Читать книгу Безлунные странники, Североград и еще несколько вещиц - В. Гракхов - Страница 10

– Я беру в руки логарифмическую линейку, великий прибор, и перемножаю ваши основные константы – π, е и g. Они – основные, граждане осужденные, они определяют границы вашего плена.

Пи заковало ваше тюремное пространство, – к чему бы вы ни устремились, куда бы вам ни захотелось – к руг вашего бытия больше его ширины в пи раз – и всё! – не больше и не меньше, – и по-другому здесь никогда не будет – это говорю я, а мое слово что-нибудь да значит.

Только представьте себе, господа заключенные, неустранимую эту сущность – где бы вы ни очертили круг, какой бы круг вы ни замкнули – вам никогда не создать в нем ничего такого, что было бы покорно вашей воле, – вам никогда не проложить путь от одного края этого круга до другого так, как вы бы этого хотели, – вам не под силу ни увеличить, ни уменьшить этот путь – он намертво определен, и не вами, – и вы не властны создать, хотя бы где-нибудь, такой круг, который был бы больше или меньше своего диаметра на столько, на сколько вам это сейчас необходимо – в том круге, который есть, вам никогда ни сжать, ни растянуть диаметр – любой круг, любой диаметр, у любого из вас – π и только π, – пространство сильнее вас. Вам никогда не выскочить из протяженности ваших дорог – вспоминайте, господа слушатели, вспоминайте – когда вам надо было из деревни Р попасть в село Q, вам пришлось пройти, проехать, пролететь, проплыть – но всю целиком дорогу РQ! – и не было у вас иного, и не будет, – вы ни куска не вырежете из этого пути, вы ничего не минуете.

– Идем дальше, дамы и господа – е. Число и цифра установили пределы ваших разумов. Всё, в чём вы есть – числа, – всё исчисляемо, всё сравнимо, всё в плену счётного, даже несчётное множество несчётно лишь потому, что вам его не счесть, а вовсе не потому, что оно оттуда, где нет счёта и чисел. Цифра – выжженное клеймо на вашем лбу. Число ваших чисел – единица, сложенная с неизвестным, и разделенная на неизвестное, и возведенная в неизвестное – хоть бы и до бесконечности возведенная – всё равно имеет предел, ибо всё здесь предельно, и бесконечность здешняя монотонно стремится к пределу и никогда не преодолеет его, сколько бы вы ни стремилась его преодолеть. Вы прячете свои пределы за буквами, за словами, вы прячетесь за науками, вы называете свой предел иррациональным, трансцендентным, но вы лишь ублажаете себя этими чýдными терминами – этот предел такой же вещественный, как и талер в вашем кошельке, который, беспредельное число раз умножаясь ссудными процентами, предельное е всё ж таки не преодолеет. И пределы ваши лежат на том же отрезке дороги – от деревни Р до села Q, от нуля до десятка – там, где уместились все ваши цифры, не бóльшие набора пальцев на ваших руках.

Нет, не перейдет ваш счётный мозг, любезнейшие мои слушатели, границу трансцендентных степей – предел, предел вам положен в пути, – это математический закон вашей жизни, – а законы, вам назначенные, вами непереходимы, неотменимы, неизменяемы, и закону сему покорён ваш допредельный разум, – м-р Доѝнгли выдохнул, отхлебнул немного красного чая из стоящего на кафедре стакана, взял в руки влажную губку, стер с доски старые формулы, вновь взял мелок и продолжил лекцию в Обществе любителей точных наук.

– Же. Теперь вы, конечно, закричите из задних рядов аудитории: «Какая это константа?! Это циферка для школьников седьмой ступени! Нет такой мировой константы, даже закона тяготения и того нет – это лишь кривое пространство, а уж ускорение падения, да еще свободного – где вы видели свободное падение? – это совсем несерьезно, не научно, и прочая, и прочая. Это g, – закричите вы и застучите ногами, – уже в соседней аудитории не такое, как в этой». Спокойно, леди и джентльмены, g – есть! Есть! – господа математики, – есть, и никуда вам от него не деться, – жмёт оно вас к полу, намертво жмет. Вас, молодой человек, на 200 фунтов, вас, милая девушка, фунтов на 120, а Вас, милостивый государь, на шесть с половиной пудов. Вот выйдете вы после лекции в наш чудный яблоневый сад, и опять те же фунты и пуды прижмутся вместе с вами к земле, к Земле! – по земле пойдете! – а попробуйте выпрыгнуть из этого окна – ну, что? – вниз, ведь, полетите, господа, вниз, а не вверх, – и сегодня, и завтра вниз, – и вчера, если бы осмелились выпрыгнуть, точно так же гробанулись бы оземь всеми своими костно-мясными фунтами. Постоянно будете жаться к низу, падать вниз и только вниз, и свободно, и несвободно, и с ускорением и по другому как получится, но вниз, вниз – камень в гору закáтите, и вместе с ним вниз покатитесь, до самого низа, до той точечки, с которой восхождение ваше возомнили, – откуда вышли, туда всегда и упали – постоянно, господа любители – туда, где ниже и быть не может. А вы кричите, что нет такой константы, что она не мировая. Есть, господа осýжденные слушатели, – в мирý и есть, – м-р Доѝнгли вытер пот с лысины, откашлялся, выпил чаю и продолжил.

