Читать книгу Под кожей – только я - Ульяна Бисерова - Страница 4

– Мир-я, – крикнул Лука, скидывая тяжелые запыленные ботинки. С общей кухни доносились уютное шкварчание масла на раскаленной сковороде и сытный дух оладий из картофельной муки.

– Эй, как дела? – спросила Йоана, окинув его быстрым и приметливым, особым «медсестринским», взглядом.

– Норм.

Лука налил в стакан воды и опустился на стул, чувствуя, как вся тяжесть дня, все нагруженные обломками строительного мусора тачки разом навалились, придавили, погребли его под собой. Глаза слипались, хотя время было еще не позднее, и он перед сном еще собирался прослушать лекцию и подготовиться к проверочной по гражданскому праву. В углу кухни шлепалась со стиркой Моника, которая снимала квартирку по соседству. Трое ее лохматых сопливых погодков возились тут же. Йоана, пританцовывая под мурлыкающую музыку – как обычно, что-то из пыльного ретро, – приподняла крышку сковороды, выпустив облако ароматного пара. Дети Моники тут же подняли носы, как голодные волчата. Йоана весело им подмигнула.

– Клиника ночь-весь? Опять?

– Я не разговариваю на нидриге, дорогой. Так что будь любезен изъясняться, как все образованные и воспитанные люди, и не коверкать язык, на котором творил Гете.

Лука вздохнул. «Правильная» речь – пунктик Йоаны. Нидриг – живой, кипящий язык улиц. После войны народы перемешались: люди срывались с места, спасаясь от бомбежек, обстрелов, эпидемий и голода. Официальным языком в Гамбурге, как и сто лет назад, был немецкий. Но это, скорее, дань традиции: языки и наречия спеклись в плавильном котле в пылающий нидриг. Фундаментом речи остался хохдойч, но усеченный до базовых слов и избавленный от галиматьи со временами, артиклями и падежами. Каждый народ привнес свои словечки, звучные и краткие, легко ложащиеся на проговор. Йоана, для которой, кстати, немецкий вовсе не был родным языком, сокрушалась, когда маленький Лука, как грязь на ботинках, приносил с улицы мешанину из слов, надерганных из разных наречий. А как иначе: «правильный» язык обитал в казенных учреждениях, банках и больницах. Нидриг же раскатывался по улицам, гремел на судоверфи, стрекотал на рынках. Школьные упражнения по грамматике напоминали Луке бессмысленную, монотонную муштру прусских солдат армии Фридриха Вильгельма: вместо того чтобы учиться рубить с плеча и стрелять в цель, разряженные в белые лосины и припудренные парики вояки тянули носки на построениях. Но сегодня он слишком вымотался, чтобы препираться из-за пустяков.

– Окей, ма.

Строго говоря, Йоана не была его матерью. Когда Луке было лет семь, мальчишки на улице прицепились, отпуская шуточки по поводу цвета его волос, – в квартале мигрантов он выглядел чужаком, белой вороной, – и, как обычно, закончилось все дракой. Накладывая холодную заживляющую мазь на расквашенный нос, Йоана устало спросила, почему он вечно враждует и сражается со всем миром.

– Я хотел бы быть похожим на тебя. Чтобы у меня тоже были черные волосы и смуглая кожа. И твое огромное сердце. Но я другой. Выродок.

– Это мальчишки на улице так сказали?

Лука сердито дернул плечом и отвернулся. Йоана ласково провела рукой по белобрысым вихрам.

– Ты, и правда, другой. Наверное, пришло время рассказать эту историю – твою историю. Ну, слушай. Однажды поздно вечером в клинику пришла женщина. Светловолосая, голубоглазая – совсем как ты. И ужасно исхудавшая – буквально валилась с ног от голода и усталости. Но не выпускала из рук сверток. Там был младенец. Она рассказала, что попала в плохую историю: ее преследовали люди, которые собирались разлучить ее с сыном. Я пожалела ее и укрыла на какое-то время. Она мечтала выбраться из Ганзы: ей казалось, что здесь ее жизнь в опасности. Кто-то взялся достать ей поддельную ID-карту, чтобы она смогла начать новую жизнь под другим именем. Но, видимо, что-то пошло не так. Однажды вечером она ушла и так и не вернулась. А ты остался.

– Что же с ней стало?

– Я не знаю, милый. Я молчала, боялась расспросами навлечь беду. Да и кто мог бы знать? Потом я устроилась в другую клинику, переселилась в эту квартирку, и все соседи решили, что ты мой сын. Так оно и есть. Так и останется.

Она накрыла мягкой ладонью его руку и провела пальцем по маленькому рисунку на тыльной стороне его правой ладони – круг и три сходящиеся линии. Как голова птицы с крупным клювом. Это напоминало нанесенный хной рисунок-мехенди, которым украшали пальцы, запястья и ступни сестры Флика в дни больших праздников.

– Она говорила, что это оберег от зла и болезней, принятый в роду. Правда это или нет, но ты действительно ни разу не болел, даже когда был совсем крошкой.

