Читать книгу Один день в Древнем Риме. Исторические картины жизни имперской столицы в античные времена - Уильям Стирнс Дэвис - Страница 5

Большие Insulae (инсулы) – доходные дома. Возможно, люди последующих эпох полагали, что большинство римлян обитали в огромных мраморных дворцах, разгуливая по просторным залам среди высоких колонн и роскошных фонтанов. Увы, в отношении самой большой части жителей Рима дело обстояло с точностью до наоборот. Перепись населения сообщала, что «в городе имеется около 44 тыс. многоквартирных доходных домов (insulae) и всего лишь около 1750 отдельно стоящих «особняков» либо дворцов (domus)»[24]. Эти цифры всего лишь указывают на то, что ошеломляюще бо́льшая часть «облаченных в тоги владык мира» (говоря словами Вергилия) обитала в многоквартирных домах.

Принимая во внимание чрезвычайную скученность населения города, нельзя прийти ни к какому другому выводу, поскольку Рим есть Рим. Было чрезвычайно выгодно заниматься строительством этих громадных нескладных «островов», больших многоквартирных доходных домов. Повсюду вокруг города можно было видеть бригады рабочих, замешивающих бетон, из которого по большей части и создавались строительные конструкции, или обтесывающих деревянные формы, где бетон застывал; были и бригады, сносившие здания и вывозившие из города обломки начинавших разрушаться инсул. Подобная деятельность требовала значительного вложения капитала. Почти каждый сенатор имел своего доверенного предпринимателя, который этим и занимался, получая доходы со строительного бизнеса, а понятие «риелтор» также было хорошо известно в римском обществе.

Совершенно справедливыми оказывались многочисленные сетования на то, что большинство инсул были построены наиболее дешевым способом и поэтому являлись крайне опасными для проживания, по крайней же мере темны, грязны и не имели никаких санитарных устройств. Само слово insulae[25] предполагало, что доходные дома должны были строить так, чтобы вокруг со всех сторон имелось свободное пространство. Древние законы двенадцати таблиц[26] (450 г. до н. э.) требовали отставлять ambitus – проход как минимум в два с половиной фута с каждой стороны такого дома, но это установление беспечно игнорировалось вплоть до тех пор, пока большой пожар при Нероне не заставил правительство решительно потребовать от строителей соблюдать разработанные им нормы. Но даже и после этого такие доходные дома зачастую имели вокруг себя со всех сторон ничтожные темные проулки, в которые порой даже не мог протиснуться общественный уборщик мусора.

Такое стремление использовать для застройки каждый клочок земли гармонично сочеталось с попытками возводить как можно более высокие здания. «Огромные размеры Рима, – писал Витрувий[27] около 1 г., – требуют устройства здесь громадного населения, но, поскольку площадь города недостаточна для размещения их на уровне земли, природа этого процесса требует от нас возносить их выше в воздух».

В Древнем Риме, разумеется, не было общественных лифтов; более того, бетон как материал не позволял возводить безопасные высокие здания без принятия особых мер предосторожности. Возводимые на узких улицах высокие здания перекрывали свободный доступ на улицы как света, так и воздуха. Тем не менее интересы владельцев недвижимости заставили последних возмутиться, когда Август ограничил высоту возводимых доходных домов 70 футами. Адриан принял еще более строгие меры, постановив, что, если владелец жилья позволит довести его до аварийного состояния, то он должен либо продать его, либо перестроить надлежащим образом. При всем этом многие инсулы представляли собой высоченные трущобы, готовые рухнуть при первом же наводнении или землетрясении.

Типичная инсула. На улице Меркурия, на которой мы только что побывали, расположена самая обычная инсула, построенная около 40 лет тому назад и поэтому преданно названная в честь правившей тогда династии – Flavia Victoria. Она принадлежит вдове богатого всадника Гая Мацера и эксплуатируется ее доверенным управляющим с глазами рыси, который стоит во главе всего ее имения. Несмотря на то что эта инсула считается более надежной по сравнению со своими соседками, ее обитатели жалуются, что верхние этажи построены в основном из дерева, что чревато опасностью пожара, а одна из внешних стен покрыта трещинами так обильно, что ее пришлось подпереть снаружи несколькими мощными деревянными брусьями.

