Читать книгу Крушение России. 1917 - В. А. Никонов - Страница 22

В русском языке термин интеллигенция никогда не имел точного значения[469]. Xотя, как уверяют все современные зарубежные словари и энциклопедии, интеллигенция – российский феномен. Сам этот термин во второй половине XIX века вышел из употребления на Западе, вытесненный понятием «интеллектуал», но, напротив, приобрел популярность в России. В советское время интеллигенцией стали называть всех лиц умственного труда. Но сто лет назад слово использовалось для обозначения того слоя образованной элиты (точнее даже – контрэлиты), которая противопоставляла себя правящим кругам, представителям консервативно-охранительной идеологии.

Этимология понятия осталась в памяти «бабушки русской революции» Екатерины Брешко-Брешковской: «Насколько я помню, именно в шестидесятые годы ведущие писатели впервые воспользовались словом «интеллигенция» для обозначения тех просвещенных умов, которые искали в гуманистических идеалах и беспристрастной справедливости решение классовых проблем и исключали из социальных конфликтов всякий шовинизм, мстительность и предрассудки. Эти люди, стремившиеся к знанию как к источнику истины, а не как к средству для достижения личных успехов, стали известны как «интеллигенты»»[470]. Очень точно схватил современное ему использование понятия «интеллигенция» известный экономист и историк Михаил Туган-Барановский, который дослужится до поста министра финансов в Украинской центральной раде: «Под интеллигенцией у нас обычно понимают не вообще представителей умственного труда… а преимущественно людей определенного социального мировоззрения, определенного морального облика. Интеллигент – это «критически мыслящая личность» в смысле Лаврова – человек, восставший на предрассудки и культурные традиции современного общества, ведущий с ними борьбу во имя идеала всеобщего равенства и счастья. Интеллигент – отщепенец и революционер, враг рутины и застоя, искатель новой правды»[471].

Итак, чем же русский интеллигент отличался от интеллектуала в западном понимании? Интеллектуал искал пользу, предлагал продукт своего труда и пытался его капитализировать. Интеллигенция искала справедливости. Интеллектуал всегда был, в худшем случае, нейтрален по отношению к государству, пытаясь использовать его в своих целях. Интеллигенция в России была откровенно антигосударственной. Нигде в мире интеллектуалы («мы») так не противопоставляли себя власти («они»), как в России. Интеллигенция не думала о том, чтобы улучшить, модернизировать государственный строй, – она стремилась его свергнуть.

Откуда такие настроения? Может, от невыносимых жизненных условий, на которые интеллигенция неизменно жаловалась? Вряд ли. Она была слоем весьма тонким – около 0,36 % населения, – достаточно привилегированным и не обездоленным. «В России был большой спрос на образованных людей, – подтверждала Ариадна Тыркова-Вильямс. – Русская молодежь, окончив высшую школу, стазу становилась на ноги, была обеспечена хорошим заработком. Горькой интеллигентской безработицы, через которую с трудом пробирались дипломированные французы, англичане, немцы, русские почти не знали… народились новые газеты, журналы, издательства. Появились тучи новых тем, полчища новых читателей… Спрос на журналистов, писателей, карикатуристов не был еще небывалым»[472]. Может, распространению антивластных настроений способствовала сама власть, не подпускавшая оппозиционных интеллигентов к административной деятельности, что превращало их в антисистемную силу? Но ведь настоящий интеллигент никогда к этой деятельности не стремился, напротив, считал для себя зазорным служить ненавистному режиму.

В генезисе российской интеллигенции огромную роль сыграла та часть российской интеллектуальной традиции, которая исходила из порочности и несправедливости российских порядков: от Радищева и старших славянофилов (Хомяков, Киреевский) до Гоголя и Достоевского. «Революция словно вырвалась из чернильницы Литературы»[473], – справедливо замечает академик Юрий Пивоваров. Прогресс, демократия представлялись русской интеллигенции не как результат эволюционного развития и реформаторских усилий, а как естественное для человека состояние, стремление, реализации которых мешает только одно – самодержавный строй.

В основе этого лежало весьма неадекватное представление о человеческой природе. По словам известного писателя Владимира Короленко, «перед нами стоял такой общий и загадочный образ народа – «сфинкс». Он манил наше воображение, мы стремились разгадать его. Он представлялся как благодушный богатырь, сильный и кроткий»[474].

