Читать книгу Сак - Усман Алимбеков - Страница 3

«Каждый раз, когда мы планируем встречу, она не происходит, и нам ничего не остаётся, как снова переходить на эпистолярное общение. Судьба не даёт нам встретиться. Мы пересеклись лишь раз, но этим, похоже, исчерпали лимит наших объятий.

Как жаль! Как всё-таки жаль! Но не всё так плохо. Наше общение продолжается благодаря письмам. Правда, почта работает вяло. Но с другой стороны, это даёт нам возможность ещё и ещё раз пытаться находить ответы на вопросы, возникающие в нашей жизни. Почему произошла наша встреча? Есть ли в этом какой-то смысл? Ответы обязательно придут, потом. А в данный час остаётся свершать то, что требуется. Например, мне отвечать на твои послания и рассказывать по твоей просьбе о моих родителях. Зачем и для чего тебе это нужно, никак не пойму, но вижу, что интересуешься не для забавы.

Про детство родителей уже рассказывал. Значит, ныне надо вспомнить период отроческих годов, например, отца. О том отрезке его жизни знаю с его слов. Сказ по ходу повествования неизбежно претерпит редакцию сказителя в некоторых деталях, если не сказать больше. Такова закономерная особенность любой истории, не исходящей из первых уст. Засим начну, пожалуй.

Моему отцу, Барбеку, было восемь лет, когда мирная и спокойная жизнь его закончилась с приходом в аил красных джигитов.

Человек ко всему приспосабливается. Поэтому период растерянности и страха перед большевиками постепенно сменился периодом привыкания к ним жителей предгорья Тянь-Шаня. Правда, привычный образ жизни приходилось подгонять под требования новой эпохи. Массовое гримирование жизни порождает лицемерие. Но среднеазиатский Восток как-то умудрился сохранить свою простоту и естественность. Мировоззрение людей мало изменилось. Поэтому многовековой уклад жизни, если иметь в виду саму суть, тоже не изменился. Революция европейской закваски в Средней Азии имела успех внешний – бутафорный, правда, крови безвинной пролито было много. Так туда приходила власть иной природы, нежели там существовавшая. И когда люди убедились, что их образу жизни существенно ничего не угрожает, все потихоньку начали возвращаться к обычному, пусть и с некоторыми внешними изменениями существованию, в котором Аллах уютно разместился в тени атеистического плаката: «Бога нет».

Восьмилетний Барбек после того как навсегда распрощался с папой и мамой, пошёл, как советовал ему отец, к родственникам. И как только сын Аскера переступил порог дома родичей, у которых жили бывшие жены его отца, он, как и обещал при расставании с ним и матерью на берегу горной речки, вычеркнул из жизни всё своё прошлое. Того требовал глава семьи, пояснивший ему, что в здравом уме оставаться сыну бия опасно. Комиссары не простят ему байского происхождения. Но, возможно, не тронут, если он притворится, что впал в амнезию. А такое с ним могло случиться в тюрьме, где он просидел три месяца вместе с отцом в невыносимых условиях для детского здоровья, физического и психического. Такое развитие событий очень правдоподобно. Разъяснения дадут сами люди, ему ничего говорить не придётся. Просто нужно вести себя соответственно.

Сын Аскера был отличным учеником и науку самовнушения, как и другие, усвоил хорошо. Ему без труда удалось и в самом деле на время стереть из памяти предыдущие годы жизни. Поэтому его явление родственникам произвело на них неизгладимое впечатление. Некоторое время мальчик стоял как вкопанный, потрясённый отсутствием памяти. Он ничего не помнил, кроме своего имени, и никого не узнавал. Потом низко поклонился всем, представился и попросил хлеба, сказав, что долго идёт, откуда – не знает и куда – не имеет представления. Немая пауза затянулась. Жильцы дома были в шоке от вида и состояния некогда смышлёного и весёлого отрока. А тот, не зная, как дальше себя вести в сложившейся ситуации, переминаясь с ноги на ногу, снова попросил хлеба. Хозяева, видя явное помешательство бийского сына, усадили его за достархан.

Ту ночь мой отец переночевал у них, единственный раз в жизни. Ночью родственники порешили умалишённого отправить от себя подальше. Выгнать ребёнка, да ещё убогого, у них рука не поднялась, да и побоялись осуждения земляков. В предгорье Тянь-Шаня любое ненадлежащее обращение с гостем дома приравнивалось к тяжкому греху. А тут не чужой, да ещё и ребёнок. Такого рода осуждение могло сильно подпортить репутацию человека любого ранга, на какой бы ступени социальной лестницы он не находился. А хорошая репутация среди земляков киргизов не на последнем месте. И оставить пацана побоялись, ведь теперь он был сыном не одного из богатейших и влиятельнейших людей округа, он уже стал отпрыском врага новой власти, а она в начале своего становления не отличалась снисходительностью. На тот момент безопаснее всего было не стоять на её пути, даже с белым флагом. Все это понимали и приняли для себя непростое решение.

Утром мальчишке объявили, что он будет работать помощником чабана в горах и жить там вместе с другими пастухами. Старшим чабаном скотоводческой артели оказался бывший работник отца мальчика, с которым Барбек в недалёком прошлом любил поохотиться и пообщаться. Они в те, как подчёркивали новоиспечённые товарищи, байские времена уважали друг друга: старший младшего за воинский дух и смекалку, младший старшего за ловкость, меткость и бесстрашие.