Flavia Victoria чуть ниже установленной законом высоты – пятиэтажная. На улицу из нее открываются окна и двери лавчонок обычного типа, и имеются несколько отдельных входов, отделанных колоннами, которые ведут к нескольким более просторным комнатам второго этажа; однако большинство жителей, снимающих комнаты в этой инсуле, пользуются центральным входом, за которым присматривает портье.

Пройдя сквозь эту дверь, они оказываются в довольно большом внутреннем квадратном дворике, на который выходят почти все окна комнат верхних этажей. Во дворике даже есть фонтан, но мощение вокруг него довольно скользкое и грязное. Здесь постоянно вертится много полуголых малышей, затевающих шумные игры. Многие из окон (как и те, которые выходят на улицу) оснащены балконами, на которых в простых деревянных ящиках красуются цветы. Голубое итальянское небо и яркие солнечные лучи, падающие на вымощенный плитами двор, делают имевшуюся здесь грязь и выцветшую желтую штукатурку стен не очень надоедливыми. Даже многочисленные блохи воспринимаются менее трагично среди живописного окружения и в мягком средиземноморском климате.

Квартиры в инсуле. Со двора несколько лестниц, чаще всего темных и сырых, ведут в жилища верхних этажей. Flavia Victoria считается довольно большой инсулой, и, подобно европейским многоквартирным домам более поздних времен, собрала под своей кровлей представителей самых разнообразных социальных слоев. В более просторных апартаментах первого этажа помещения более комфортабельны, и в каждой отдельной квартире имеется целый ряд комнат – гостиная, столовая, кухня, спальни и проч., причем некоторые из них не слишком велики, но вполне достаточны для скромного хозяйства с десятком рабов. Стены там украшены яркими фресками, а полы покрыты искусной мозаикой. Подобные апартаменты высшего класса могли приносить их владельцу доход в 10 тыс. сестерциев (около 400 долларов), а довольно много наиболее роскошных комнат сдавались и за более высокую плату[28].

Размер арендной платы был тем ниже, чем выше располагалось само жилище. На втором этаже здания располагались довольно небольшие помещения; порой в квартире были только гостиная и несколько более тесных каморок. Соответственно по арендной плате жильцов различалось и их положение в обществе; так что между преуспевавшим торговцем зерном с третьего этажа и работягой – мастером кирпичного завода, проживавшим на четвертом, где арендная плата составляла только 2 тыс. сестерциев в год (80 долларов), не могло быть практически никаких социальных контактов.

Чердачные «апартаменты» и их бедные обитатели. Но и у этих двоих оказывалось нечто общее – презрение, с каким они относились к тем потрепанным жизнью созданиям, которые тяжело плелись к грязным, кишащим паразитами спальным отсекам на пятом или шестом этажах, находившихся под плитками крыши, немилосердно раскалявшимися солнцем. Если мы рискнем войти в каморку неудачника Кодруса, бедного банщика, то увидим «кровать, слишком маленькую даже для карлика Прокула, мраморную плиту, заменяющую стол, на которой стоят шесть маленьких чашек для еды и маленькая чаша для питья, статуэтка Хирона[29] (все, что осталось от фамильного наследства) и коробка со старыми книгами на греческом языке, изгрызанными неграмотными мышами»[30].

Тщетно Кодрус и его жена жаловались управляющему, что старая крыша может в любой момент рухнуть на них. Тот только смеялся да советовал им «спать спокойно», хотя крыша угрожала обрушиться каждую ночь. Существовала еще одна опасность – в комнатах нижнего соседа в любую минуту мог вспыхнуть пожар, и тогда, например, если бы они спали, то не смогли бы выбраться из дома.

Подобные бедные квартиранты никогда не задерживались надолго в одном и том же месте. В Риме – городе озлобленных искателей квартир – первое июля (календы месяца) стал днем регулярных переездов. Каждый квартиросъемщик, который не мог или не хотел платить квартплату, должен был освободить снимаемую им каморку и искать еще более дешевую и убогую халупу. По улицам тогда тянулись бесконечные семейные процессии, тащившие свой бедный домашний скарб. Бессердечные сатирики издевались над их положением, повествуя, как глава такой семьи был вынужден съезжать с квартиры и тащиться по улицам, сопровождаемый «своей красноволосой женой, седой матерью и великаншей-сестрой». С собой они несли «кровать о трех ногах, стол о двух ногах, светильник, чашку из рога, ржавую жаровню, несколько треснутых тарелок, пару корчаг с затхлой соленой рыбой», а также пару корзин с сыром и луком и «сосуд с оливковым маслом, принадлежащий матери этого бедняка и используемый старой каргой для притираний».

