Читать книгу Форрест Гамп - Уинстон Грум - Страница 8

После Апельсинового кубка спортивный факультет провел атестацию по итогам первого семестра, а вскоре после этого вызывает меня тренер Брайант. Прихожу, а на нем лица нет.

– Форрест, – начинает он, – я могу понять, как ты умудрился не справица с крякционным курсом англиского, но до конца своих дней буду гадать, каким образом ты получил высший балл по теории света и одновременно завалил общефизическую подготовку, притом что тебя называли самым ценным беком студенческой команды во всей Юго-восточной Конференции!

Это долгая история – зачем грузить ею тренера Брайанта, но за каким чертом мне знать растояние между стойками ворот на поле для европейского – даже не американского! – футбола? Вобщем, тренер Брайант посмотрел на меня с неуписуемой печалью на лице и говорит:

– Форрест, мне очень горько тебе об этом сообщать, но ты отчислен за академическую неуспеваемость, и в данном случае я бессилен.

Я стою, руки сцепил и не сразу понял главное: больше мне в футбол не играть. Из универа меня турнули. Скорей всего, и ребят наших я больше не увижу. А может, и Дженни Каррен тоже. Подвал придеца освободить, в следущем семестре «Теорию света, повышенный уровень» посещать не светит, хотя професор Хукс дал мне рекоммендацию. До меня не сразу все это дошло, но я чуствую – слезы поцтупают. Стою молчу, голову повесил.

Тогда тренер поднялся из-за стола, подошел ко мне и обнял за плечи.

– Форрест, – говорит, – не горюй, сынок. Когда ты к нам приехал, я сразу заподозрил, что примерно этим дело и кончица. И сказал начальству: отдайте мне, говорю, этого паренька на один сезон – о большем не прошу. Согласись, Форрест, сезон мы провели на славу. Это точно. И ты не виноват, что Змей в четвертой четверти мяч в аут зафигачил…

Поднял я голову и вижу: в тренерских глазах тоже слезинки поблескивают, а взгляд пристальный.

– Форрест, – говорит, – в команде нашего университета никогда не было и не будет игрока, равного тебе. Ты проевил себя великолепно.

Потом тренер отошел, посмотрел в окно и сказал:

– Удачи тебе, мой мальчик, а теперь ступай, не отсвечивай здесь своей широкой задницей.

Так и закончилась моя студенческая жизнь.

Спустился я в подвал, собрал свое барахло. Потом зашел Бубба с двумя жестянками пива, одну протянул мне. Я пива никогда раньше не пробовал, но понял, что на него не трудно подсесть.

Выходим мы с Буббой из Обезьянника – и что я вижу: во дворе построилась наша футбольная команда в полном составе.

Все притихли, Змей вышел в перед, пожал мне руку и говорит:

– Форрест, ты уж прости, что я так облажался с тем пасом, ладно?

А я ответил:

– Ничего страшного, Змей, всякое бывает.

Потом все стали подходить ко мне по одному и жать руку, даже Кертис, которого засупонили в корсет от шеи и ниже – очередная дверь в Обезьяннике ему не поддалась.

Бубба предложил донести мое барахло до автобусного вокзала, но мне хотелось остаца одному.

– Не пропадай, – сказал он.

Вобщем, дорога к автовокзалу шла мимо складского магазинчика, но это был не вечер пятницы, и выступление ансамбля Дженни Каррен не планировалось, так что я сказал себе: да пошло оно все, поднялся в автобус и поехал домой.

В Мобайл я приехал поздно вечером. Маме я не сообщил о своих неприятностях, чтобы ее не растраивать, но когда подходил к дому, увидел у ней в окне свет. Вхожу, а она плачет и всхлипывает, в точности как мне запомнилось. А произошло, как она сразу выложила, следущее: армия США мгновенно пронюхала, что я не сдал сессию, и в тот же день прислала мне повестку. Знай я тогда столько, сколько знаю щас, я бы ни почем не явился на призывной пункт.

В назначенный день меня отвела туда мама. Она приготовила мне с собой какую-то еду в контейнере, чтобы я мог подкрепица на пути к месту прохождения службы. У призывного пункта собралось человек сто парней; подогнали четыре или пять автобусов. Здоровенный сержант на всех покрикивал, но моя мама, подойдя к нему, сказала:

– Не понимаю, как можно забирать в армию моего сына: он же идиот.

Но сержант, едва повернув голову в ее сторону, говорит:

– А все остальные тут, по-вашему, кто? Энштейны? – И давай орать пуще прежнего.