Старший чабан Адыл чему-то нехорошо обрадовался, увидев Барбека. Ему успели доложить, что у мальчика большие проблемы с головой. Бригадир пастухов не очень-то поверил сомнительному диагнозу. Он не с чужих слов знал род Четырёх воинов, поскольку с детства находился при доме бия как ответственный за отары и табуны и видел, на что способны в критической ситуации все члены семьи. Слабовольные среди них не водились, бесшабашные тоже, они выделялись на фоне земляков прозорливостью, отвагой, силой духа. Могли предвидеть события грядущих лет и подготовиться к ним, прикинувшись теми же дурачками. Поэтому помешательство с Барбеком никак не вязалось в голове пастуха. Хотя дитя бая вёл себя именно что странно и правдоподобно демонстрировал потерю памяти. У слушавшего его лепет, у собеседника не оставалось ни капли сомнения, что тот действительно ничего не помнит о своём прошлом и не понимает, что происходит в настоящее время. Более того, у всех на глазах ненаигранно мальчик заново постигал житейские премудрости. Адыл как ни пытался, но так и не смог обнаружить в поведении ребёнка хоть какое-нибудь притворство или неискренность. Но, тем не менее, его подозрения по поводу актёрства бывшего юного друга усилились именно потому, что поведение отрока, потерявшего здравость, отличалось безукоризненностью.

С приходом новой власти в их края Адыл изменился, став другим, мрачным. С появлением в их коллективе нового помощника ожил, более того, потерял покой. В его душу прокралась откуда-то тревога, неутихающая и щемящая. Причину тревоги он объяснить себе не мог. Денно и нощно мучаясь от беспокойства в груди, старший чабан извёлся вконец. Не зная, что делать с собой, тем более с помощником, он, ничего лучшего не придумав, решил просто поизмываться над сыном бывшего хозяина, всячески стараясь вывести его на чистую воду. Для чего это ему было нужно, он не ведал. Но знал, что бийёнок в совершенстве владеет приемами единоборства кара-куреш. К своим всего лишь восьми годам сын предводителя караимов достиг такого мастерства, что мог запросто завалить любого взрослого мужчину, кроме своего учителя-отца, разумеется. Адыл и провоцировал Барбека именно на физические ответные действия, изощряясь по-всякому, надеясь, что тот не выдержит его издевательств и даст достойный отпор угнетателю, чем себя и выдаст. То камчой проходился по спине юного пастуха, беспричинно и неожиданно. То ногами буквально избивал, поднимая Барбека с постели, вернее с лежанки из трав и хвороста. То целый день устраивал переходы отар и гонял юнца с одного горного хребта на другой, якобы для выправки направления баранов, которые и не сходили с курса, ибо велись обученными козами туда, куда надо было. На протяжении нескольких лет Адыл таким вот образом мучил бывшего юного друга. Тревога в груди, не дававшая покоя ни днём, ни ночью, стойкость юного караима сделали чабана параноиком. Ему уже чудилось, что сын бывшего хозяина притворяется специально придурком, чтобы усыпить его бдительность и убить. Естественно, теперь он точно не верил в умопомешательство своего нового помощника и в то, что тот всё позабыл. И Адыл усилил преследование подростка. Но все его старания оказались тщетными, так как своего он не добился – не изобличил парнишку ни в чём.

Я уже упоминал, что революция сути азиат не изменила – их духовные приоритеты остались прежними. Зато у некоторых сильно изменились потребности земные, в связи с неожиданным обретением выпавшей на их долю безграничной власти. Ты можешь мне сказать, что такое происходило во все века везде. Соглашусь. Но, тем не менее, не все утрачивали в связи с новым положением в обществе обыкновенную человечность. Находились такие, которые умудрялись справляться с соблазном беспредельничать, когда судьба преподносила им неограниченные полномочия властвовать. А некоторые полностью растворялись в собственных противоречиях, отказавшись от былых ценностей и не обретя достойных новых. Такие люди совершенно бессмысленно бесчинствовали. Например, одержимо преследуя несуществующих врагов – людей, напоминающих им о прошлом, не страшном и ужасном, а вполне нормальном. Они и не подозревали, что своим поведением демонстрировали, что ужасное время наступило ныне, так как в их прошлом безвинных не убивали и не сажали по тюрьмам, не отбирали нажитое собственным трудом, не вынуждали всех без исключения мыслить так, как надо новым начальникам. Прошлое не давало им веских аргументов так поступать, но они уже жили в новом времени, в новом государстве, где с гражданами, не согласными с линией красных джигитов, расправлялись без жалости, жёстко и быстро. Агрессивная энергия охватывала многих. Одним из таких стал старший чабан. А ещё недавно он гордился, что работает у самого бия, самого справедливого бая в округе, ещё недавно ему очень нравился бесподобно смышленый сын хозяина, ещё недавно ему нравилось всё в его жизни. Но тут произошли грандиозные изменения, поставившие всё с ног на голову.