Такие несчастные плебеи, разумеется, могли порой обмануть кое-кого из агентов домовладельцев в окраинных кварталах города и упросить сдать им какую-нибудь каморку на чердаке, внушив тому тщетную надежду, что они смогут все же заплатить квартплату. «Но на самом деле, – говорил управляющий, пожав плечами, – их место – под мостом Арицины, приюте нищих».

К сожалению, значительная часть жителей Рима оказывалась лишь немногим благополучнее членов описанной семьи. Бедность царила повсюду. Существовало множество зловонных инсул, в которых значительная часть жильцов не могла быть уверена в том, удастся ли им завтра пообедать. Тем не менее о них заботились; как мы увидим далее, правительство старалось принимать меры, чтобы в столице никто по-настоящему не голодал. Кроме того, там находилось столько бесплатных цирков и арен для гладиаторских боев, что человек вполне мог отвлечься от своих забот; имелась великолепная система водоснабжения, а жаркое итальянское солнце позволяло не тратиться на обогрев жилищ. Бедность в Риме поэтому не была связана с тем острым страданием, которое испытывали люди, жившие на севере.

Тем не менее даже самый удачливый обитатель инсулы, возможно, мечтал о том, когда исполнится его самое заветное желание: «Когда же я смогу выбраться из этой cenacula (квартира) и перебраться жить в domus?»[31]

Сенаторский «особняк» domus (домус). Публий Юний Кальв, сенатор из старинного рода, жил в особняке, надменно возвышавшемся неподалеку от вершины Эсквилина. Дом находился в самом начале улицы Меркурия и нависал над черепичной крышей скромной инсулы Flavia Victoria.

Хотя Кальв и относился к высшему слою древнейшей аристократии, но не отличался особым богатством. Он не обладал, подобно некоторым из своих друзей, несколькими городскими домами, владельцы которых часто переезжали из одного в другой в зависимости от сезона и своего настроения. У него были только четыре сельские виллы, одна из которых располагалась далеко на севере у итальянских озер, другая – среди холмов Этрурии[32], третья – совсем недалеко от Рима, четвертая же – на восхитительном побережье Неаполитанского залива. Его городское жилище, далеко не такое роскошное, как домусы многих сенаторов, а то и всадников (второе после сенаторов аристократическое сословие), даже не могло сравниться по великолепию со многими особняками богатых выскочек-вольноотпущенных. Тем не менее этот изысканный дом, которым владели многие поколения семейства Кальвов, был переполнен фамильным достоянием. Кальв, в отличие от многих своих коллег-аристократов, был счастливо женат и наслаждался семейной идиллией вместе с двумя сыновьями-подростками и дочерью. Для них совершенно достаточной считалась familia, состоящая всего только из 150 рабов, хотя благородная Грация, супруга сенатора, и жаловалась своему мужу, что такое число неприлично мало.

Фамилия Кальв в самом деле была весьма древним родом в Риме, который постепенно превращался в город выскочек. Предки Публия много столетий жили на Эсквилине, и их домус много раз перестраивался. В эпоху Пунических войн[33] он, вероятно, состоял только из одного центрального атрия с отверстием в сводчатом потолке, дававшем доступ свету и выход дыму очага, и нескольких темных комнат, радиально расходившихся от большой гостиной. Этот зал справедливо называли «черным местом» (ater) – от сажи, которая образовывалась от горевшего посередине очага, – она оседала и постепенно затвердевала на стропилах. Стены его были сложены из камня, пол был выложен каменной плиткой, а то и просто представлял собой утоптанную землю, а крыша была крыта соломой или тростником. Такой дом мог вместить достаточно много детей и относительно немного слуг сенатора, который способствовал унижению Карфагена.