О той же иллюзии интеллигенции покаянно скажет после революции один из лидеров кадетов Василий Маклаков: «Она стала думать, что звериные свойства людей, эгоизм, высокомерие, презрение к низшим свойственны только среди меньшинства, то есть знатных, богатых и сильных, и что, наоборот, принадлежность к «униженным и оскорбленным» воспитывала в людях чувства сострадания, солидарности и в результате привычку друг за друга стоять. Это внушало надежду, что с упразднением социальной верхушки и переходом власти к прежним обиженным появятся другие приемы в управлении государством, а потому приблизится равенство и общее счастье»[475].

Но еще большее значение для мировоззрения российской интеллигенции, которое оказалось в основе своей если не западническим, то космополитичным и беспочвенным, имела трансплантация на русскую почву некритически заимствованных идей французских просветителей XVIII в. и немецких материалистов XIX в. Беда России заключалась в том, что у нас не было собственной прочной, многовековой интеллектуальной традиции, сложившихся научных школ. Русская интеллигенция, даже происходившая из дворянства, была, как правило, интеллигенцией в первом поколении, для которой все было ново и любопытно, а отечественная мысль не могла в полной мере это любопытство удовлетворить. Природа не терпит пустоты… Интеллигенция хваталась за заимствованные идеи с наивностью неофитов.

Западные концепции производили большее впечатление, чем собственная российская действительность. «То, что на Западе было научной теорией, подлежащей критике, гипотезой или во всяком случае истиной относительной, частичной, не претендующей на всеобщность, у русских интеллигентов превращалось в догматику, во что-то вроде религиозного откровения, – замечал Бердяев. – Русские все склонны воспринимать тоталитарно, им чужд скептический критицизм западных людей»[476]. Западные абстрактные теории, интересные только самим философам, в России становились руководством к действию. «Они доводились без колебаний до конца. Из них сделаны были бесстрашно все последние, самые суровые и нелепые выводы»[477], – констатирует в сборнике «Из глубины» публицист Валериан Муравьев.

Одним из таких выводов было признание Западной цивилизации предметом для подражания и восхищения, а Российской – как несостоятельной. Во множестве трудов известных представителей русской интеллигенции можно было прочесть (как и сейчас), что в России нечего охранять, нечего беречь, она бесплодна. Слово «патриотизм» произносилось «не иначе, как с улыбочкой. Прослыть патриотом было просто смешно»[478]. Вот широко цитировавшиеся в начале XX века стихи Алексея Жемчужникова, дворянского поэта, помощника статс-секретаря Государственного совета, одного из создателей небезызвестного персонажа – Козьмы Пруткова:

Все последующие поколения представителей российской мысли отметят оторванность интеллигенции от собственной страны не только как ее родовую черту, но и как причину устремленности в революцию. «Русские общественные деятели, пытаясь перестраивать Россию, никогда не позаботились понять Россию как страну великих замыслов и потенций, как в добре, так и зле»[479], – писал Сергей Аскольдов. «Если рассматривать вещи с точки зрения, допустим, А.Ф. Керенского, то эта тысяча лет (нашей истории – В.Н.) была сплошной ошибкой, – иронизировал Иван Солоневич. – Сплошным насилием над «волей русского народа», выраженной в философии Лейбница, Руссо, Сен-Симона, Фурье, Гегеля, Канта, Шеллинга, Ницше, Маркса и Бог знает кого еще. Разумеется, всякий Лейбниц понимал «волю русского народа» лучше, чем понимал это сам русский народ»[480]. Наш великий современник Александр Солженицын замечал, что «русская интеллигенция ощущала себя уже на высокой ступени всеземности, всечеловечности, космополитичности и интернационалистичности (что тогда и не различалось). Она уже тогда во многом и почти сплошь отреклась от русского национального»[481].

Отрыв от национального неизбежно означал и отрыв от духовных корней, «безрелигиозное отщепенство от государства», о котором писал известный русский правовед Павел Новгородцев. Он же называл основным проявлением интеллигентского сознания, приводящего и его, и страну к крушению, «рационалистический утопизм», оторванный от «животворящих святынь народного бытия», от «связи человека с Богом»[482]. Схожей позиции придерживался и Бердяев: «Русская интеллигенция в огромной массе своей никогда не сознавала имманентным государство, церковь, отечество, высшую духовную жизнь. Все эти ценности представлялись ей трансцедентно-далекими и вызывали в ней враждебное чувство, как что-то чуждое и насилующее»[483]. Интеллигенция, подтверждала Тыркова, «от церкви отшатнулась, исподтишка ее высмеивала, опорочивала. Не штурмовала церковь только потому, что это было невозможно по полицейским правилам»[484].

