Читать книгу Один день в Древнем Риме. Исторические картины жизни имперской столицы в античные времена - Уильям Стирнс Дэвис - Страница 4

Районы Рима: фешенебельные и плебейские кварталы. Великий Август разделил столицу на 14 regions, или административных районов города, а каждый из них – на 265 vici, или участков. Одни из этих районов значительно отличались от других. Никто из благопристойных граждан Рима, если только он не был вынужден крайней необходимостью или безденежьем, не стал бы жить в трущобных лачугах вокруг мостов и под склонами Яникула, где ютилась большая колония евреев и других восточных людей, пребывавших в крайней бедности. Если бы вы направились к югу от форума и Палатина, вы бы, скорее всего, углубились в занимавший большую площадь комплекс непривлекательных ремесленных кварталов и лачуг самих ремесленников, который вытянулся вдоль Тибра, хотя неподалеку от них – на Авентине – расположились улицы с весьма привлекательными домами зажиточных римлян.

В целом северная часть города считалась фешенебельным районом, хотя Субура, улица, проходившая в низине между Эсквилином и Виминалом, была печально знаменита тем, что там находились самые бедные и ужасные доходные дома во всем Риме. Жить на «чердаке Субуры» означало для римлян последнюю степень социальной деградации человека. Несколько выше этой непривлекательной улицы, ставшей притчей во языцех, на склонах Эсквилина располагались дворцы самых известных сенаторов. В свое время именно здесь жил сам Плиний Младший, в упомянутый нами период его дом принадлежал богатому экс-консулу. Фактически Рим напоминал многие другие города, но более поздних времен; здесь достаточно было сделать несколько шагов и перейти в другой квартал, чтобы подняться с самого дна до вершины социальной лестницы. Далее к северу, в районах парков и общественных садов, изысканные строения встречались куда чаще, но нельзя познать Рим, посещая только в высшей степени аристократические кварталы. Поэтому нет лучшего места для начала знакомства с жизнью города, чем поблизости от Эсквилина, скажем, там, где имеющая дурную славу Субура уходит к северо-востоку, вливаясь в несколько более изысканную «улицу патрициев» (Vicus Patricius).

Типичная короткая улочка, улица Меркурия. Мы намеренно выбрали место для наблюдения так, чтобы стоять лицом к югу, при этом за нашими спинами находится Виминал, а над холмами впереди нас высится часть больших куполов терм Траяна. Совсем недавно рассвело, стоит теплое весеннее утро, но весь Рим, как нам предстоит узнать, встает ни свет ни заря и, соответственно, вечером тоже рано отходит ко сну. Даже почтенные члены сената собираются на свои заседания с раннего утра. Какое же зрелище предстает перед нами?

Согласно всем более поздним оценкам, эта улица Меркурия (названная так по местному храму) была очень узкой, не более пятнадцати футов от стены дома до противоположной стены по другую ее сторону. Хотя к этому времени солнце поднялось уже довольно высоко над горизонтом, на улице еще царит полумрак, поскольку жилые дома и лавки, жмущиеся друг к другу по обеим сторонам улицы, достигают высоты по меньшей мере тридцати или сорока футов. Центральная часть улицы, если присмотреться, искусно и надежно вымощена тяжелыми плитами вулканической лавы, а поскольку она образует проезжую часть, то выметена достаточно чисто. Справа и слева от нее, трудно различимые в полутьме, вдоль домов тянутся дорожки, едва достигающие десяти футов в ширину, и эти боковые проходы куда более грязны. Улица, как и большинство других, относительно коротка. Вы доходите до крутого поворота или до спускающихся каменных ступеней, отшлифованных подошвами бесчисленных сандалий, и тут же оказываетесь в совершенно другом квартале города.