С изменением декораций многие так и не обратили внимания на то, что в их личной жизни практически ничего не поменялось. Например, какой-нибудь бригадир пастухов – как пас отары баранов, так и продолжал пасти. Как был зависим от кого-то, так и оставался зависимым. При этом условия жизни его и семьи никак не улучшились, если не наоборот. Откажись он работать, то его участь могла оказаться подобной бийской. Этого он не заметил. Но зато он обратил внимание, что можно преследовать, обижать, убивать всех, кто поёт не в унисон с новой властью и особенно тех, кто ранее был богатым и уважаемым. Откуда-то из глубин сознания чабана всплыли необоснованные обиды на бывшего хозяина и его сына. Досада была необычной, сильно тревожила. Он понимал, что обижаться ему, по сути, не на что, бий его никогда не притеснял, не подчёркивал свой статус, любил его как родного. Но с другой стороны, бий оказался врагом новых князей жизни именно потому что был богатым. И чабан напрочь вычеркнул прошлые заслуги бывшего работодателя и сделал себе установку далее ненавидеть всех состоятельных людей и всех тех, кто к ним так или иначе относился. Установка подозрительно быстро сработала, и теперь он желал как-то отомстить бывшему влиятельному человеку или тому, кто был по-родственному связан с ним.

Все в округе знали, что Аскер с Гюльсин исчезли в неизвестном направлении. Их везде искали, но найти не могли. А их сын стал убогим. И чабан взмолился, не Богу точно, о том, чтобы никто не мог ему помешать встретиться с Барбеком и осуществить план мщения. Их встреча состоялась. И он с маниакальной последовательностью терроризировал помощника. Но не получал удовлетворения, ибо его злоба не утолялась лишь возможностью половинчатого осуществления своего замысла – изничтожить потомка классового врага. Полоумный отрок ему был не нужен. Ему нужен был настоящий. А настоящий Барбек, в чём он был абсолютно уверен, прятался за маской дурачка, которую как их бригадир ни прилагал усилий, сорвать не смог. Он, может быть, и убил бы подростка, но его коллеги, видя безобидность помощника и тиранство чабана, встали на защиту бесправного и не давали им обоим оставаться наедине, так как понимали, что их встреча без свидетелей может вполне закончиться гибелью мальчишки. Они даже пожаловались начальству на бригадира. С тем побеседовали. После чего чабан перестал при ком-либо бить или ругать Барбека, но, оставаясь с ним наедине, не упускал случая больно ударить, при этом не забывал обязательно прошипеть на ухо подростку свою угрозу разоблачить того и не скрывал в глазах своих предвкушения скорого его убийства.

Сын Аскера продолжал исправно выполнять свои обязанности, при случае созерцать красоту горных ландшафтов и подолгу смотреть на западный горизонт, предчувствуя какие-то изменения в мире. Он любил восходы и закаты, любил пение птиц, рёв зверей, ночное звёздное небо, ягнят с овцами, коз-ведунов и синее-синее небо с облаками. Постоянное общение с природой помогало сберечь навыки и знания, которые он по-прежнему скрывал ото всех. Больше семи лет прошло в таком режиме. Ученик старшего пастуха, освоившись со своими обязанностями, не чувствовал какой-то невыносимости условий. Да, тяжело. Да, свиреп и несправедлив наставник. Но у него тайная миссия – сохранение рода. Так что тяготы вполне сносные. И понимая, что испытания главные ещё впереди, юноша готовился к ним с полной серьёзностью. Воспринимая избиения, придирки и угрозы как экзамен. Одного он не знал: как долго его нынешнее положение будет длиться. А оно коренным образом изменилось осенью 1941 года, когда ему исполнилось шестнадцать лет.

Как-то ночью помощник старшего пастуха, оставленный на улице сторожить овец, перед самым рассветом залюбовавшись звездным небосклоном, незаметно для себя задремал среди камней. Очнулся от вскриков: «Волки!» Отара всполошилась, сжавшись в клубок, громко и жалобно блеяла. Все с воплями и криками носились туда-сюда. Барбек колебался, не зная, что предпринимать в первую очередь: то ли со всеми бегать по кругу, то ли затаиться и осмотреться. Вдруг прямо пред ним выросла большущая голова волка. Его желтые глаза пронзили взглядом юношу. Тот не испугался, а схватил рукоятку ножа, прикреплённого к локтю левой руки, но вытаскивать его не стал. Жёлтые зенки волка напомнили ему чьи-то до боли знакомые глаза. До боли знакомые. И он узнал их. «Отец!» – неожиданно вскрикнул парень, тут же убрав руку с рукоятки ножа. Волк фыркнул, закивал огромной головой. Не задрав ни одной овцы, волки исчезли. Стая была большая, не меньше десяти зверей. За завтраком только и было разговоров, что о внезапном появлении хищников и странном их поведении. Волки не задирали баранов, ни на кого не нападали, а покружили немного и испарились. Один лишь старший чабан молчал и косо поглядывал на совершенно спокойно сидевшего помощника. Он тоже видел вожака стаи хищников и тоже узнал глаза бывшего хозяина. После этого случая Адыл перестал преследовать Барбека, даже начал сторониться его и прятать глаза. Но ненависть не проходила, а усиливалась с каждым днём и всё сильнее и сильнее изводила его душу, почерневшую от прикосновения к антибогу, когда он всего один раз молил того, чтобы ему никто не помешал поистязать сына Аскера. Появление отца в облике волка потрясло Барбека, если не сказать больше. Это был знак. Время чабанства закончилось, и ему надо готовиться к чему-то очень важному.

