то, что я увидел на лице Роллинзона. Взглянув, я тотчас же раскаялся, что сделал это, и поскорее отвернулся. Теперь я был уверен, что директор не добьется желаемого ответа, даже если бы он собирался ждать еще целую неделю. Лицо Роллинзона застыло, как мрамор.

Но директор не стал ждать так долго. Он выдержал еще несколько секунд, в течение которых молчание как будто все более сгущалось, а потом сказал:

– Мне будет очень жаль, если вы заставите меня предпринимать иные меры! Я прошу встать мальчика… или мальчиков…

Снова минутное ожидание, и снова никакого ответа. Потом мы услышали слова: «Вы можете идти», и молчанию наступил конец. Все классы тотчас же направились к дверям.

Несмотря на то, что я не вполне отдавал себе в этом отчет, я почувствовал, что Роллинзон сделал нечто такое, на что были способны лишь очень немногие из обитателей Берроу. Он отказался сознаться, хотя тут была затронута его честь.