Вдоль проезжей части улицы тянутся узкие, выложенные из камня боковые проходы, но они несколько отличаются на участках перед каждым из домов, поскольку домовладельцы обязаны регулярно чинить их за свой счет. Рядом с этими «тротуарами» тянутся широкие колеи, проделанные в лавовом покрытии повозками, несмотря на ограничения (уже к этому времени введенные) для колесного транспорта. В Риме имелось мало улиц, достаточно широких, чтобы на них могли свободно разъехаться две повозки. Каждый возчик должен был внимательно смотреть вперед и зачастую останавливаться на углу, чтобы дать возможность проехать другим повозкам. Около «тротуаров» и в особенности на перекрестках уложены группы из четырех-пяти продолговатых камней, которые сейчас кажутся нам ненужными, однако в дождливый сезон, когда каждая улица в Древнем Риме превращалась в бурный поток, они становились спасением для пешеходов.

Фасады домов: жилища и лавки. Если теперь взглянуть вдоль улицы, то взор упрется в длинный ряд оштукатуренных стен – розовых, желтых или голубоватых, но преобладает, однако, неприятный коричневый. Нижние этажи этих строений, двери которых открываются прямо на улицу, представляют собой либо маленькие лавчонки (их владельцы открывают ставни и выставляют свои прилавки), либо сплошные стены с имеющимися кое-где дверными проемами, либо совсем небольшие оконца, более похожие на смотровые глазки – из-за боязни воров. Но второй и верхние этажи не столь массивны. В них много куда более просторных окон, порой даже с цветочными ящиками, в некоторых домах есть даже балконы, выступающие над улицей так далеко, что над спешащей по ней толпой жители противоположных домов могут пожимать друг другу руки.

Повсюду в изобилии имеются самые различные лавки. В больших торговых кварталах рядом с форумом, Тибром и Марсовым полем расположены роскошные торговые заведения, обслуживающие аристократию и богачей, но ни один квартал Рима не обходится без своих булочных, зеленных и винных лавок, а также дешевых харчевен. По сути, отсутствием средств быстрого внутригородского сообщения объяснялось существование множества мелких лавчонок, большинство из которых вели свои дела с минимальным размахом. Брошенный мельком взгляд открывает нам, что сплошь и рядом весь ассортимент предлагаемых товаров помещается на одном лотке, выставленном на улицу. Владелец такого заведения, как правило, жил в темной каморке на задах своей лавки или в столь же тесном помещении сразу над ней. «Он был рожден над лавкой», – говорят снобы о человеке, которого они считают совершенным ничтожеством.

Уличные алтари и фонтаны. Каким бы банальным и темным ни казалось существование на этой улице, здесь все же есть вполне отчетливые признаки как религиозной, так и артистической жизни. На глухой стене, рядом с бакалейной лавочкой, грубо намалеваны желтой краской две змеи – эмблемы genii loci, хранителя места. На противоположной стороне улицы, рядом с прилавком менялы, довольно искусно представлен Меркурий, бог выгоды. Если пройтись по городу, изображения змей можно увидеть буквально повсюду, как и Юпитера, Минервы и Геркулеса.

На близлежащем перекрестке, однако, мы видим нечто куда более значительное. В стене здания вырублена ниша, имеющая вид алтаря. Сюда набожные соседи могут положить небольшие кусочки еды в качестве пожертвования «богам перекрестка улиц» (Lares Compitales).

Над алтарем рельефно вырезано изображение двух молодых божеств – мужского и женского. И хотя еще очень рано, к алтарю уже бредет старуха, чтобы оставить корку хлеба – для живущих недалеко отсюда сирых и убогих Lares всегда добрые и надежные друзья, о них не следует забывать.

Напротив алтаря группа смеющихся и весело щебечущих девушек собралась у журчащего фонтана. Римляне по праву гордились своей великолепной системой водоснабжения. Каждый сколько-нибудь значительный дом имел собственный водопровод (порой даже несколько), обитатели же домов бедноты должны были пользоваться уличными фонтанами. Чистая, прозрачная вода в этом фонтане изливалась из металлической трубы в просторную каменную чашу. Эта труба была заключена в скульптурное изображение головы Медузы – искусно вырезанное, с мельчайшими деталями. В городе имелись тысячи подобных фонтанов. На следующем углу вода в фонтане изливалась из клюва орла, в других – изо рта теленка или головы Меркурия.