Мне тоже от него досталось, но потом я загрузился в автобус, и мы отъехали.

В школе-дурке на меня никто не орал, но потом началось: тренер Феллерс, тренер Брайант, ихние амбалы, а теперь еще и в армии. Но я вам так скажу: громче и дольше всех орали вояки. На них было не угодить. И притом они, в отличие от тренеров, не пеняли тебе за глупость и тупость, а все больше взывали в той или иной форме ко всяким не приличным частям тела и их работе, так что любой разнос начинался словами: иблан или жопа. Я вот думаю: не служил ли Кертис до универа в армии?

Вобщем, тряслись мы в автобусе часов, наверно, сто, пока не приехали в Форт-Беннинг, это в штате Джорджия, и в голове крутилось только 35: 3 – это счет, с которым мы вынесли команду «Джорджия догз». В казарме условия чуть получше, чем были в Обезьяннике, но жратва – это ужас какой-то, зато порции большие. А вобще на протяжение следущих месяцев мы только и делали, что выполняли приказы да выслушивали, как на нас орут. Нас учили обращению с автоматом, метанию ручной гранаты и как ползать по пластунски. В остальное время нам устраивали марш-броски, посылали чистить гальюны и по всякому загружали. Форт-Беннинг запомнился мне восновном тем, что там не оказалось ни одного человека на много умней меня, от чего, конечно, у меня гора сплечь.

Вскоре после прибытия схлопотал я наряд на кухню за то, что во время учебных стрельб нечайно прострелил бак водокачки. Прихожу на кухню и слышу, что повар толи приболел, толи что, и какой-то перец, тыча в меня пальцем, распорежаеца:

– Гамп, становись к плите!

– Я никогда у плиты не стоял. А что готовить-то? – спрашиваю.

– Да без разницы, – отвечает. – Тут тебе не дворец «Сам-Соси»[11], усек?

– Может, рагу? – поцказывает кто-то другой. – Самое простое.

– А это что? – спрашиваю.

– Пошарься в морозилке и в кладовой, – говорит тот же парень. – Что найдешь – тащи сюда, и пусть варица.

– А вдруг невкустно получица? – забеспокоился я.

– Да не гребет. Ты тут часто вкустное жрал?

Это, конечно, в точку.

Короче, притаранил я все, что мог, из морозильных камер и из кладовой. Нашел консервы: помидоры, фасоль, персики, а по мимо этого, бекон, рис, пакеты муки, мешки с картошкой и уж не знаю, что еще. Свалил это все на столешницу и спрашиваю кого-то из парней:

– А варить-то в чем?

– В чулане котлы есть, – отвечает, но когда я заглянул в чулан, там обнаружились только котелки маленькие, в таких на две сотни ртов ничего не сваришь – тем более какую-то рагу.

– Может, у летенанта спросишь, – советует кто-то.

– Он на учениях, – отвечает другой.

– Ну, не знаю тогда, – говорит первый, – но наши парни вернуца голодные как волки, так что сображай быстрее.

– А вот это подойдет?

В углу кухни громоздилась гиганская железная емкость шести футов в высоту и пяти в обхвате.

– Вот это? Да это ж паровой котел, бляха-муха. В нем готовить нельзя.

– Почему это? – удивился я.

– Да фиг его знает. Только на твоем месте я бы не рисковал.

– А он уже горячий. И вода залита.

– Ну, как знаешь, – услышал я в ответ. – Фигли нам тут с тобой препираца – у нас своих дел до жопы.

Вобщем, решил я паровым котлом воспользоваца. Откупорил все консервы, картошки начистил, бросил в тот же котел мясо какое-то, добавил луку, моркови, а потом влил туда же кетчупа и горчицы бутылок десять или двацать даже. Примерно через час по кухне поплыл запах стряпни.

– Как там ужин? – интересуеца кто-то.

– Сейчас, – говорю, – пробу сниму.

Отщелкиваю замок крышки, проверяю эту рагу, она кипит-бурлит, на поверхность то луковитца всплывет, то картофелина.

– Дай-ка я. – Один из парней взял жестяную кружку и зачерпнул. – Нет, – говорит, – не разварилось еще. Ты жару добавь, наши с минуты на минуту припруца.

Прибавил я жару – и точно, рота возвращаеца со стрельбища. Слышно, как ребята в душе плещуца, как одеваюца, и очень скоро потянулись в столовку.