Мой отец, как его учили, в таких случаях садился и начинал медитировать. Незаметно отлучившись, он взобрался на самый высокий хребет в районе пастбища, сел лицом на запад и сомкнул веки. Прочитав молитву, он начал выравнивать дыхание и, когда внутри установился полный покой, вошёл в транс и дал своему астральному телу задание узнать, к чему ему готовиться. Вскоре перед его внутренним оком возникли картины. Из них выделялся кинжал, так как медленнее двигался и более светился. Барбек понял, что это значило. Затем он вернул астральную ипостась на место и завершил медитацию молитвой. После чего помощник бригадира пастухов ежедневно стал уединяться и тренироваться, правильнее сказать – восстанавливать навыки владения несколько позабытыми приёмами кара-куреш. Этот вид единоборства создали мастера рода караимов, отобрав лучшие приёмы других видов борьбы и разработав свои.

Прошло относительно спокойно около месяца. Старший пастух вынашивал план убийства своего ненавистного недруга. В случайный выстрел никто бы не поверил, зная о его отношении к своему подчинённому, поэтому план с огнестрелом отметался. Адыл понимал, что в схватке один на один не одолеет Барбека, ибо хорошо помнил об умении того постоять за себя. Нож тоже не подходил для случайного пореза насмерть. Хоть и владел чабан холодным оружием достаточно профессионально, но не был уверен, что сразит врага наповал сразу, так как могла сработать реакция единоборца-юноши. А потом тот мог легко его и с ножом одолеть. Тем более что Барбек был выучен реагировать молниеносно на угрозу применения любого холодного и огнестрельного оружия. Оставался один вариант – камень. Бросить с расстояния бесшумно вряд ли получится. Увернётся жертва. Значит, надо бить неожиданно, находясь рядом. План застигнуть врасплох готовился тщательно. Наконец момент такой подвернулся. Отара и пастухи ушли далеко вперёд. У ручья остались они вдвоём. В последнее время старший чабан, чтобы усыпить бдительность помощника, старался дружелюбным отношением снять напряжённость, появившуюся между ними несколько лет назад, и со стороны могло показаться, что их взаимоотношения вполне наладились. Так казалось всем, но не этим двоим. Барбек почувствовал с утра нервозность наставника и приготовился к битве. Наставник попросил набрать в курдюк воды. План убийства отличался коварством. Сначала покаятельный разговор, так он собирался ослабить окончательно бдительность бийёнка. При наличии таких наследственных качеств как воинственность и осторожность, представители рода Четырёх воинов отличались наивностью и детской доверчивостью. На это и был расчёт. Когда Барбек растрогался бы и приготовился простить всё бригадиру, тот должен был нанести единственный смертельный удар по голове юного противника. План не сработал. Едва настал момент для покаяния, чабан вдруг онемел. Язык не слушался его. Тогда он молча встал за спиной у того, кто, тоже молча, на корточках, набирал воду из ручья в курдюк. Адыл не только онемел, но и впал в прострацию и ничего не соображал. Но так как механизм убийства в сознании был уже запущен, то он машинально замахнулся, чтобы изо всей силы камнем ударить парня по затылку. В этот момент Барбек резко вскочил и развернулся. Тут же подпрыгнул высоко, одним ударом ноги выбил из руки чабана камень и в полёте успел нанести удар другой ногой в голову противника. Затем мягко и бесшумно, словно снежный барс после прыжка, опустился на землю, приняв боевую позу. Старший пастух негромко вскрикнул и пал на землю.

Их коллеги, чуя неладное, вернулись и застали картину более чем странную. Бригадир лежал навзничь, помощник, как ни в чём не бывало, набирал в ёмкость воду. На вопрос, что случилось, ответил, что начальник их споткнулся и упал. Вроде ничего серьёзного никто не обнаружил на теле, но с шеей несчастного какие-то проблемы появились точно, так как у того голову скрутило набок. Вопросов больше никто не задавал, все догадались, что бригадира уложил на землю подросток, притворявшийся убогим и слабым. Этим же днём пострадавшего отправили в больницу. На следующий день за Барбеком явилась милиция. Больной, придя в себя, заявил органам, что просто оступился и его помощник ни в чём не виновен. Подозреваемого отпустили. Но теперь все в бригаде, лояльно относившиеся к сироте, стали его сторониться, за спиной обзывая «бийским шайтаном». Страх и ненависть сменили их былую жалость к нему. Их бригадир отличался огромным ростом и силой, и чтобы такого джигита одолеть, надо было быть, понятное дело, сильнее его. Получалось, они жалели не ягнёнка, а детёныша барса. Обманутые их чувства требовали мести. Пастухи донесли на юного коллегу, куда следует, мол, тот – замаскировавшийся враг народа. К этому времени из больницы выписался Адыл. О доносе он уже знал. Первым делом он упросил Барбека с ним встретиться. И у того злосчастного родника произошёл такой диалог.

– Здесь Аллах двумя ударами твоих ног излечил меня.

– ?..

– Я ведь искренне уважал и уважаю поныне твоего отца и тебя. Аллах уберёг меня от греха. Поэтому прости меня, Барбек.

– Я прощаю тебя, Адыл.

– Что происходило со мной, объяснить не могу, да и неважно сейчас это.

– А что важно?

– Твоё положение. Помнишь еврея, работавшего у твоего отца?

– Он не работал у отца, он помогал отцу, мне, он был членом нашей семьи, как и ты.