Излишек воды переливался из чаши фонтана и стекал в канавку, проделанную посередине улицы. Хотя это было несколько неудобно для пешеходов, но журчавшая в канавке вода уносила с собой бо́льшую часть мусора, небрежно выброшенного из лавок, а то и из окон верхних этажей. Частично благодаря этой искусной системе водоснабжения Рим был менее подвержен эпидемиям, которые являлись бичом других городов того времени[12].

Типичная уличная толпа. Так обстояло дело на улице Меркурия с неодушевленными предметами, но что представляли собой жившие на ней люди? Мудрый закон Юлия Цезаря запрещал обыденное использование колесного транспорта в городе с восхода солнца и до «десятого часа» (четырех часов пополудни), что стало просто благодеянием для пешеходов – из-за узости даже самых фешенебельных улиц. Тем не менее повозки, которым было позволено въехать в город ночью для доставки тяжелых строительных материалов для дома, возводимого для сенатора Руллиануса, пытаются теперь выбраться из города после разгрузки, как и телега, на которой затемно привезли муку для расположенной поблизости общественной пекарни. Порой можно встретить паланкин с девственной весталкой или одного из высших жрецов – он передвигается в колеснице, пользуясь предоставленной ему привилегией.

На улице тем временем бурлит повседневная жизнь, даже если не видно ни одной лошади. Сразу же бросаются в глаза десятки мужчин, которые, завернувшись в плотные тоги, яростно продираются сквозь толпу в самых разных направлениях. Сегодня мы бы подумали, что они опаздывают на поезд. Здесь же они являются «клиентами», которые обязаны с самого раннего утра посетить дом своего патрона, воздать ему почести и получить от него субсидию. Но в уличной толпе встречаются и самые разнообразные типы: множество мальчиков и девочек с неохотой плетутся в школы, самые бедные из них несут с собой вощеные пластины для письма; других, одетых побогаче, сопровождают степенные мужчины, педагоги, которые несут письменные принадлежности своих подопечных.

Снуют в этой толпе и молодые люди в скромных одеяниях, порой они бегут с головокружительной скоростью, расталкивая всех на своем пути; это рабы-посыльные знатных фамилий спешат выполнить поручения своих хозяев. Один из них, пробивая себе путь, оттолкнул локтем высокого и почтенного мужчину с поразительно длинной бородой, облаченного в длинную, но не безупречно чистую накидку, – греческого философа, держащего путь в некий особняк, где он будет, возможно, излагать теорию Эпикура перед каким-нибудь аристократом – любителем поговорить на отвлеченные темы. Сделав еще несколько шагов, мы видим белокурого германца в привычной ему, но диковинной здесь накидке из невыделанной шкуры волка; почти сразу же за ним идет рыжеволосый кельт в коротком клетчатом пледе; в толпе сразу же можно распознать и горбоносого араба из далекой пустыни, завернувшегося в белоснежное одеяние; следом за ним спешит улыбающийся негр с кожей цвета эбенового дерева, в пышной ливрее красного цвета с позолотой – возможно, посыльный какой-нибудь знатной матроны.

Частое использование греческого языка в Древнем Риме. Можно не сомневаться, что основная масса этой уличной толпы – уроженцы Италии, с их проницательными лицами, с оливкового цвета кожей, темными волосами, довольно невысоким ростом, изящные в движениях и излишне много жестикулирующие. Но в их разговорной латыни сплошь и рядом слышится много странных и непривычных идиом, того sermo plebis[13], к тому же перемешанного со словами из других языков который бы, наверное, заставил Цицерона перевернуться в своей могиле. Помимо этого, примерно один человек из каждых четырех, похоже, говорит на греческом языке – или изрядно исковерканном, или на чистом аттическом его диалекте. Если же мы посетим имение какого-нибудь вельможи, то услышим, что все его родные говорят на этом языке и, похоже, он им ближе латыни.

Все образованные римляне писали и говорили на греческом языке, в противоположность англичанам и американцам, которые и не подумают использовать в повседневности французский язык. Учебники, созданные на берегах Тибра, были написаны на несравненном языке Эллады, и только самые невежественные римляне не смогли бы понять обиходные фразы, сказанные по-гречески. Короче говоря, Древний Рим являлся двуязычным городом. Правивший в это время император Адриан оказался таким приверженцем языка и культуры Эллады, что недруги называли его «гречонком». Было похоже на то, что Афины и Коринф одержали победу над своими завоевателями.