А жратва-то не готова. Я вторично попробовал свою рагу и убедился, что она местами еще жестковатае. Из столовки недовольный ропот доносица, а там и ложками по столам застучали, и хором права качать начали, а я все над этим варевом калдую.

Еще через полчаса они реально тюремный бунт устроили: уже и вилками колотят, и ножами. Понял я, что тянуть больше нельзя, и поставил жар на максиум, а сам перенервничал, конечно, и тут врываеца старший сержант.

– Что за бардак? – кричит. – Где ужин для личного состава?

– Почти готов, сержант, – отвечаю, но тут котел начинает тарахтеть и дрожать. С боков пар валит, одна ножка от пола оторвалась.

– Это еще что? – вскинулся сержант. – Ты в паровом котле жратву варишь?

– Так ведь это ужин, – ответил я, и сержант удивленно вытаращился.

Его аж перекосило, будто перед неминуемой оварией, и тут котел как жахнет.

Что было дальше, точно не знаю. Помню только, что у столовой сорвало крышу, а стекла и двери повылетели.

Ну, еще посудомоя впечатало в стену, а тот парень, что чистую посуду составлял, по воздуху полетел, как пуля.

Каким-то чудом мы с сержантом уцелели, а потом кто-то обьеснил, что так бывает при взрыве гранаты: если стоишь совсем близко, тебя даже не зацепит. Правда, с нас сорвало всю одежу, но почему-то на голове у меня остался поварской колпак. И конечно, с головы до ног облепило нас хрючевом… Видок был такой… неуписуемый, очень, очень странный.

И вот еще что поразительно: кто в столовке находился, тоже не пострадали. Как сидели за столом, так и застыли, будто контуженные, только ужином заляпанные. Так ведь они сами устроили такой кипеш из-за того, что им вовремя жрать не подали!

Тут в столовой внезапно появился наш ротный.

– Что за бардак? – орет – Какого черта? – Тут он заметил нас с сержантом и рявкнул: – Сержант Кранц! Вы ли это?!

– Гамп! Котел! Рагу! – Слегка оклемавшись, сержант схватил со стены тесак для разделки туш. – Гамп! Котел! Рагу! – вопил он, гоняясь за мной с тесаком.

Я в дверь – и он туда же, бежал за мной через весь плац, оттуда до офицерского клуба, потом до автобазы, но я, конечно, от него оторвался – тренеровки даром не пропали, но, как видно, чем-то я здорово ему насолил.

Осенью в казарме вдруг задребезжал телефон: звонил Бубба. Он сказал мне, что его тоже выперли со спортивного факультета, лишив степендии, посколько нога у него никак не зажевала. Но звонил он для того, чтобы узнать, не собираюсь ли я в Бирмингем, на игру с громилами из Миссисипи. Жаль, конечно, но после взрыва парового котла – а с тех пор уже год минул – меня каждую субботу назначали дежурным по казарме. Ладно, зато я, пока чистил гальюн, смог послушать репорташ по радио.

В конце третьего периода счет был почти равным – 38: 37 в нашу пользу, и Змей оказался героем дня. Но потом эти громилы из Миссисипи сумели сделать тачдаун. Всего за минуту до свистка. Начался четвертый период, и у нас больше не было таймаутов. Я про себя молился, чтобы Змей в этот раз не сделал так, как в финале Апельсинового кубка, то есть не загубил бы игру, отправив мяч за линию, и что вы думаете? Именно это он и сделал!

У меня просто сердце в пятки ушло. Но тут все заорали так, что на некоторое время заглушили коментатора, а когда утихли, оказалось, что Змей выполнил фейк, а на самом-то деле передал мяч Кертису, и тот сделал победный тачдаун. Вот на сколько умен тренер Брайант! Он правильно ращитал, что эти ребята из Миссисипи по своей тупости решат, что мы второй раз подряд наступаем на одни и те же грабли.

Так что я, конечно, обрадовался и подумал еще: интересно, смотрит ли трансляцию Дженни Каррен и вспоминает ли меня?

В прочем, все это не имело значения, посколько через месяц нас перебросили за океан. Почти год отлаживали, как роботов, для отправки за десять тыщ миль от дома – без приувеличения! Отправили нас во Вьетнам, но сказали, что это на много лучше, чем было весь прошлый год. Вот это как раз оказалось приувеличением.