– Итак, возьмем наши совершенные логарифмические линейки (всё, меньшее сотых, линейкой отброшено – не будьте мелочными, господа обучающиеся, – не мерою истина познаётся) и двинем движки вправо, бегунки влево – начнем священное перемножение, – π умножаем на е, а их вместе на g, – получим константу пленения = 83.38.

Сей мiр – точка, – лишь точка, – он сжат своей трехмерностью, – всего лишь три измерения, милостивые государи, только три – как ничтожно мало! Конечно, лучше, чем два, но ведь и от двумерности многие недалеко ушли, многие из здешних на нее спроецировались, там и живут, – а я встречал и одномерных, и их немало. А за гранями сжавших точку троек маячат две восьмерки, – восьмые ноты, незабвенные мои слушатели, восьмые ноты! – семь нот – это еще здесь, а восьмая, неведомая здесь нота – это уже там. Там, где пределы преодолены. Но нет проходов от мира к восьмеркам – путь закрыла ограничившая мир трехмерность.

– А мы, любезнейшие мои математики, не ведаем ограничений, не ведаем измерений, не ведаем чисел и правил, мы идем дальше. Мы идем даже тогда, когда туда нет дорог.

Но как вам пойти за нами, искатели точных наук? Вам, пленённым законами мира? – вам, разбившим свои шатры там, где властвуют над вами 48 законов, 48 непреодолимых условий, 48 неопровержимых постулатов – не 10, не 100, не 600, – сорок восемь, и это мне известно досконально. Ежесекундно вы в плену у них, а неисполнение их ужасно. Вот ваши учителя, – да хотя бы из соседних аудиторий, – учат вас исполнять сии постулаты, – с кое-какими вы как-то свыклись и даже согласились – исполнить-то всё равно не сможете – другие от вас вообще скрыты, так что вы и ведать не ведаете, за что вас бьют лицом о придорожный столб – но условия эти, даже вам неизвестные и невидимые, всегда пред вами, и вам ни спрятаться, ни обойти, ни обмануть, – а не исполнишь – найдет тебя Маршал Законов и не помилосердствует. А еще хуже, если сбросит тебя Маршал дальше, еще ниже – туда, где законов этих 96 – там и ресницей не пошевельнешь как хочется, там всё так стиснуто, что о сорока восьми цепях возмечтаешь, как о Рае беспечном.

Иногда здесь устремите вы глаза вверх и, – случайно ли, нет – кто знает, – вдруг, на долю мгновения, узрите вы на дальней горе сбитые ступеньки, тянущиеся вверх, к домам, что один над другим, где законов этих – 24, дальше – 12, 6, 3, а уже там, где всё закрыто непробиваемыми глазом облаками, там, где ничего усмотреть невозможно – там, наверное…

– Но дальше, дальше, страдальцы, – разделим данную нам пленную константу на 48 непререкаемых законов, получим плен на каждом из Законов – 1,73 – туз, семерка, тройка. Это, господа заключенные математики, кирпичик вашего мира – единственность, троичность, семеричность – это жертва за грех, это ваш царь. Нет черных клавиш на третьем и седьмом интервалах. Ах, как хорошо, когда всё не утверждено, не незыблемо, не невозможно! Но нет, жаждущие знаний слушатели, вокруг вас холодная камера законности, неизменности и сохранения.