Очарование и гнет улиц. По мере того как солнце поднимается над горизонтом, каждый клочок улицы все больше заполняется толпой, из кузницы начинает доноситься звонкий стук металла о металл, шум другого рода исходит из мастерской плотника. Если постараться различить все новые и новые звуки, исходящие с разных сторон, то со второго этажа до нас донесется голос, мощно декламирующий какой-то текст, – это начала свою деятельность школа риторики, и честолюбивый юноша громко обличает давно мертвого тирана Фалариса[14]. У стены своего дома, почти перегородив собою весь «тротуар», расположился неописуемого вида парикмахер, он сидит на стуле и обрабатывает свою покорную жертву большими клацающими ножницами. Рядом с ним примостился парнишка-поваренок, присматривающий за двумя жаровнями, на одной из которых кипит бобовая похлебка, а на другой истекают жиром маленькие колбаски. Вокруг них толпятся несколько человек, возможно, ремесленники или те, кому предстоит тяжелый рабочий день, они спешат насладиться обильным завтраком. Едва ли не касаясь едоков, протискивается крестьянин, погоняющий своего ослика, по бокам которого висят корзины, наполненные зеленью и овощами.

Шум на улице постоянно усиливается. Из соседнего переулка доносятся крики. Аукционер пришел конфисковать мебель обанкротившегося торговца, и мольбы несчастного возносятся к небесам. Все владельцы лавчонок вразнобой, но во всю глотку расхваливают свои товары, когда мимо проходит потенциальный покупатель. Вдруг раздается металлический лязг и бряцание оружия; расталкивая толпу, маршем проходит десяток солдат по пять в ряд, маршируя, они высокомерно не глядят по сторонам, зная, что им уступят дорогу, рядом с ними вышагивает их optio (заместитель центуриона). Их начищенные латы, блестящие шлемы вкупе с красными килтами, спускающимися из-под кирас, ясно дают всем понять, что это идут преторианцы, гордые своей принадлежностью к гвардии императора. Позолоченные щиты преторианцев заброшены за спину; их лязг заставляет рабов поскорее расступиться перед солдатами, а нерасторопных граждан Рима они расталкивают перед собой тупыми концами копий под высокомерные кивки офицера с широким красным плюмажем на гребне шлема.

Редко когда они маршируют без того, чтобы темп их шагов не задавала какая-то варварская музыка. В ней можно различить звуки кастаньет, труб, барабанов и систров (знаменитых бронзовых трещоток), под нее солдаты поют нечто столь же немелодичное. Размахивая руками с зажатыми в них тупыми мечами или стуча ими о легкие щиты, мимо нас двигается группа жрецов и жриц Кибелы, странной азиатской богини. Женщина, смуглокожая сириянка, крутится в неистовом танце, ее волосы летят в воздухе вокруг головы, жрецы богини, надувая щеки, дуют в свои инструменты. Все они шествуют в свой храм, чтобы провести там день в оргиях в честь богини.

Процессии, сопровождающие важных аристократов. Внезапно на улице наступает краткая тишина. Молодые люди в ливреях идут, занимая всю ширину улицы, размахивая белыми жезлами и крича: «Дорогу, дорогу для его превосходительства!» По толпе пробегает шепот: «Это претор[15] Фундинус!» Торговцы прекращают расхваливать свои товары. Все застывают на своих местах, а люди с головными уборами поспешно обнажают головы[16], поскольку претор представляет «величие народа Рима». Вслед за его viatores (расчищающими дорогу) следует целая группа облаченных в тоги его клиентов, предшествующая самому магистрату. Сам же претор восседает в голубом, украшенном кисточками паланкине, который несут восемь высоких каппадокийцев одинакового роста, идущих в ногу. Непосредственно перед паланкином шествуют два надменных ликтора, почетная стража, неся на плечах fasces (фасции – пучки перевязанных шнуром или стянутых ремнем вязовых или березовых прутьев[17]). Рядом с паланкином держался холеный человек греческой внешности – доверенный вольноотпущенник, выполнявший конфиденциальные поручения магистрата. Сзади следовали еще клиенты и целая свита рабов. Фундинус иногда отвечал кивком на непрерывные приветствия из толпы. Он сидел, качаясь на подушках паланкина, боковые занавеси были слегка отдернуты, так чтобы все видели пурпурное шитье на его парадной тоге. В руках он держал наполовину развернутый свиток – лучшая возможность вроде бы невзначай продемонстрировать народу свою книжную ученость.