– За него не скажу, ну а я-то помогал небесплатно, мне твой отец платил щедро, не скупился.

– Всякая помощь, как и любая работа, может и должна оплачиваться, и в этом ничего преступного нет.

– Ладно, не придирайся к словам, ты же понимаешь, о чём я хочу сказать.

– Не совсем. Ну да ладно, сейчас это действительно неважно. И что Соломоныч?

– Он работает продавцом в магазине и входит в какой-то совет. И знает не понаслышке обо всём, что творится вокруг.

– Где он работает, и о том, что он входит в какой-то совет, я осведомлён. Он всегда был в курсе всех событий, происходящих не только в наших краях.

– Не заводись. Лучше слушай. На тебя в органах есть анонимка. Скорее всего, тебя снова арестуют, но уже надолго, если не навсегда. Времена тяжёлые, шибко разбираться не будут.

– За что? Ты же никаких показаний не давал против меня.

– Я не давал, зато другие дали. Я виноват перед тобой. И не прощу себе, если тебя из-за меня арестуют.

– Меня арестовать могут за что угодно, хоть как сына бая. Ты лишь повод.

– Вот-вот. Значит, уходить тебе надо отсюда. Уходить сегодня же. Я всем скажу, что у тебя очередной заскок, и ты подался куда глаза глядят. Из нашей бригады тебя искать никто не будет. Твоё отсутствие их лишь успокоит. А ты прямиком иди к Соломонычу. Он будет тебя ждать.

– А ты, что, с ним встречался?

– Да. Он приходил навещать меня в больнице.

– Не он ли тебя надоумил мне всё это сказать?

– Отчасти и он. Когда я пришёл в себя в больнице, то первое, о чём подумал, что же со мной происходило, что вытворял я с тобой? Как я мог молиться шайтану, прося его помочь мне истязать тебя? Надеюсь, Аллах простит мне моё кощунство по отношению к Нему, ибо я отвернулся от Него на время. Все гадости, сделанные собственноручно по отношению к тебе, помню до мельчайших подробностей. Вспоминаю, и словно сердце кто-то внутри режет. Больно, но остановить не могу воспоминания. Твой удар, кстати сказать, классный, сбил пелену с глаз моих. Чуть богу душу не отдал, но зато прояснение пришло. Стыдно, больно, а тут ещё и Соломоныч явился в больницу, и давай урезонивать меня. Он всё про тебя и меня, оказывается, знал. Не вмешивался до поры до времени. А придя в больницу, так и сказал: «Пора принимать меры». Прояснил ситуацию с тобой. То, что он хочет тебе предложить, думаю, тебя может спасти. Какое именно предложение, узнаешь от него самого. Моя задача отправить тебя сегодня же к нему.

– И тебе можно верить?

– После всего, что я натворил, разумеется, поверить сложно. Соломоныч предвидел такую ситуацию, просил передать тебе что-то вроде пароля: «Ворон так хочет» и сказал, что этого будет достаточно, чтобы ты мне поверил.

– Этого и в самом деле достаточно. Хорошо. Я уйду сегодня же. А теперь иди. Мне нужно посидеть тут одному.

Адыл протянул руку, Барбек подал свою. Оба вздохнули облегченно и улыбнулись друг другу. Один ушёл, другой остался у родника, не торопясь омыл руки до локтей и лицо, выбрал для медитации место и, приняв позу лотоса, прикрыл глаза, выравнивая дыхание и мысли. Но медитации не получилось. Морфей убаюкал его своим приятным дыханием. И вот он стоит у подножия знакомой горы, а к нему с вершины спускается старец, убелённый сединой, невысокого роста и худощавый. Белые как снег длинные волосы развевались на ветру, и остроконечная борода покачивалась в такт неспешной походке. Глаза старца светились детской голубизной. Барбек вспомнил слова отца по поводу голубых детских глаз: у всех только что родившихся детей цвет глаз голубой, как знак того, что чадо явилось в мир с небес как дар божий. Старец взял юношу за руку и повёл на гору. Во снах все действия происходят не так, как в реальной жизни: или мгновенно, или мучительно затянуто. Двое оказались на пике горы сразу, едва успели сделать пару шагов. Старец указал левой рукой в сторону запада, где пылал закат. Затем правой рукой – на скатерть, разложенную у самых их ног. На скатерти возлежали рядышком три вещи – звезда, кинжал и книга. Звезда вся переливалась, играя на свету рубиновыми гранями, сияло стальное лезвие кинжала, а книга, хоть и внушительного размера, но ветхая, спокойно лежала, ничем не привлекая внимания к себе. Старец молвил: «Там, на западе, будет вершиться твоя судьба, и что ты выберешь сейчас, станет твоим провидением или наказанием». Юноша выбрал книгу. Вернее, он только подумал о ней, как она оказалась у него в руках. Тяжесть фолианта и присутствие чего-то таинственного, сокрытого в ветхих страницах книги, ощутил в руках Барбек. Старец ничего не сказал, лишь улыбнулся еле заметно и исчез. Вслед за ним исчезли книга и сами горы. Стояла тишина, и где-то рядом булькал родничок. Сын Аскера проснулся.

Ранним утром он тихо постучал в дверь друга.

– Ассалам алейкум, Соломоныч.

– Алейкум ассалам, Барбек. Проходи. Присаживайся. Слышал, что война началась?

– ?!