План большой резиденции. Нынешний дом сенатора весьма отличается от того прежнего домуса – это становится ясно сразу, как только мы минуем высокие ионические колонны, которыми украшен вход в него. Тем не менее план бывшего жилища не совсем исчез в этом широко раскинувшемся поместье. Римский дом всегда остается (как и греческий) по своей сути типично южным жилищем, построенным вокруг двора, откуда он и получает освещение, поэтому здесь и не придают особого значения выходящим на улицу окнам. Зато теперь старая гостиная расширилась до размеров внушительного залитого светом зала, в который солнечные лучи проникают не через дымовой волок, но сквозь обширное отверстие в сводчатом потолке. Комнаты, расходящиеся от зала, увеличились в числе и стали значительно больше в размерах. Затем через серию переходов мы попадаем во второй подобный зал, но еще больше и прекраснее, к которому примыкает также целый ряд соединяющихся с ним помещений.

В таком доме главные апартаменты находятся на первом этаже, на втором – помещения, где размещаются работающие в доме рабы, позади жилища имеется сад. Каждый до-мус строили по индивидуальному плану его владельца, но в соответствии с общей схемой – с двумя главными залами (так же, как для каждого особняка последующих цивилизаций будут необходимы главный зал и парадная столовая).

Эксперты по недвижимости оценивали особняк Кальва примерно в 3,5 млн сестерциев (скажем, 140 тыс. долларов)[34]; однако в городе имелось немало домов более богатых сенаторов, стоивших раза в четыре дороже. Эти здания выходили фасадами на улицы, где по понятным причинам не было лавок, а все соседи либо принадлежали к сословию всадников, либо являлись очень богатыми вольноотпущенниками. Городские дома не тянулись в высоту, подобно инсулам, большинство из них имели всего два этажа: на первом вместо окон были проемы, похожие на смотровые глазки, прорезанные в мощной оштукатуренной стене; на втором куда бо́льшие окна защищали мощные решетки. Необходимость такого обустройства частично можно понять из предостережения, висевшего при входе:

«РАБАМ НЕТ ВХОДА В ДОМ БЕЗ РАЗРЕШЕНИЯ ХОЗЯИНА, НАКАЗАНИЕ – 100 УДАРОВ».

Вход в резиденцию сенатора. Парадный вход в особняк, безусловно, впечатляет. Колонны по обе стороны от входа сделаны из серебристого мрамора. Пройдя между ними, попадаешь в вестибюль, значительных размеров предварительное помещение, отделанное по стенам изысканными пилястрами. Сейчас в нем толпятся клиенты сенатора. Затем посетитель приближается к дверям в ostium (остит) – переднюю. Двери эти широко открыты, но каждый намеревающийся войти в них тщательно изучается. Если возникает какая-то неопределенность, он даже может быть остановлен на входе janitor, доверенным рабом хозяина дома, который сидит при входе. Рядом со многими такими рабами могла находиться еще и свирепая собака, но в нашем случае это лишь выложенное мозаикой на полу ее изображение с надписью под ним: «CAVE CANEM» («Берегись собаки»). Поверх входа, однако, висит позолоченная клетка с прирученной сорокой, которая гортанно произносит «Salve! Salve!» («Привет!»), когда посетитель входит в атрий.

Атрий и вид сквозь него. В ту самую минуту, когда мы входим в атрий, нас поражает контраст между пыльной грязной улицей и внутренним убранством особняка. Если никто из домочадцев или клиентов не загораживает нам взор, то мы можем ясно обозревать всю перспективу дома – от входа до зелени сада. Прежде чем сделать первые шаги, обведем взглядом этот великолепный двор, выложенный изысканной мозаикой, с четырьмя элегантными коринфскими колоннами розового мрамора, поддерживающими сводчатый потолок, сквозь отверстие в котором изливается столб солнечного света. В основании последнего искрится брызгами изысканный фонтан, в котором бронзовые тритоны и танцующие нимфы пускают струи воды в белый мраморный бассейн, заполненный водными растениями. Вдоль стен атрия и у каждой из нескольких выходящих в него дверей стоят бронзовые или мраморные статуи, возвышаясь на украшенных резьбой пьедесталах.