Прибыли мы во Вьетнам в феврале, и нас тут же погрузили в фургоны-скотовозы для отправки из Кинхона на гористый берег Южно-Китайского моря, в городок под названием Плейку. Доехали благополучно, по красивым местам – повсюду банановые деревья, пальмы и рисовые поля, на которых трудились низко рослые, раскосые местные крестьяне. Мы вели себя дружелюбно, они нам тоже махали.

Гора Плейку распозновалась издалека по висевшему над ней облаку красноватой пыли. А на поцтупах к городу теснились такие убогие лачуги, каких я даже в Алабаме не видывал. Под полотняными навесами жались друг к другу местные жители, сплошь беззубые, а детишки бегали голышом – короче, нищета. Добравшись до штаба бригады и базы огневой поддержки, ничего особо плохого опять же было не заметно, если не щитать этой красной пыли. На первый поверхносный взгляд там, в принципе, ничто не предвещало – кругом тишь да гладь, все раз чищено, выметено, тянуца, на сколько хватает глаза, ряды палаток. И не скажешь, что в этих краях война идет. Можно подумать, приехали мы обратно в Форт-Беннинг.

Однако нам сказали, что такая тишина обьесняеца перемирием: у местных начался какой-то празник, новый год, что ли, Тет по ихнему или типо того. У нас, конечно, гора сплечь, посколько сперва-то мы струхнули. Но эта тишь да гладь оказалась не долгой[12].

Вернувшись в расположение части, нас отправили на помывку в бригадный душ. Оказалось, бригадный душ – это не глубокая яма, к которой подогнали три или четыре автоцистерны, и нам приказали снять форму, акуратно сложить на земле, а самим залазить в яму, где нас принялись сверху поливать водой.

Это было очень кстате, посколько мы уже с неделю не мылись и слегка запаршивели. Плещемся мы в этой яме, нас поливают из шланга, все путем, и вдруг стало резко темнеть, а потом раздался какой-то не понятный звук, кто-то из поливальщиков завопил: «Летит!» – и тут всех, кто стоял на краю ямы, как ветром сдуло, а мы стоим на дне ямы нагишом, переглядываемся, и вдруг грянул сильнейший взрыв, потом второй, и все, крича и ругаясь, стали думать, как бы дотянуца до своей формы. Вокруг рвуца снаряды, кто-то крикнул: «Ложись!» – что, конечно, было излишне, посколько мы и так ползали по дну ямы: посмотреть со стороны – червяки, а не люди.

Следущая взрывная волна окатила нас говном, все заорали пуще прежнего, а парни в дальнем конце ямы начали вдобавок истекать кровью и зажимать поврежденные части тела. Все поняли, что яма – укрытие не надежное. Откуда ни возьмись на кромке замаячил сержант Кранц и гаркнул, чтобы мы вылазили и двигались за ним. Дождавшись краткого промежутка в этой кононаде, мы выволокли свои задницы из ямы. И тут мне открылось такое, что боже упаси. На земле валялось четверо или пятеро наших поливальшиков, даже не похожих на людей, до такой степени они были изувечены – как через хлопкоуборочный комбайн пропущенные. А посколько я раньше мертвецов не видал, для меня ужасней и страшней этой сцены не было ни до, ни после.

Сержант Кранц сделал нам знак ползти за ним, и мы подчинились – видел бы нас кто-нибудь с верху! Полторы сотни голых мужиков, извиваясь, ползут по земле длинной цепью…

На територии части были вырыты стрелковые окопы, и сержант Кранц запихнул нас по три-четыре человека в каждый одиночный окоп. Я пожалел, что уполз из ямы, В этих норах мы оказались по пояс в затхлой, склизкой жиже, образовавшейся после дождей, причем в ней кишели, извивались и прыгали лягухи, змеи, жуки и всякая мерзость. Застряв там на всю ночь, мы остались без ужина. К расцвету обстрел затих, мы по команде выволокли свои задницы из этих окопов, отыскали свою форму, оружие и стали готовица отражать наступление вьетконговцев.

Мы, салаги, особой пользы принести не могли, и командиры, даже не зная, куда нас поставить, приказали нам охранять периметр с юга, где находился офицерский гальюн. Но там было еще хуже, чем в стрелковых окопах, посколько один снаряд угодил прямо в выгребную яму и разметал по територии не меньше двух центнеров офицерского говна.

Торчали мы там весь день, без завтрака, без обеда, а на закате снова начался обстрел, и каждому пришлось залечь мордой в говно. Ох, до чего же мерзопакостно!