– На нашу страну напали немцы-фашисты. Идёт призыв в армию. Призывают всех, кому восемнадцать лет и старше. Ты выглядишь на все восемнадцать. Не перебивай, а послушай. Я много лет дружил с твоим отцом. Вся ваша семья для меня не чужая, вы, все караимы, для меня являетесь родными и близкими. И меня беспокоит положение твоё, особенно сейчас. Когда тебе было тяжело в горах, я за тебя не волновался. Судьба через преследование Адыла отвлекла от твоей персоны внимание людей влиятельных и опасных. Они ждали, когда ты наложишь на себя руки. Ждали твоей гибели в горах. Но вопреки их ожиданиям ты, наоборот, окреп и выжил. А ещё чуть не отправил на тот свет бригадира пастухов. Больше они ждать не будут.

– Но почему, Соломоныч?

– Твой отец был очень богат во всех отношениях. Но материальным богатством он не дорожил, и те накопления, о которых я знал, отдавал через меня разным организациям и нуждающимся людям.

– И бриллиант Султана?

– Ты знаешь о нём?

– Про него комиссары выпытывали у отца в тюрьме.

– Твой отец рассказывал мне о священном перстне, но не показывал его.

– Как он, интересно, выглядит?

– Не отвлекайся. Сейчас тебя должно волновать совсем другое.

– А у отца были накопления, о которых ты не ведал?

– Были золотые монеты, но их твой отец отдал кому-то на хранение для потомка духовного преемника Сака. Ты многого не знаешь. И это к лучшему. Твой отец был мне истинным другом, как и я ему.

– В горах о тебе обратное говорили – что ты предал отца моего.

– Это меня радует. Значит всё пока идёт по плану нашему. Так вот, продолжу. Состояние твоего отца в руках этих самых влиятельных людей. А твоя проблема в том, что ты являешься свидетелем существования тех богатств. Хотя ничего не сможешь по этому вопросу рассказать представителям особой комиссии.

– Комиссии?

– Появилась тут одна, подчиняется только очень большим начальникам. Она ищет растасканное влиятельными людьми состояние твоего отца. Рано или поздно она узнает о твоём существовании, которое тщательно скрывали те самые люди. Ведь выйдя на тебя, комиссия смикитит, что кое-кто неспроста скрывал тебя. И тогда начнутся чистки на местах. Ты проявился не в самый удобный момент для всех. Об инциденте у горного ручья, где ты сразил Голиафа, знает вся округа. Значит, о том прослышит и особая комиссия. Я уговорил уважаемых людей тебя не трогать. Я дал им слово, что ты исчезнешь из наших мест. Сегодня.

– А куда?

– Запишешься добровольцем и отправишься на войну. К сожалению, выбора у тебя нет. Если не наши, то приезжие комиссары тебя всё равно убьют. А война – это рулетка. Можешь выжить, а можешь и погибнуть. Если погибнешь, то имя твоё напишут на обелиске, и все будут знать, чей сын тут похоронен и чей род он представлял. Если выживешь, то тебя уже никто не сможет ни упрекнуть твоим родовым наследством, ни уничтожить открыто, так как ты будешь тогда фронтовиком, ветераном войны, человеком, кровью и жизнью доказавшим, что ты не враг, а патриот, так как защищал родину от агрессоров. И это почётное звание ветерана войны спишет всё, что было в прошлом. Потом, фронтовик не просто почётное звание, оно пропуск в новую жизнь. Звание ветерана войны дорого стоит. За него стоит побороться и с самой войной, несущей, как и всякая стихия, в мир много неестественных смертей.

В этот же день шестнадцатилетний доброволец покинул родные места, где таинственным образом исчезли Аскер и Гюльсин, как и их золотые монеты. Наследство бия спустя много лет достанется, как и положено, его потомкам-суфиям. Но это уже совсем другая история.

Парня привезли в Московскую область, где в ускоренном темпе выявляли способности бойцов и распределяли их по воинским частям. Барбека через две недели оперативной подготовки перевели в группу специального назначения. А попал он туда после того, как отличился перед генералом, скажем так, особых войск. Тот как обычно высматривал среди призывников способных выполнять диверсионные задачи. Группу киргизов при появлении в части командира спецотрядов гонял по плацу один старшина. Нацмены не владели русским языком, поэтому не могли понимать команды старшины. А того то ли забавляло это, то ли, наоборот, выводило из себя, но он, командуя, не гнушался ни ного-, ни рукоприкладством. Ибо среднеазиаты всё время поворачивались не туда, куда он указывал. Вдобавок старшина в чурок (так он их всех обзывал) тыкал указкой. А те всё равно продолжали путать левую сторону с правой. И в какой-то момент старшина не выдержал, как ему казалось, тупости одного солдата и метнул в того этой самой указкой. И попал бы тому в глаз. Но тут сработала реакция Барбека, маршировавшего рядом с несчастным, вернее, счастливчиком, – глаз-то он ему спас. Сын Аскера почти невидимым движением перехватил летящую указку у самого лица перепуганного солдатика и ловко забросил себе в сапог. У старшины отпала челюсть. А недалеко стоявший генерал, естественно, приметил реакцию солдата. Моим отцом заинтересовались. Он недолго притворялся, что не понимает русского языка. В спецотрядах служили толковые ребята. Они его раскусили и припёрли к стенке. Деваться было некуда, и отец сознался, что в совершенстве владеет языком великим и могучим. Далее началась проверка.