Шествующей процессии претора, однако, встретилась другая – двигавшаяся ему навстречу. Сначала показалась большая свита красивых рабов, облаченных в коричневые одежды, причем каждый из них нес на плече ящичек или сверток; за ними следовала группа симпатичных рабынь-левантинок, одетых, правда, чересчур ярко. Вслед за ними коричневокожий мальчишка-слуга нес на руках прирученную обезьянку, за ним притворно улыбающаяся кельтская рабыня несла большую корзину, сквозь прутья которой можно было видеть небольшую и постоянно метавшуюся комнатную собачку. Следом шла прекрасная охрана из самых доверенных рабов и вольноотпущенников, некоторые из них несли музыкальные инструменты, а кое-кто небольшие шкатулки, по всей видимости, с драгоценностями. И наконец, в паланкине, который несли на плечах восемь рабов в легких красных ливреях, плыла сама знатная матрона – жена бывшего консула, мульти-миллионерка Фаустина.

Путешествующая знатная дама. «Ее великолепие» (Clarissima) тоже возлежала в паланкине на подушках, сохраняя на лице заученное выражение безразличия и скуки, позволяя всей улице любоваться шелковистым отливом ее вышитой накидки, драгоценным камнем в основании ее опахала из страусовых перьев, золотой пылью, которой служанки время от времени осыпали длинную волну ее каштановых волос, крупными жемчугами – ими были унизаны мочки ее ушей, шея и каждый палец. Женщина всего лишь совершала один из своих постоянных переездов от дворца на Виминале в одно из своих десяти пригородных имений. При этом она считала ниже своего достоинства путешествовать менее чем в сопровождении двух сотен рабов и вольноотпущенников. Вполне вероятно, что ее дед сам был вольноотпущенником; ну и что? – официальный статус сдается перед блеском золота.

Ликторы Фундинуса сняли с плеч свои фасции; носильщики поспешно опустили паланкин на камни улицы. Когда обе процессии остановились, магистрат поспешил подойти к паланкину знатной матроны. Фаустина явно была в хорошем расположении духа. Она изящно погладила претора по щеке перьями своего веера. Магистрат вернулся к своему паланкину и возлег на его подушки с улыбкой на лице – возможно, он получил приглашение на одну из частных вечеринок в Тускулуме[18], где должно было собраться изысканнейшее общество. Две процессии разошлись, так что носильщики едва не касались друг друга локтями, и улица снова обрела свой всегдашний плебейский вид.

Приветствия: традиционные поцелуи. Когда уличная толпа несколько редеет и можно рассмотреть отдельные типы прохожих и их лица, становятся заметны некоторые вещи. Прежде всего это взаимные приветствия – по отношению к тем, кто имеет удовольствие передвигаться в паланкине. Ни один житель Рима в дорогих одеждах не может проделать сколько-нибудь длинный путь, чтобы с ним не здоровались. Похоже, здесь все друг друга знают. Считается вполне вежливым поприветствовать недостаточно близкого знакомого возгласом «Ave!» («Привет!») или «Salve!» («Надеюсь, ты здоров!»), а когда он ответит тем же, закончить, добавив «Vale!» («Удачи!»).