Многие дверные проемы, через которые виден этот элегантный зал, закрыты тяжелыми занавесями из материи шафранного, пурпурного, оливкового или голубого цветов, причем расцветка подобрана таким образом, чтобы гармонировать с тоном мрамора, из которого сделаны колонны. Там, где стены не облицованы мрамором, они покрыты изысканными и великолепно расписанными фресками – о которых мы еще поговорим. На особых почетных подставках стояли предметы искусства, ценные безделушки, сосуды на трех ногах, вазы, чаши, военные трофеи. Напольная мозаика (задержимся на некоторое время, чтобы рассмотреть ее) своей красотой превосходила любой ковер. Из разноцветных камней были выложены целые галереи картин, изображающих походы Александра Македонского. На другом участке пола такие же мозаики иллюстрировали легенду о Персее. Солнечный свет, разливающийся от фонтана, сияние мрамора, великолепие фресок – все это, сливаясь воедино, создавало эффект, который ошеломлял.

Комнаты в глубине и перистиль. В глубине атрия находился кабинет хозяина дома tablinum (таблиний) – очень большая ниша, богато украшенное помещение, где он мог принять гостей, пришедших к нему по сугубо деловым вопросам.

Однако это помещение да еще атрий – единственные общественные помещения во всем особняке; подлинные спальни скрываются за их стенами, хотя как дань старым традициям символическое брачное ложе хозяина и хозяйки дома стоит у задней стены таблиния. Тяжелые занавеси тянулись вдоль широких проходов (fauces), которые вели во второй двор – peristylium (перистиль).

Здесь атрий повторялся – но в куда более изысканном и проработанном варианте. Имелся еще один огражденный колоннами двор, но сами колонны, сделанные из редкого мрамора с голубыми прожилками, располагались выше. Плотный занавес покоился на толстых тросах, готовый укрыть хозяев от горячих лучей солнца. Прямо под отверстием в потолке для света и воздуха находились второй фонтан и зеленый газон (frigidarium) с большой клумбой ярких редких цветов и несколькими тропическими деревцами. Виден был еще один строй статуй.

Под длинной четырехугольной колоннадой вокруг двора были расставлены глубокие мягкие лежанки, простые кресла, небольшие столики и другие аксессуары фешенебельного существования. Поверх колонн и следующих за ними комнат покоилась ажурная позолоченная решетка, увитая вьющимися растениями. Так что лучи солнца, проникая сквозь нее, доходили до колоннады ослабленными в своей яркости и приятным глазу полусветом заливали ниши и укромные уголки у стен перистиля.

Столовая (triclinium) и домашний алтарь. Из второго двора налево и направо открываются двери, ведущие в спальни хозяина и хозяйки дома, а также их детей, старших слуг и гостей. Эти комнаты довольно малы, но все их стены искусно расписаны фресками.

Но куда важнее этих комнат большая столовая triclinium – триклиний. Друзья Кальва когда-то посоветовали ему переделать свой особняк и на его северной стороне построить столовые – особую «летнюю» и теплую «зимнюю»[35].

Однако его довольно большой триклиний изящно отделан: его украшают пилястры гиметского[36] мрамора, искусно высеченные из камня статуи, буфеты с редчайшими старинными блюдами, а потолок сделан из слоновой кости, покрытой резьбой, причем он устроен так, что мог быть частично открыт в самый разгар праздничного ужина, чтобы опустить на пирующих гирлянды цветов или распылить благовония.

В самой глубине особняка есть также небольшая комнатка для завтраков и особый зал (oecus) для демонстрации еще одного собрания предметов искусства, также там находятся библиотека, личная ванная комната хозяина, о которых будет рассказано далее. В глубине же перистиля расположена одна из самых важных комнат всего дома – кухня (culina), где сейчас готовит обед умелец повар, одно из тех приобретений, которым по праву гордится Грация, старающаяся возместить его искусством тот печальный факт, что у нее «только одна столовая».