Через сутки генерал знал про киргизского парня всё или почти всё. Отличное владение приёмами восточного единоборства и знание немецкого языка определили его судьбу. Про то, что он сынок какого-то там бия или бая, генерал посоветовал всем забыть. Татарин по национальности, он после месячной подготовки по особой методике ввёл способного бойца в особое подразделение, которое занималось диверсиями в тылу врага, собирало информацию и исполняло роль связника между регулярными войсками и партизанами. Группа неплохо справлялась с поставленными задачами, но, тем не менее, её расформировали после ранения самого генерала в ходе одной операции, в которой он лично принимал участие. Командир спецотрядов больше в регулярные войска не вернётся по неизвестным для его подчинённых причинам. Так мой отец попадёт в пехоту. Его там четырежды ранят фашистские пули и осколки снарядов, раз контузит. Но все ранения относились к разряду везения, а не неудач, ибо он оставался живым. Не раз косоносица представала пред его очами. Но осмотрительность, развитое чувство опасности каждый раз выводили отца из-под снарядов и пуль, взрывавшихся и просвистывавших именно в том месте, где только что находился солдат, который, подчиняясь внутренним импульсам, резко уходил в сторону за миг до взрыва снаряда или пулемётной и автоматной очереди. Смертельные бомбы его откидывали, оглушали, рвали осколками, но оставляли в живых. Миллионы наших солдат погибли на страшной войне не оттого, что враги были такими меткими, а оттого, что бойцы терялись, паниковали, а то и велись в бой горе-командирами, послушными воле Кремля, откуда бездумно требовали что-то отстоять или захватить. Высоким чинам стольного града было наплевать на жизни солдат. Иначе как объяснить такое количество смертей?!

О войне мой отец не любил вспоминать, говоря, что там ничего прекрасного нет. Но бывало, как мне рассказывал мой старший брат, отец наш напивался с сослуживцами, которые хоть и редко, но навещали своего старшину. И тогда, если не допивался до чёртиков, вспоминал о страшных событиях Великой Отечественной войны. Как драпали от танков, ибо воевать с винтовками против гусеничной боевой машины не получалось. Как командиры поднимали солдат и вели в бессмысленную атаку. Как вылавливали мародёров и расстреливали на месте. Как насиловали и разрывали пленниц вражеских, сунув гранаты во влагалище. Как умирали по глупости, как погибали геройски совсем ещё пацаны и взрослые мужчины. Как поднимали дух солдат, преподнося каждому сто грамм спирта.

Надо отдать должное, на фронте работали комиссары-замполиты, которые умели речью своей настроить на бой наших воинов, умели остановить одним окриком бежавших сломя голову перепуганных пехотинцев: «Коммунисты и комсомольцы, стоять!» И ведь останавливались, перебарывая свой страх, коммунисты и комсомольцы, глядя на них, остальные тоже вставали как вкопанные и затем снова шли в атаку или оборонялись! Но когда отец перепивал, то начинал «воевать». Куда-то полз, перекатывался, что-то бросал, из чего-то стрелял и всё время кричал: «Юра, фланг держи! Фланг держи! Пройдут – всем нам хана! Умри, но держи фланг! Я здесь их встречаю! На! На! Жри, сволочь!» Война – страшное явление. Оставаться человечным на войне почти невозможно. Там противостояние так оголено, что хочется, чтобы выжить, просто тупо всех убивать: врагов, пособников врагов, соотечественников врагов.

Первое ранение Барбек получил, когда их роту погнали с винтовками на танки. Пуля автоматчика, а их было много: они бежали за своими железными чудовищами, прошила грудь насквозь, пролетев в нескольких миллиметрах над сердцем. Рана зажила на удивление быстро. После лечения его перебросили в другую часть. Второе ранение он получил, когда вместе со всеми бежал по полю, чтобы взять высоту, с которой палили пушки. Контузия и разорванное плечо. После госпиталя опять другая часть. Третье ранение он получил от пулемётчика неожиданно из засады, открывшего огонь по их колонне. Раздробленное бедро, лазарет, новая часть. Под Кенигсбергом, ныне Калининградом, он закончил свою войну. Брали очередной административный пункт. Рядом разорвался снаряд, осколками ему оторвало безымянный палец, мышечную часть предплечья и раздробило все кости левой руки. Это произошло осенью 1944 года.

Руку собирались ампутировать, но он как-то умудрился упросить молоденького врача из Алма-Аты не делать этого. Звали врача Юрий, фамилии отец не запомнил. Тот поразмыслил и вдруг согласился. Он решил попробовать восстановить руку. Буквально собрал по косточкам. Никто не верил в излечение раздробленной руки. Никто, кроме моего отца. И ведь у врача с пациентом получилось! Молодой хирург в течение полугода наблюдал за своим творением и экспериментировал в области реабилитации, чтобы не только сохранить руку, но и вернуть ей все функции. Рука восстановилась. Отец мог ею пользоваться в полной мере. Правда, некоторые оторванные мышцы хирург не смог восстановить. Там, где не хватало мышц, рука неестественно суживалась почти до костей и выглядела как перетянутая сосиска. Но, повторюсь, суставы, кисть, пальцы нормально работали. Молодой врач воистину совершил невероятное хирургическое чудо и нескрываемо гордился проделанной им работой, а в госпитале его стали называть Мастером.