Но куда более серьезным приветствием являются непрерывные поцелуи. Вот степенный пожилой римлянин в тунике с узкой красной полосой (символ принадлежности к сословию всадников) шествует по улице, сопровождаемый двумя нарядно одетыми рабами-подростками. Неописуемого вида оборванец проталкивается сквозь толпу к нему, хватает за руку, а затем звучно чмокает его в щеку. Без сомнения, губы мошенника покрыты грязью, а изо рта разит чесноком; однако для почтенного всадника было бы в высшей степени невежливо отстраниться от поцелуя. И нет никакой возможности увернуться от подобных непрерывных атак, разве что только передвигаться в паланкине. Поэт Марциал тщетно жаловался в своих стихах на знакомых, которые непременно хотели приветствовать его таким образом в декабре, «когда у них под носом висит настоящая сосулька». Даже императору приходилось покоряться этому обычаю, хотя подобное происходило исключительно в кругу избранных лиц – «друзей цезаря».

Толпы лентяев и паразитов. После более пристального изучения уличной толпы становится ясным еще одно обстоятельство – существование огромного числа бездельников. Толпы людей слоняются по улице туда и сюда, причем им явно нечем заняться. Ремесленничество и мелочная торговля, как будет показано позднее, ни в коем случае не считаются занятиями, достойными благородного человека, так что большинство римлян в поношенных тогах, будучи занесенными в списки на государственное вспомоществование, выдаваемое зерном, предпочитают жить в безделье, оттачивая свое остроумие, пресмыкаясь перед великими и охотясь за приглашениями на обед к ним, но ни в коем случае не желая заниматься честным трудом.

Большинство этих бездельников, как это ни странно, рабы. Среди громадных familia[19] знатных владельцев дворцов все обязанности распределены так, что обычный раб не занят работой большую часть дня. Поэтому он проводит свое свободное время, болтаясь по улицам города, играя по маленькой, пытаясь завести романы с такими же, как он, бесправными рабынями и выпрашивая подаяние, чтобы побывать в цирке или посмотреть состязания в амфитеатре. Количество лентяев не поддается исчислению. Даже в этот ранний час от столов в винном погребке доносится стук бросаемых костей. Другая группа бездельников мечет кости прямо на улице, под ногами пешеходов. Вообще-то римские законы запрещали азартные игры в общественных местах, но весьма занятые полицейские не успевали их контролировать. Рим, как весьма быстро понимал каждый сюда попавший, был в самой большой степени городом «паразитов». Завоевав значительную часть тогдашнего мира, он мог кормить орды двуногих, рабов и свободных, хотя те совсем ничего не делали для его процветания.

Игроки на улице, однако, сразу же прервали свое занятие, когда в винном погребке по соседству с ними возникла какая-то суматоха. Мальчишка-испанец попытался было стянуть кувшин вина – старого массенского, но емкость предусмотрительно прикрепили цепочкой к колонне. Когда он попытался порвать цепочку, хозяин заметил его; тут же раздался крик: «Держи вора!» Почти сразу же на месте происшествия возникли два широкоплечих человека, облаченные в кирасы и с небольшими стальными шлемами на голове. В руках они держали длинные шесты с острыми крючьями на концах, которые использовались при пожарах. Это были vigils[20] из состава городской стражи. Вора схватили и увели. При этом он всхлипывал и протестовал; ему предстояло ответить перед судом префекта города. Прежде чем игроки на улице смогли возобновить прерванное занятие, им пришлось встать и прижаться к стенам, чтобы дать проход погребальной процессии – флейтистам, профессиональным плакальщицам, завывавшим и заламывавшим руки в показной скорби, отпущенным на волю рабам покойного – с традиционными головными уборами, символизирующими их освобождение, скорбными родственниками, шедшими за похоронными дрогами; все они направлялись к погребальному костру, сложенному за городскими стенами.

Общественные афиши и уведомления. Едва игральные кости все же покатились по «тротуару» улицы, рядом с глухой стеной возник подросток с сообразительным лицом и куском красного мела в руке. «Это же Целер, распространитель объявлений!» – зашептались вокруг. Тут же за его спиной собралась толпа зевак, которые, отталкивая друг друга, стали читать появляющиеся из-под его руки буквы, складывавшиеся в объявление о гладиаторских играх:

В АМФИТЕАТРЕ ТАУРУСА ИГРЫ ЭДИЛА БАЛЬБА

С 12 по 15 мая

ФРАКИЕЦ[21] ПУГНАКС

из гладиаторской школы Нерона, уже три раза выходивший на арену, встретится с

МУРМИЛЛОНОМ[22] МУРАНУСОМ

из той же самой школы, столько же раз выходившим на арену.