Лука обнял Йоану и вытер мокрые ресницы об ее плечо. Они никогда не возвращались к этому разговору, и он по-прежнему звал ее «ма». Но иногда во снах, будто пронизанных солнечным светом, ярким, почти слепящим, он раз за разом пытался поймать, ухватить что-то невесомое, ускользающее сквозь пальцы…

В музыкальную заставку врезался новостной выпуск. «Количество заболевших от нового штамма вируса Викимия превысило два миллиона шестьсот человек. Главный очаг распространения инфекции – восточное побережье Африки и страны Средней Азии… Правительство Ганзейского союза предпринимает экстраординарные меры… Курс ганзейской марки укрепился на вчерашних торгах…»

Лука поморщился – все та же набившая оскомину белиберда. Стряхнув дремоту, он потянулся было, чтобы убавить громкость приемника, но Йоана перехватила его руку. Новостной выпуск завершала светская хроника, ведущий рассказывал о вечеринке, которую закатил Теофиль Себастиан Вагнер. Юный наследник династии, которая держала в железном кулаке пол-Ганзы, швырял деньгами налево и направо. А Йоана, чтобы оплачивать их крошечную квартирку, вынуждена сутками дежурить в муниципальной больнице, куда со всех окрестных районов стекаются, чтобы хоть как-то облегчить свою участь, больные и увечные бедолаги, у которых нет денег на лекарства. После дневной смены она то и дело задерживается на всю ночь: в приемном покое вечно не хватает рук. Лука не раз замечал, что в последнее время она неважно выглядит. Все так же широко улыбается и напевает под нос, но в походке, жестах появилось что-то незнакомое, настороженное. Как будто прислушивается к звукам, слышным ей одной. Так капитан трансатлантического лайнера, зная, что через пробоину в корпусе в трюм медленно заливается черная арктическая вода, сохраняет невозмутимое спокойствие, чтобы не сеять напрасную панику среди пассажиров.

Наконец, Йоана закончила помешивать ароматное рагу в дымящейся жаровне и напекла золотистую гору картофельных оладий.

– Моника, тут еще много осталось, накорми детей, – сказала она и, отмахнувшись от рассыпавшейся в благодарностях соседки, добавила: – И, будь так добра, занеси старому Йоргенсу в пятнацатую, он вчера тяжело кашлял, как бы совсем не слег.

Лука подхватил с блюда несколько поджаристых оладий и посторонился, пропуская вперед Йоану. Она бедром толкнула хлипкую дверь в самом конце длинного полутемного коридора, и та распахнулась, разом открыв скудную обстановку съемной квартиры: выкрашенные в мышиный цвет стены, два топчана, шаткий столик с кухонной утварью да несколько стопок книг.

– Ты что смурной сегодня? Что-то случилось? – спросила Йоана, деловито расстилая полотенце, которое обычно заменяло им скатерть, прямо на полу посреди комнаты.

– Нет, просто устал, – отмахнулся Лука.

Однажды он сглупил, рассказав матери о парнишке, который прямо на его глазах сорвался с пятьдесят восьмого. С тех пор Йоана пребывала в неизбывном страхе, что на сломе ему каждую минуту грозит смертельная опасность. Сама она панически боялась высоты – даже к виду из окна их квартирки, расположенной на пятом этаже, так и не привыкла. Браслет на ее руке тихо пиликнул. Йоана быстро пробежала глазами сообщение и нахмурилась.

– Плохие новости, ма?

– Напоминание о просроченной оплате за квартиру. Я собиралась заплатить еще на прошлой неделе, но в клинике опять задерживают оплату, выдают только продуктовые талоны. Попробую сегодня связаться с управляющим – может, удастся уговорить дать отсрочку. Или в крайнем случае попрошу Ханну одолжить.

– А много нужно?

– Пятнадцать марок.

– Ма, не надо просить у Ханны. Мы и так ей задолжали.

Лука, привстав на носки, достал с верхней полки чуть помятую жестяную коробку, в которой когда-то, по-видимому, хранилось рассыпчатое печенье – но было это так давно, что не осталось ни крошек, ни сдобного запаха. Да и рисунок на крышке – румяный белобородый старик в комичных круглых очках – выцвел и покрылся ржавыми пятнами. В детстве Лука хранил в коробке разные сокровища, которые находил во время вылазок с уличными приятелями: пеструю, похожую на чаячье яйцо морскую гальку с отверстием посередине, диковинное длинное перо с темно-синими крапинами, покалеченных в боях солдатиков… Теперь там лежали деньги, которые он откладывал на учебу в колледже. Все, что удавалось заработать. Он быстро отсчитал несколько мятых купюр и монет и протянул Йоане. Но она мягко отвела его руку и покачала головой.

– Нет, милый, только не из копилки. Я смирилась, что мой сын горбатится от зари до зари, только потому, что это поможет накопить первый взнос на колледж. Я ни монеты отсюда не возьму.

Кроме жестянки на полке стояла запылившаяся бутылка с изящной моделью парусника и учебное пособие по морским узлам с истрепанным корешком. В детстве Лука рассматривал крошечную копию английского двухмачтового брига каждую ночь, пока не начинали слипаться глаза. Иногда во сне он оказывался на его палубе и бороздил воды тропических морей: когда багряное солнце почти опускалось за горизонт, из водной глади выпрыгивали быстрые стаи крылатых рыб, и их чешуя в закатных лучах отливала расплавленным золотом…

Лука бросил быстрый взгляд на обеспокоенную Йоанну, которая машинально отщипывала кусочки от лепешки, и лицо его прояснилось.

– Ма, я же как раз собирался рассказать: наша бригада в этом месяце план перевыполнила и всем премию выдали – по десять марок на нос, представляешь?

– Это было бы настоящим спасением. Но ты, наверное, планировал потратить деньги как-то иначе? Тебе давно нужны новые ботинки.

Лука небрежно пожал плечами. Йоана отвела прядь волос с его лба и грустно улыбнулась.

– Ты стал совсем взрослый, сын. Как же я это просмотрела?

Когда она ушла, Лука завел будильник на половину первого и, едва закрыв глаза, провалился в тяжелое забытье без тревожных, путанных сновидений – впервые за последние месяцы.