Вне перистиля посетитель или гость может заметить нечто, напоминающее миниатюрную часовню или алтарь. Перед фасадом этого храма, представленного рядом колонн, сооружен некий род стола, на котором стоит несколько маленьких фигурок прекрасных сказочных существ обоих полов. Это семейные lares, почетные хранители древнего дома Кальвов. Ныне они стоят в атрие, но, даже будучи в более поздние времена перенесены в частный перистилий, они не перестают хранить дом. Хотя Кальв и обсуждал с одним своим другом-философом вопрос: «В самом ли деле они являются богами?», но тем не менее никогда не забывал воскурять утром и вечером благовония на маленькой жаровне, стоявшей перед фамильными ларами. В кухне также есть вторая ниша и еще один набор ларов – там боги «получают» кусочки еды и простодушные молитвы от всех слуг, куда более искренние, чем от сановного общества в перистиле.

Сад и жилища рабов. Другой проход, рядом с кухней, выводит нас туда, куда никогда не достает взор вошедшего в атрий, – к заднему саду у высокой стены. Земля слишком дорога в Риме для Кальва, и он не может позволить себе ничего большего, чем короткую посыпанную гравием дорожку под сенью нескольких старых деревьев, однако искусные рабы-садовники превратили этот клочок земли в то, что спустя несколько веков будет названо «японским стилем». Здесь протекает миниатюрный ручеек, каскадами изливаясь в небольшой бассейн, в котором плавают прирученные миноги, и растут небольшие пинии, создавая видимость крошечного леса. Широкая мраморная скамья покрыта подушками, стоящая рядом статуя танцующего Пана, кажется, приплясывает под журчание ручейка и шелест листвы от налетающего ветерка – все это делает суматошную, заполненную толпой улицу и грязные чердаки Flavia Victoria лежащими где-то далеко-далеко. Хотя на самом деле до нее можно добросить камень.

Но где же Кальв держит всех своих рабов? Без всякого сомнения – в до предела переполненных жилищах второго этажа, куда можно было бы заглянуть с верхних площадок колонн, окружающих перистилий. Даже благородные римляне проводят очень мало времени в своих комнатах и довольствуются совсем небольшими спальнями. Для рабов же существуют еще более тесные жилища, нечто вроде «спальных карманов», со всей справедливостью именуемых «клетками» (cella), в которых имеются лишь стул, одеяло и тонкий матрац на полу для всех, кроме высших слуг.

Под домом расположены обычные подвалы для хранения припасов. Где-то здесь же есть и карцер, тесная комнатка с решетчатым окном, мощной, запирающейся снаружи дверью и цепями с кандалами, вмурованными в стены. Редко случается день, когда здесь не побывает хотя бы один из столь большой familia рабов.

Полы и окна. Расспросив об отдельных моментах строительства такого особняка, мы узнаем, что подобно большинству римских домов он построен из бетона, отделан снаружи кирпичом или крупнозернистым камнем, а его внутренние стены покрыты мраморной плиткой или расписаны фресками. Потолок тоже сделан из кирпичной плитки, полы в непритязательных помещениях, где нет необходимости выкладывать их мозаикой, частично оставлены бетонными, а частично засыпаны крошеным камнем или плиткой и уплотнены трамбовкой (pavimentum). Две или три комнаты, использующиеся зимой, имеют особое и дорогое устройство – часть полов в них выложена толстыми плитками со сквозными полостями. По этим полостям в холодное время года циркулирует горячий воздух из печей – так же, как это делается в термах[37].

Не так много можно сказать об окнах этого особняка. Они по большей части открываются во внутренние дворы, к тому же их мало, и многие комнаты, в особенности же отведенные для проживания рабов, неприятно темны. Впрочем, когда наступает долгий и жаркий летний сезон, это обстоятельство воспринимается куда легче. Большая часть окон закрывается только решетчатыми ставнями, поворачивающимися на петлях. Ставни довольно искусно украшены, однако, когда они закрываются, в помещениях наступает рукотворная полутьма.

Комнаты хозяина и хозяйки дома обустроены гораздо лучше. Окна представляют собой закрепленные в деревянных рамах бронзовые решетки, в которые вставлены небольшие кусочки стекла. В эту эпоху еще не умели получать совершенно прозрачное стекло, но все же оно пропускало довольно много света, так что эти комнаты весь долгий световой день были залиты мягким рассеянным светом. Другие состоятельные владельцы особняков вставляли в окна полупрозрачные пластины талька (мягкий магнезиевый силикат), но подобное решение вряд ли можно считать приемлемым. Оконные стекла, входившие в более-менее широкое употребление, постепенно совершенствовались по мере того, как стеклодувы осваивали новые способы производства и учились создавать более прозрачный материал.