ТЯЖЕЛОВООРУЖЕННЫЙ ЦИГНУС

из школы Юлия Цезаря, сражавшийся на арене восемь раз, встретится с

ФРАКИЙЦЕМ АТТИКУСОМ

из той же школы, проведшим четырнадцать боев.

Над ареной будут навесы от солнца.

«Euge! Euge! Браво, Бальб!» – восклицали предвкушавшие удовольствие бездельники, возвращаясь к своей игре, а Целер, закончив здесь свою работу, поспешил повторить объявление на другой улице.

Про игру в кости теперь можно было забыть. Но совсем не так обстояло дело с надписями на стенах, которые, как мы теперь знаем, покрывали почти каждый свободный участок штукатурки на стенах домов, выходивших на улицу. Некоторые из них представляют собой официальные уведомления об играх, о товарах, распродажах, сдаче в аренду жилья и т. п. Написаны они довольно искусно, хотя и с непонятными порой сокращениями, сделанными профессиональными писцами вроде Целера. Так, на одном из домов мы можем прочитать объявление, написанное большими красными буквами: «Сдаются, с первого июля, лавки с жильем наверху в квартале Арриус Поллио, принадлежащие Нигидиусу Марию. Обращаться к его рабу Примусу». Другая надпись рекламирует «термы Венеры, обустроенные для самых тонких знатоков, лавки, комнаты над лавками и жилища на втором этаже в жилище, принадлежащем Юлии Феликс»[23].

Настенные граффити. Гораздо интереснее тексты, нацарапанные обычными людьми: «Стены домов – это писчая бумага для бедных», как говорили позднее студенты в Риме. На штукатурке отражалась вся палитра чувств; порой эти надписи делали с большой заботой о форме и стиле, достойным инструментом, а иногда – просто ногтем пальца, углем или красным мелом. Подобных граффити было так много, особенно в местах, которые часто посещали римляне, что какой-то шутник прокомментировал это увлечение рифмованной надписью:

Все что угодно можно было прочесть даже на самом крохотном участке стены. Например, неуклюжие оскорбления, начертанные там, где обидчик сразу же мог их увидеть: «мерзкий негодяй», «наглый мошенник», «старый дурень», «надеюсь, ты скоро сдохнешь!», «чтоб тебя распяли!» – и это еще самые «нежные» пожелания. Но выражались и куда более дружественные чувства: «удачи тебе!», «здоровья тебе повсюду!», «счастливого Нового года и удач в нем!» и «чего бы я не сделал для тебя, любезный моему взору Люск» (часто к надписям добавлялось имя врага или друга).

Были здесь и любовные истории. Так, девушка пишет о том, что у нее на сердце: «Виргула – Терциусу: ты могущественное ничтожество», а деревенский простак шлет послание своей «личной» любовнице: «Смилуйся надо мной и позволь вернуться к тебе», молодая девушка едко дает кому-то отповедь: «Там, где властвует Венера, нет ничего правдивого», а веселый волокита заявляет: «Блондинка учила меня ненавидеть брюнеток, и я буду ненавидеть их, если смогу, – ведь любить их куда как проще!» Другой юноша страстно восклицает: «Моя дорогая Сава, пожалуйста, полюби меня!» И наконец, какой-то ревнивый поклонник разразился стихами:

Но здесь нашлось место и для моралиста, которому более сподручно выражаться прозой. Кто-то глубокомысленно нацарапал: «Пустяковая болезнь, если не обращать на нее внимания, может развиться в серьезный недуг». Кроме того, есть тут и загадки, и детские рисунки – товарищей по играм, друзей, неприятелей. Особенно много «шедевров» популярных гладиаторов – раскрашены красноватой охрой или углем, порой исполнены с изрядным сходством, но куда чаще в манере всех детей во все времена, когда несколькими прямыми линиями намечены лоб и нос, а две точки должны изображать глаза. Школьники же выцарапали на стене строки из поэм Вергилия и Овидия, которые, похоже, совсем недавно вбили в них розгами их наставники.