Сочетание целого ряда факторов – чувство отчуждения от власти, отсутствие демократической и собственной интеллектуальной традиций, давление цензурных ограничений, чувство неравноправия по сравнению с дворянским сословием, наличие в русской литературе сильной критической традиции, «тоталитарное» заимствование западных концепций материализма, позитивизма и утилитаризма – придало нашей интеллигенции черты не только антигосударственности, но и крайнего радикализма. Ричард Пайпс не без оснований подчеркивает: «В начале ХХ века в России не было предпосылок, неумолимо толкавших страну к революции, если не считать наличия необычайного множества профессиональных и фанатичных революционеров… Группы этих «делателей» революции и представляет интеллигенция»[485]. В этой мысли есть огромная доля истины.

Но все-таки называть исключительно интеллигенцию и всю интеллигенцию революционным классом не совсем точно. Во-первых, были, как мы уже знаем, революционеры и из других слоев общества. Во-вторых, если рассматривать интеллигенцию шире, чем просто образованных противников режима, то мы там обнаружим множество течений и подгрупп. Очень знающий современный историк интеллигенции Соколов хорошо показывает, что в ее составе «были люди, исповедующие утилитаризм и нигилизм, либерализм и государственничество, славянофильство и западничество, марксизм и ницшеанство. По своим политическим пристрастиям она делилась на охранительную, консервативную, либеральную, леворадикальную и др. интеллигенцию… По профессиональным признакам она делилась на художественную, научную, техническую, военную и духовную интеллигенцию. И каждая из этих групп представляла собой отдельную, довольно своеобразную субкультуру»[486]. Интеллигенция очень различалась и по формам политической активности, общественного поведения. Григорий Померанц заметил еще в советское время: «В жизни русской интеллигенции постоянно нарастают две тенденции: одна к действию во что бы то ни стало («К топору зовите Русь!»), другая, напротив, окрашена непреодолимым отвращением к грязи и крови истории (Лев Толстой и толстовцы)»[487].

А, в-третьих, значительная часть интеллигенции, особенно из богемной среды, испытывала равнодушие к политике и с властью непосредственно не боролась. «Российская предвоенная интеллигенция выполняла функции аркадских пастушков, в венках из роз водивших хоровод перед потемкинскими деревнями, – говорил об аполитичной части интеллигенции писатель Алексей Толстой. – Общество жило беспечной, «красивой» жизнью, увлекалось индусской мистикой, откровениями тишины уборной В. Розанова, пластическим танцем «Ловля бабочек» и добродушно осуждало писателя Арцыбашева, настойчиво насаждающего клубы самоубийц среди молодежи»[488]. Но даже у богемы, почти поголовно сидевшей на кокаине, пускавшей себе в глаза атропин, чтобы зрачки были шире, говорившей звенящими и далекими «унывными» голосами, доминировали резко оппозиционные настроения. Как свидетельствовал Александр Вертинский, «каждый был резок в своих суждениях, щеголял надуманной оригинальностью взглядов и непримиримостью критических оценок»[489].

1905 год позвал интеллигенцию в ряды борцов. «Она духовно оформляла инстинктивные стремления масс, зажигала их своим энтузиазмом, словом, была нервами и мозгом гигантского тела революции»[490], – подчеркивал экономист С.Н. Булгаков (позднее ставший православным священником). Именно из интеллигенции в основном и складывались все политические партии – от либеральных до экстремистско-террористических.

Как в те дни становились революционерами, рассказывал мне мой дед, революционер-большевик Вячеслав Молотов. Он говорил, что к революционной деятельности его подтолкнуло, в первую очередь, чтение художественной литературы. Традиционные для российской интеллигенции трогательная забота о «маленьком человеке», размышления о никчемности жизни, задавленной нищетой и чиновничьим произволом, искания лучшей доли бередили сердце, заставляли его кипеть возмущением против существующих порядков, звали на баррикады. Как говорил дед, прежняя жизнь не устраивала девять десятых населения, что было явным преувеличением, поскольку большинство людей вряд ли могло представить себе какую-нибудь другую жизнь. Но нет сомнений, что в его – студенческой – среде это действительно было.