Фрески, прекрасные и бесчисленные. От собственно дома вернемся к его отделке и мебели. О применении мраморных колонн и облицовке мраморными плитами уже упоминалось не раз. Римские предприниматели постоянно «прочесывали» Африку, Египет и Грецию, а также саму Италию в поисках вышедших на поверхность земли каменных сокровищ[38]. Даже этот частный особняк семьи Кальвов гордился зелеными и черными монолитными опорами, а также резной отделкой сводов.

Там, где глаз не радует сияние полированного мрамора, взор гостя почти наверняка привлекут яркие фрески. Они, по сути, являются римскими обоями. Даже в беднейших инсулах мы можем встретить их – совершенно затасканные изображения, кричаще яркие, сработанные не художником, но намалеванные ремесленником. Но даже в таком виде они не лишены определенной декоративной красоты, количество же их было просто неисчислимо[39]. В жилищах скромного люда настенная роспись зачастую представляла собой колонны, нарисованные на стене, с садом и простирающимися за ним ландшафтами, так что квартиранты могли считать, что они любуются пейзажами, доступными наяву только богачам.

Качество множества фресок в особняках зажиточных горожан часто приближалось к истинным шедеврам изобразительного искусства. Говорить о разнообразии их типов и истории развития можно бесконечно, но достаточно констатировать, что их декоративный эффект впечатлял. Стены некоторых комнат были покрыты разнообразными яркими изображениями и узорами – балконы, карнизы, гирлянды фруктов и цветов, увитые ими колонны, летящие ангелы и девушки. Одну из комнат расписали картинами всевозможных ремесел и профессий; вот только в кузницах работали амуры, они же давили виноград в винных прессах, а потом торговали вином на рынках. На фресках в будуаре Грации изображались невесты, украшающие себя перед свадьбой, и сцены любовных свиданий. В триклинии, в соответствии с назначением комнаты, на стенах красовались элегантные натюрморты – рыбы, фрукты, птицы; а перистиль и атрий были расписаны тщательно изображенными ландшафтами, сценами из греческой мифологии, а также целой серией картин, описывающих странствия и приключения Энея[40]. Картины не имеют рамок, но искусное применение красочных линий, расписных колонн и архитектурных элементов позволяет обособлять каждый представленный сюжет.

Краски всех этих фресок очень яркие, но они никогда не режут глаз зрителю. Если стены не покрыты росписью или мрамором, то они светло-коричневой или светло-серой расцветки; если же мрамор колонн не является натурально затемненным, ему обязательно придан легкий нейтральный тон, хотя нижняя треть их обычно окрашена в ярко-красный или желтый цвета.

Многочисленные статуи, расставленные в доме, телесного цвета, а их драпировка немного другого оттенка. Возможно, если бы их расставили на открытом пространстве, то под яркими лучами солнца такое цветовое решение показалось бы варварским и вызывающим, но мягкое световое сияние в атрие и перистиле, рассеянное их сводами, создает эффект изумительной красоты – очаровывающий и умиротворяющий.

Обилие статуй и предметов искусства. Посвятив так много места описанию настенных росписей, обратимся теперь к статуям. Особняк, похоже, просто кишит рабами, но все же они не превышают своим числом скульптуры из бронзы и мрамора. Многие из статуй представляют собой хорошие копии самых известных шедевров греческих мастеров. Стоящий в атрие великолепный атлет скопирован с оригинала работы Праксителя; Пенелопа из перистиля – точная копия шедевра Скопаса. Многие другие – просто изящные и декоративные, но менее претенциозные работы их учеников или последователей, зачастую немного упрощенные в отдельных деталях умными копиистами.

Общее количество предметов искусства в подобном доме воистину неисчислимо. Ножки и ручки кресел, а также каждая шарообразная деталь и завиток мебели украшены резьбой, выполненной с удивительным мастерством. Любая самая обычная безделушка и даже предметы повседневного обихода являли собой воплощенную красоту. В триклинии целая серия статуэток иллюстрировала собой миф о Бахусе – здесь был представлен сам бог, пьяный Силен, сатиры, вакханки и все остальные спутники бога вина и веселья. Значительная часть греко-римской мифологии представлена в статуях, статуэтках и барельефах, а также во фресках, в изобилии украшавших особняк и сад возле него.