Единственное, чего мы не сможем здесь обнаружить, – это предвыборные призывы, которыми исписаны стены всех привилегированных провинциальных или свободных итальянских городов, призывающие нас проголосовать за того или другого duumvir, ибо «он хороший человек», или провозглашающие, что «гильдия всех валяльщиков шерсти не будет голосовать за… кандидата в эдилы». Рим, увы, уже утратил свою свободу; город находился под отеческим управлением самого императора вкупе с сенатом, народные же выборы отошли в прошлое.

Уличная темнота и ночные опасности. Обычно римляне предупреждали приезжих не пытаться слишком долго испытывать терпение владельцев смежных лавок и не задерживаться на улице. О том же красноречиво говорят надписи, найденные над входами в лавки: «Нечего зря глазеть!», «Иди себе домой!» и чуть дальше, на стене дома: «Эй, ты! Что ты шатаешься тут без дела?» Ближе к полудню толчея на улице уменьшается – почти все совершают первый сколько-нибудь плотный завтрак, а потом ложатся отдыхать. Почти все лавки закрываются. Спустя некоторое время на улице снова появляется толпа, поскольку всякий приличный римлянин в это время считает необходимым побывать в общественных банях.

К четырем часам дня, однако, в лавках заканчивается работа, и их хозяева закрывают солидные ставни, стихает шум в мастерских, и даже самые скромные жители города готовятся к главному событию римского дня – обеду, порой начинающемуся даже еще раньше. После захода солнца улицы пустеют – там, где совсем недавно кипела жизнь, теперь царит едва ли не кладбищенская тишина. Уличного освещения не существует. Люди стараются не выходить из дома, разве что в компании друзей или рабов, которые несут светильники или факелы. Нелишне в таком случае прихватить с собой и тяжелую дубинку; поскольку, несмотря на городскую стражу, на улицах все еще много воров, головорезов и даже отъявленных бандитов, так называемых кинжальщиков (siccarii), привыкших сразу же требовать у случайных прохожих «деньги или жизнь». Порой и плюющие на закон молодые люди из благородных семейств находят извращенное удовольствие (как Нерон со своими дружками) в том, чтобы шататься по ночным улицам и избивать безобидных и плохо вооруженных бедняков.

Неудобства жизни в Риме. Жители Рима могут рассказать вам, что идущего по ночной улице путника вполне может огреть по голове случайная плитка, соскользнувшая с крыши дома, или, что не так опасно, но куда более неприятно, его могут окатить ведром помоев, беззаботно выплеснутых на улицу с верхних этажей. После захода солнца вам придется научиться спать под непрестанное громыхание телег с древесиной, кирпичами, строительным камнем, цементом и всеми видами продовольствия, которые надо завезти в город для следующего торгового дня. Все это только часть тех нескончаемых неудобств жизни в Риме, наряду с кварталами убогих доходных домов, опасностью обрушения подобных зданий, неожиданными разливами Тибра, частыми пожарами, повсеместными толпами людей и мучительной невозможностью уединения.

Подобные сетования бесконечны. «Школьные наставники поутру; зернотерки ночью; а молотки медников и днем и ночью» – сколь часты и обычны такие стенания в поэмах Марциала или Ювенала. И они, подобно всем другим, поначалу боготворят тихую, простую жизнь в маленьких городках Италии – но все-таки остаются жить в Риме. Громадный город с его многолюдством, бесконечным разнообразием дурного и хорошего, необозримой палитрой человеческих интересов и человеческих же судеб удерживает их при себе, как завораживает и множество других смертных. Все они несчастливы, пока живут в Риме; но еще более несчастливы, когда не могут вернуться в него.

Таков всего лишь внешний вид типичной улочки на склонах Эсквилина. Теперь нам предстоит зайти в жилища римлян, сначала побывать в insula, большом доходном доме для людей небольшого достатка, а затем познакомиться с куда более элегантным domus – резиденцией магната.