Российские высшие учебные заведения были кузницами кадров не только государственных служащих, но и революционеров. Профессура, особенно гуманитарная, имела прекрасное европейское образование и хорошо учила. Однако, как будет вспоминать Сергей Палеолог, который после университета выберет государственную карьеру, «в наших программах было упущено самое главное, что мы поняли только теперь, – из нас готовили не русских граждан, а интернационалистов, и в нас не воспитывали любви, уважения, преклонения перед родной, великой, прекрасной, великодушной Россией. Нам часто говорили о теневых сторонах существовавшего режима и никогда не упоминали об ослепительных лучах мировой совести, которыми Россия освещала вселенную… Разве мы могли в университете быть патриотами? Громко говорить, что чтим Царя, верим в Бога и любим Родину? Сейчас же подскакивал какой-нибудь волосатик и при общем гоготании и одобрении аудитории спрашивал: «Вы какую любите Родину? Царскую? Значит, вы черносотенец»[491]. С прямо противоположной стороны ту же мысль поддерживал народник-семидесятник Сергей Степняк-Кравчинский: «Что такое высшее образование, как не изучение европейской культуры – ее истории, законов, учреждений, литературы? Едва ли можно сохранить в юноше, прошедшем университетский курс и изучившем все предметы, веру в то, что Россия – счастливейшая из всех стран и ее правительство – вершина человеческой мудрости»[492].

Гуманитарная профессура была почти сплошь кадетской, и именно профессора большинство студентов – особенно разночинцев – почитало как эталон ума, вовсе не крупного государственного деятеля или бизнесмена. Но сами студенты к кадетам не шли, они были в значительной своей части гораздо более радикальным. Социализм импонировал куда больше, чем либерализм. «Академисты», сторонники того, чтобы мирно учиться, по подсчетам исследователя студенчества А.Е. Иванова, составляли от 50 до 70 % студентов, но они подвергались моральному бойкоту, обвинялись в штейкбрейхерстве и сотрудничестве с охранкой, выдавливались из органов студенческого самоуправления.[493] Не случайно, что Ленин, оставивший об интеллигенции целый ряд нелитературных высказываний, не скупился на превосходные эпитеты студенчеству, называя его и «самой отзывчивой частью интеллигенции», и «авангардом всех демократических сил», и «боевой силой революции»[494]. В среднем заметно левее кадетов оказывались и те представители интеллигенции, которые шли из университетов в средства массовой информации, из-за чего вся пресса была непропорционально левой.

В смуту 1905 года русская интеллигенция уже дружно шла под лозунгами «Долой самодержавие!», который становился объединяющим паролем для всей прогрессивной общественности. «А с теми, кто не присоединялся к лозунгу «Долой самодержавие!», пить вместе чай становилось все труднее. Передовая интеллигенция, к которой мы все себя причисляли, считала своими только тех, кто отрицал самодержавие целиком, в прошлом, в настоящем, тем более в будущем»[495], – свидетельствовала Тыркова. Это настроение вовсе не спадало, напротив. «После неудавшейся революции 1905 года – неудавшейся потому, что самодержавие осталось, – интеллигенция если не усилилась, то расширилась. Раздираемая внутренними несогласиями, она, однако, была объединена общим политическим, очень важным отрицанием: отрицанием самодержавного режима»[496], – писала поэтесса Зинаида Гиппиус, настоящая властительница умов, симпатизировавшая партии эсеров и особенно их террористической Боевой организации во главе с личным другом ее семьи Борисом Савинковым. «Русская профессионально прогрессивная интеллигенция ненавидела царя лютой ненавистью: это именно он был преградой на путях к невыразимому блаженству военных поселений, фаланстеров, коммун и колхозов, – замечал Солоневич. – …Верхи русской культуры к этой интеллигенции собственно никакого отношения не имели. От Пушкина до Толстого, от Ломоносова до Менделеева – эти верхи были религиозны, консервативны и монархичны»[497].

У прогрессивной интеллигенции было немало критиков в рядах самой интеллигенции. Достаточно назвать того же Льва Толстого, Максима Горького или самого интеллигентного из русских писателей – Антона Чехова, который не верил в нее, «лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую»[498]. Кровавые эксцессы 1905 года и радикализм интеллигентов еще больше обеспокоили некоторых их коллег по цеху, начинавших проводить грань между недовольством своим положением и разрушением собственной страны. Появились «Вехи», сборник статей выдающихся российских мыслителей, принадлежавших в тот момент к правому крылу кадетской партии – Николая Бердяева, Сергея Булгакова, Михаила Гершензона, Александра Изгоева, Петра Струве, Семена Франка. Они писали об оторванности интеллигенции от жизни, ее мечтательном прекраснодушии, утопизме, недостаточном чувстве действительности, доминировании интересов распределения и уравнения над интересами производства и творчества, высокомерном самомнении, сознании своей непогрешимости, пренебрежении к инакомыслию, отвлеченном догматизме, героическом максимализме, исторической нетерпеливости, отрицании эволюционизма, отсутствии чувства связи с собственным прошлым[499]. Однако интеллигенция предпочла не узнать себя в этом описании. В ответ на «Вехи» вышли 4 сборника и более 220 статей и рецензий с гневной отповедью за подписями Милюкова, Петрункевича, Ковалевского, Гредескула, Туган-Барановского и многих других. Ленин назвал «Вехи» «энциклопедией либерального ренегатства».