Семейные скульптурные портреты. В доме, однако, есть большой подбор скульптур в атрие, которые не несут на себе никаких следов греческого влияния. Это скульптурные портреты членов рода Юнии Кальвы. Они расставлены вдоль одной из стен; здесь представлены наиболее уважаемые члены этого древнего рода с тех пор, как скульптура вошла в число изящных искусств Рима.

Это целая галерея холодных, строгих и крайне энергичных лиц. В атрие представлено (правда, несколько изъеденное временем) целое домашнее собрание предков, начиная с того жестокого старого Кальва, бывшего легатом у Сципиона[41] при Заме[42]. Выделяется резкий профиль его праправнука, бывшего претором при Сулле; недалеко от него можно видеть более утонченные и интеллигентные черты названного в его честь внука, который заслужил благодарность Октавиана в сражении при Акциуме за отважные действия его биремы, а после этого стал известным правителем Сирии; здесь же привлекает внимание и высокий лоб отважного стоика – деда нынешнего владельца особняка, открыто ставшего в оппозицию к Нерону и хладнокровно вскрывшего себе вены, когда в доме появился центурион с повелением тирана сделать это. Здесь также представлены и скульптурные портреты нескольких известных женщин семьи, в том числе той Юнии, что была наперсницей императрицы Ливии[43].

Кроме всех этих предков, здесь имеются и скульптурные портреты нынешнего хозяина особняка Публия Кальва, его жены Грации и троих его детей. Все они отличаются высочайшим правдоподобием и совершенным отсутствием лести. Поскольку мода на женские прически довольно часто менялась, прическа Грации выполнена в виде отдельной детали и сделана съемной, чтобы в случае изменения стиля укладки волос портрет можно было быстро сделать соответствующим моде. У юного Секстуса, второго сына, вчера был день рождения, его бюст до сих пор увенчан венком; гирлянда цветов также украшает бюст и Гнея Кальва, брата Публия, который недавно умер, будучи пропретором[44] в Бетике (Южной Испании).

Посмертные маски (imagines). Вид этих портретов постоянно побуждает юных Кальвов быть достойными длинной когорты своих благородных предков, однако у них есть и еще более значимое сокровище. Неимоверно богатый вольноотпущенник Ведий, живущий несколько дальше на той же улице, отдал бы 20 млн сестерциев за социальное преимущество, воплощенное в обладании большим шкафом, оплетенным позолоченными и бронзовыми полосами, который стоял в таблиние особняка Кальвов. В нем тщательно снабженные табличками хранятся несколько десятков посмертных восковых масок, со временем почерневших, несколько оплывших и в настоящее время достаточно неприятных, но снятых в то время, когда почтенные члены этой семьи обретали последний покой.

Многие из них восходят еще к тем временам, когда в Риме стали делать скульптурные портреты. В собрании дома Кальва есть, например, маска того его предшественника, который помог быть избранным на консульство[45] плебеям, а также того предка, который поддерживал в сенате Агриппу Клавдия, когда тот отклонил предложения льстивых посланников Пирра. Когда же всякие выскочки начинали сожалеть о былой «славе благородных», Кальву всегда было достаточно поднять голову и сказать: «Разве у нас нет ничего, чем мы могли бы гордиться?» Несколько позже мы выясним, как восковые imagines совершенно открыто снимались во время публичных похорон.

Ложа и как они обычно использовались. Человек, однако, не может сидеть или лежать на статуях или скульптурных портретах, поэтому особняк был в изобилии обставлен обычной мебелью. Надо сказать, что вообще римляне предпочитали полулежать в тех случаях, когда люди последующих эпох предпочитали сидеть. Посетители укладывались на кушетки даже для непродолжительного разговора, а письма и заметки человек писал обычно не сидя за столом, а полулежа на кушетке с согнутой правой ногой, поместив дощечку для письма на это колено. В силу давней привычки подобный способ был вполне удобен для писавшего.