Да-с, пульсация света (как вы говорите – энергия), отпущенная вам, неизменима – ее не увеличишь в этом мире, и она никуда не уйдет из этого мира, она бьется в нем, как бабочка в запаянной банке, одна и та же на всех – если у кого-то больше, то у другого меньше, если тебе лучше – другому хуже, если твой сын родился, то твой отец умер, – в любой точке вашего непрорываемого круга дивергенция ноль – мысль не пропустит сюда неведомый ей приток. Красотка Эмми сказала вам как-то, что эта неизменяемая неизменность данного вам – это просто ровная одинаковость вашего безрадостного времени. Кто прорвет эту равномерность, кто убьет это время, тот сбежит, а не прорвешь – умрешь тепловой смертью. А там, куда сбежишь, нет ни троек, ни семерок, ни туза – там всё есть всё. Смотрите, не прокиньтесь.

Профессор Доингли отпил еще глоток красного чая, подошел к окну, взглянул сквозь витражные стёкла на зеленые холмы, волнами стелящиеся на дальнем плане, на кроны пиний и кипарисов, выдохнул облачком светло-сиреневого дымка, чуть приподнялся над паркетом, оторвавшись от пола, затем вновь прижался к нему подошвами, повернулся лицом к аудитории и продолжил задумчиво —

– Мнится вам, милые дамы и строгие господа, порою даже в зенитах жизней, в лучшие ваши деньки, – что в богатствах, что в нищетах, – но в кошмарах ночных и в страхах полдневных, будто крах вашей жизни вдруг поджидает вас где-то, где-то там, впереди, на непройденном ещё пути. Но это пустые страхи, господа – крах давно уже свершился, и вы, не видя и не ведая, стремглав уже спадая вниз в распаде, вздрагиваете во снах от ужаса перед крахом возможным, предстоящим, перед неведомым будущим и, ничтоже сумняшеся, надеетесь этого краха избежать. Не занятно ли это, любезные дамы и господа, – пытаться избежать того, что уже произошло.

Д-р Доингли приблизился к классной доске и снова оторвавшись от подножия кафедры, теперь уже почти не прикасаясь к полу, взмахнул желто-белым мелкóм.

– Вот – вся жизнь, господа. Вы карабкаетесь вверх от рождения до апогея бытия, потом скользите вниз, достигая точки смерти, и уже после смерти, в остановившемся времени, еще доживаете жизнь до самого конца – вертикалью вниз. Кто-то из здешних мудрецов, смотря на эту словно срезанную правую стенку жизненной картины, назвал график вашей жизни законом срезанного колокольчика.

Еще заметили местные мудрецы, изучая сей график, что значение жизни, равное смерти, срезанный колокольчик достигает дважды: один раз – на пути к концу, что, собственно, не удивительно, – но еще один раз – в другой момент, в некоей особенной точке времени, еще задолго до апогея. Что сие значит, господа? Почему еще на взлете жизни, один лишь раз, в какой-то неведомый момент, сравнивается жизнь со смертью? Что это за мгновение? Когда оно наступает? Что делаете вы и что ощущаете вы, слушатели моих лекций, в то самое мгновение? Для чего так устроен график, что еще до зенита бытия единожды проходите вы через ординату смерти? И что происходит в этот момент? Может быть, это звенит над вами еще не срезанный колокольчик?

– Продолжим, мои несчастные собеседники, – прижавшись наконец башмаками к полу, закончил свое лирическое отступление м-р Доингли. Он еще раз отёр пот с лысины огромным розовым платком, слегка поправил галстук на небольшом брюшке, топнул правой ногой и опустил мел в ложбинку у доски, – опустил ли он его правой рукой или левой, сведения об этом не сохранились, совершенно не сохранились.

– Я вновь держу в руках символ и кладезь вашего разума – логарифмическую линейку, – спасибо, друг мой Отред, – и линейка устремляется своим тонким движком в те страны, откуда приходят решения и доказательства. Но мы, философы, изменяющие мiр, свернем линейку в круг – в едь так ее задумал пастор. И в замкнутом круге чисел и логарифмов, сложений и возведений, потерь и приобретений, счастий и отчаяний, жизней и смертей отыщем щель, дыру в заборе, выход в потрясенье. Мы ищем проход на замкнутом круге бытия, на замкнутой на себя великолепной линейке логарифмов, которую, как кажется вам, вы держите в ваших руках видите на этом круге из дюжины лун и созвездий, на циферблате вращающегося на месте времени, невидимую пылинку между восьмеркой и девяткой, ближе к девятке? – моментами там дырка, – не всегда, но моментами есть – туда, черт вас подери! – туда! – не прогадаете.