Годы царствования Николая II были ознаменованы блестящими интеллектуальными и духовными свершениями, получившими название «Серебряного века». Наша культура начала активно завоевывать Европу, которая была ошеломлена дягилевскими «Русскими сезонами» в Париже, живописью «Мира искусств» и авангарда, богатством новой литературы и поэзии. Однако даже самые яркие творцы этих свершений продолжали находиться в жесточайшей оппозиции режиму. Федор Степун много позже заметил: «чем больше занимаюсь историей революции, тем больше нахожу в ней скрытых большевиков». В качестве примера он привел утонченного эстета, поклонника французского символизма, знатока древних культур Валерия Брюсова, который писал о строе российской жизни: «Его я ненавижу, ненавижу и презираю. Лучшие мои мечты о днях, когда все это будет сокрушено. О, как весело возьмусь я за топор, чтобы громить свой собственный дом, буду жечь и свои книги…». Степун так и не нашел для себя объяснения чувств Брюсова, который был совсем не одинок в своих настроениях[500]. А вот стихи великого и в других случаях очень лиричного поэта-символиста Константина Бальмонта:

Не случайно, что во время войны пораженческие, антиправительственные настроения в интеллигентской среде оказались распространены достаточно широко, хотя режим берег образованных людей от мобилизации: народные учителя вообще были освобождены от службы, студентов массово признавали неподходящими для призыва по состоянию здоровья. Многие действительно считали патриотизм прибежищем негодяев. Большевики были не единственными, кто желал России проиграть. Зинаида Гиппиус записала в своем дневнике 2 августа 1914 года, в самые первые дни войны: «Помолчать бы, – но половина физиологически заразилась бессмысленным воинственным патриотизмом, как будто мы «тоже» Европа, как будто мы смеем (по совести) быть патриотами просто… Любить Россию, если действительно, – то нельзя, как Англию любит англичанин… Что такое отечество? Народ или государство? Все вместе. Но если я ненавижу государство российское? Если оно – против моего народа на моей земле?»[502]. Похожего мнения придерживался и мирискусник Александр Бенуа, правда, потом сожалевший о своей позиции: «Я был настолько наивен, что считал (да и Горький был тогда того же образа мыслей и чувств, но с оттенком, который он приобрел от «пребывания в партии»), что возможно остановить немецкое нашествие, объявив свое намерение выйти из борьбы… И уж совсем меня не беспокоила мысль, что Германия может выйти победительницей. Немецкая культура, в сущности, нам ближе, нежели французская или английская»[503]. Но были, естественно, и другие взгляды. Павел Милюков – лидер кадетов и профессор истории – возмущался интеллигентской идеологией, находившейся, по его мнению, под иностранными социалистическими и пацифистскими влияниями: «Реалистические задачи – прежде всего обороны, а затем и использования победы, если бы она была исходом войны, – как-то отодвигались на второй план и находились у общественных кругов под подозрением. Оборона предоставлялась в ведение военных, а использование победы – в ведение дипломатов»[504]. Но и сам Милюков как сторонник войны до победы был под большим подозрением у прогрессивной интеллигенции…

Да, не только интеллигенция делала революцию. Но если выявлять общественный слой, внесший наибольший вклад в ее подготовку и осуществление, то, конечно, интеллигенция будет лидировать с огромным отрывом. В борьбе за светлые идеалы именно она давала целеполагание и наиболее эмоциональные аргументы противникам власти. Именно она дала революционеров. Тыркова нарисовала социальный портрет оппозиции: «Сюда входили земцы, помещики, городская надклассовая интеллигенция, профессора, учителя, врачи, инженеры, писатели. Шумнее, напористее всего выдвигались адвокаты. Рабочие еще считались единицами. Я их в своей среде не видала, даже когда бывала у марксистов»[505].