Всего наш воин провалялся в больничной палате около года. Война к моменту его выписки из госпиталя закончилась, и Барбека направили служить в Литву. Особой радости некоторые местные жители прибалтийской республики не проявляли по поводу их освобождения от ига фашизма. В связи с чем по ночам в одиночку ходить строго запрещалось. На то были веские причины. Участились случаи нападения неизвестных лиц на военнослужащих Красной Армии. Убивали советских военных по-разному, но особенно лесным братьям, так их называли в округе, нравилось использовать при расправе с освободителями холодное оружие и чаще – штык-нож от карабина или винтовки. Кое-кто объяснял этот выбор бесшумностью «работы». Возможно и так. Но лично мне думается, что здесь кроется иная причина. Лесные братья мстили за свою изолированность. А при мщении важен момент ощущения гибели врага. С холодным оружием оно присутствует. В ответ на подобные нападения проводились адекватные операции, на которых отряды внутренних войск советской республики, бывало, убивали и случайных безвинных людей. Что не способствовало усилению любви местных жителей к нашим солдатам, вынесшим на своих плечах Вторую мировую войну и заплатившим миллионами жизней за укрощение коричневой чумы.

Барбек в адекватных операциях не участвовал, так как его определили конвоиром военнопленных, в основном представителей Северного Кавказа и европейских советских республик. Но он знал про отдельные карательные зачистки энкавэдэшников. По сути своей, они ничем не отличались от подобных операций в Киргизии в двадцатых-тридцатых годах, когда устанавливали власть Советов в Средней Азии. В общем, творилось жестокое, беспощадное истребление друг друга с обеих противоборствующих сторон. Послевоенные мероприятия органов внутренних дел, какие бы цели они не преследовали, порождали в сознании местных жителей потаённую ненависть. Подобная ненависть имеет свойство тихо и незаметно для глаз тлеть в подсознании граждан долгие десятилетия, века и даже тысячелетия, передаваясь из поколения в поколение на генетическом уровне. Поэтому неудивительно, что мирно живущие национальные сообщества вдруг принимаются буквально воевать друг с другом всеми доступными средствами, начиная с оскорблений и заканчивая физическим унижением, вплоть до покушения на жизнь противника ещё вчера, ещё час назад бывшего другом, кунаком, замечательным соседом.

Боец охранной службы так и остался бы, возможно, в Прибалтике, если бы не встреча с одним военнопленным, карачаевцем по национальности. Как я уже писал, мой отец был в составе конвоя, который сопровождал военнопленных на места работы и обратно в лагерь. Так получалось, что каждый раз при конвоировании пленных он незаметно для сослуживцев перекидывался парой словечек с одним из зеков. Он, конечно же, рисковал, так как контакты с военнопленными были строго запрещены. Но бог миловал, их краткие беседы никто не зафиксировал и не донёс куда следует. Так он понемногу выяснил, что карачаевец попал в руки органов за проявленную жалость к врагу. Он отказался убивать литовку, прятавшую своего брата, лесного сопротивленца новой власти, и не дал этого совершить другим. Карачаевец, расположивший к себе моего отца, пользуясь этим, попросил передать родным весточку о том, что жив. Отец знал, что нарушает инструкцию, и прекрасно догадывался, чем может закончиться его согласие. Но не смог отказать. Когда карачаевец передавал письмецо Барбеку, кто-то из заключённых заметил это и, чтобы выбить себе какие-то льготы, тут же доложил начальнику лагеря о нарушении инструкции конвоиром. Письмо перехватили. Барбека взяли под арест и допросили с пристрастием, не связан ли с лесными братьями. Что произошло дальше, отец не знает, но через неделю его выпустили. Для тех непростых времён такое оправдание похоже на чудо, но факт остаётся фактом: Барбека не тронули. Возможно, учли ранения, награды и проявленную храбрость, отвагу во время боевых действий, а может быть, кто-то замолвил за него слово, тот же генерал, например, откуда-то узнавший о беде солдата. Чудом проскочив жернова НКВД в конце войны, мой родитель оказался в хозчасти, где охранял склад провизии. От безделья воин затосковал по родным местам и, не выдержав ничегонеделание, попросился в отставку. Так вот он вернулся на малую свою родину. Где в первую очередь стал искать следы Соломоновича, но тот канул куда-то, как и родители отца. Много позже Барбек догадается, что Соломонович тоже был суфием настоящим и, исполнив свою миссию, последовал за другом своим. Да будет благословенна душа Соломоновича.

Моё повествование по своему объёму выходит за рамки нормального письма, но ты всё продолжаешь просить меня рассказывать о моих родителях. Сама ты о себе пишешь совсем мало, о своих родных и близких не пишешь вообще, а о моих родителях пытаешь в каждом своём послании. Зачем тебе это? Наташа, зачем?

Не знаю, надо ли письмо отправлять, слишком громоздкое. Но раз оно написано, то судьба его должна как-то определиться, и пусть его будущим займётся господин случай. Вот сейчас выйду на улицу и если в первом попавшемся киоске увижу конверт с русским народным узором, то отправлю письмо тебе, если нет, оно осядет в моем архиве. Но как ты об этом узнаешь? Только в том случае, если получишь это письмо. Асманкель».

Письмо, написанное Наташе, осядет в архиве. В первом встречном киоске наш эпистоляр увидел конверт с восточным орнаментом.