Наконец кто-то собразил, что мы, вероятно, оголодали, и приказал доставить нам сухпаек. Мне досталась холодная яишница с ветчиной, причем на жестянке стоял срок годности: «1951». За едой все стали обмениваца слухами. Одни утверждали, что город Плейку занят косоглазыми, другие – что на нас вот-вот сбросят атомную бомбу, а снаряды – это так, разминка была. Еще поговаривали, будто обстреливают нас вовсе даже не местные, а толи австралийцы, толи голанцы, толи норвежцы. Мне лично было пофигу. Говно эти слухи.

На следущий день мы мало по малу начали обживаца около южного периметра. Вырыли себе стрелковые окопы, а из досок и листов жести, прилетевших из офицерского гальюна, соорудили над ними не большие защитные козырьки. В прочем, налетов больше не последовало, да и вторжения узкоглазых, в которых нужно стрелять, не случилось. Сдаеца мне, не такие они дураки, чтоб гальюн атаковать. На протяжении трех или даже четырех суток нас обстреливали по ночам, но в то утро, когда обстрел прекратился, к нашему ротному подполз комбат, майор Боллз, и сказал, что нам нужно двигаца к северу, в джунгли, на выручку Третьей роте, попавшей в окружение.

Прошло совсем не много времени, и летенант Хупер приказал нам «седлать коней», тогда все принялись набивать карманы жестянками с сухпайком и гранатами. Тут у нас возникла своего рода дилема: с одной стороны, гранатой утолить голод затруднительно, а с другой, она тоже лишней не бывает. Вобщем, загнали нас в вертушки, и мы полетели.

То, что Третья рота оказалась в полной заднице, мы поняли уже на подлете. Из джунглей поднимались дым и гарь, с верху нам были видны образовавшие проплешины, земля сотрясалась от взрывов. Не успели мы высадица, как по нам открыли огонь. Один вертолет подбили еще в воздухе, и это была полная жесть: ребята сгорали заживо, а мы ничем не могли помочь.

Меня назначили таскать боеприпасы для пулемета – сказали, что моя комплекция для этого хорошо подходит. Перед загрузкой в вертушки отдельные личности стали просить меня взять к себе их гранаты, чтоб они захватили побольше сухпайков, и я согласился. От меня кусок не отвалица. А сержант Кранц в добавок нагрузил меня здоровенной канистрой воды, которая тянула на двацать кило. И еще перед самой отправкой наш Дэниелс, которому доверили станину для пулемета, обдристался и не смог вылететь вместе со всеми, так что пришлось мне и станину тащить. Если прикинуть общий вес, это было все равно что волохать на себе бугая из числа небраскинских кукурузников. С той только разницей, что тут мы в игры не играли.

Когда уже сморкалось, мы получили приказ выдвинуца в гористый район и помочь Третьей роте, которая толи взяла в кольцо противника, толи сама попала в окружение – смотря чему верить: дяде Сэму или личным наблюдениям.

Вобщем, когда мы высадились, кругом падали снаряды, а вокруг лежало с десяток тяжело раненых, которые со всех сторон стонали и рыдали, заглушая все остальные звуки. Что до меня, я сгибался под тяжестью боеприпасов, канистры, станины и собственной приблуды – бросить-то ничего нельзя. Проползая с грузом мимо щелевого убежища, я услышал, как сидевший там парень говорит своему товарищу: «Глянь, какая образина: вылитое чудовище Франкенштейна!» – и уже хотел ответить, что, дескать, нашел ты время и место шутки шутить, но… чтоб мне сдохнуть! Второй, молчавший солдат выскочил из укрытия и зовет:

– Форрест! Форрест Гамп!

И кого я вижу?! Это же Бубба!

Выходит, для футбола нога Буббы оказалась не годна, а для службы в армии за полмира от дома сгодилась. Вобщем, доволок я свой груз до места, а потом Бубба подполз ко мне, и в минуты затишья (наступавшего при каждом приближении наших самолетов) мы с Буббой наконец-то поделились новостями.

Он расказал, что Дженни Каррен тоже бросила универ и уехала протестовать с какими-то поцефистами или типо того. А еще – что Кертис дал по морде университецкому копу, когда тот выписал ему штраф за неправильную парковку, а затем пинками гонял этого блястителя закона по всему кампусу, покуда не появились прецтавители власти, которые набросили на Кертиса большую сеть и так отволокли в участок. За это тренер Брайант заставил Кертиса после тренеровки намотать лишних пядесят кругов – в виде наказания.

Во дает Кертис.