– Но чую я, не ринетесь вы в тот пролом, мои заключенные слушатели, – вы, господа, уткнетесь в свои линейки, испещрённые логарифмами, и не увидите в них ни щелей, ни тропинок, – а жаль – пастор Уильям не для того старался, чтобы тупость ваша покоилась на цифрах, смысла которых вам не понять, не познать…

К сожалению, единственный сохранившийся конспект этой лекции д-ра Джонатана Д. Доингли, прочитанной им в июле… года в… Обществе любителей точных наук, на этом обрывается. Особенное сожаление связано с тем, что свои гипотезы, названные его именем, профессор Доингли изложил только один раз – именно на этой лекции, и тем прискорбнее факт утраты записей умопостроений профессора, изложенных им в тот июльский день. Как мы уже упомянули, эта гипотеза была записана мелом и полностью уложилась всего на одной лекционной коричневой доске в обществе почитателей наук, где по окончании лекции она была стерта мокрой тряпкой уборщицей лекционных залов. Позже поклонники м-ра Доингли вычислили ее имя – госпожа Нефешман, – термин эффект Нефешман распространен ныне не только в математических кругах, – в некоторых местах он стал именем нарицательным.

Тем не менее где-то сохранилось еще несколько отрывков, которые предположительно принадлежат перу (или мелкý) самого д-ра Доингли. Аутентичность этих отрывков, равно как и принадлежность их гипотезе Доингли, спорна, хотя ее и признавали некоторые ведущие математики мира, – как прошлых, так и наших дней…

Отрывки из Доингли

…на этой необычной планете состоит из трех пунктов – рождение, жизнь, смерть. А так как рождение всегда стоит в начале жизни, а смерть – всегда в конце, то можно заключить, что целью всякого рождения является смерть. Местные мудрецы, здесь есть такие, описывают эту схему более возвышенно: цель рождения, – говорят они, – это смерть в результате жизни…

…механизмы-организмы туземцев устроены таким образом, что с момента рождения ими овладевают две тяги: тяга к жизни (иначе ее называют страхом смерти) и тяга к смерти (иначе ее называют любовью к радостям жизни). С одной стороны, туземец устроен так, что абсолютно все его желания и стремления ведут его к непременной гибели, так что удовлетвори он их все сразу, ему бы не прожить и суток. Но это противоречило бы цели рождения, так как тогда смерть наступила бы не в результате жизни, а уже в результате самогó рождения. Этому как раз и препятствует страх смерти, постоянно сопровождающий аборигена. Этот страх несколько задерживает и растягивает, и даже порой ограничивает, немедленное исполнение туземных желаний, в результате чего смерть происходит не сразу после того, как туземец родился, а лишь через некоторое время, которое называется жизнью.

Что ж, механика эта выглядит неординарно, хотя, на мой первый, еще беглый взгляд, вряд ли она найдет применение в других местах нашей бесконечности – а как полагаешь ты, дорогая Эрра?…

…туземец оказывается как бы стрелкой между двух чаш весов: на одной – его желания, на другой – его страхи. До поры до времени эта стрелка не очень устойчиво балансирует, не склоняясь окончательно ни в одну из сторон, но постепенно оттиски реализованных (и нереализованных) стремлений накапливаются и накапливаются, так что и страхи их уже уравновесить не в силах, и нужное дело делается, – стрелка обваливается и наступает смерть.

Ради справедливости следует признать, что устоять перед стремлениями и желаниями туземцу практически невозможно – всё то, что грозит гибелью, таит для его смертного сердца неизъяснимые наслаждения…

…я спросил их мудрецов – зачем ваш народ смертен? Несмотря на расплывчатость и притчеобразность их ответов – вот к чему, кажется, сводится их смысл. По всей их земле раскинулись огромные, бескрайние пустынные поля, и будто бы главное назначение туземцев – насыщение этих полей, поглощающих их прах. Прах – это посмертное состояние тела и мысли туземцев, – и прах этот питает поля и даже глубже, до средоточия планеты. Если бы аборигены были бессмертны, то поля и подполья с неизбежностью приняли бы голодную гибель. С другой стороны, если бы, рождаясь, туземец тотчас умирал и превращался в прах, то питание полей было бы неполноценным, так как прах, необходимый полям, должен нести в себе соки и токи, которые истинно питают эту планету, – а они проистекают и невидимо нисходят сюда только из надпланетных мест, Извне. И для набора этих соков и токов в туземцев им выделен период, называемый жизнью. Впрочем, – может быть, – всё это только поэзия туземных мудрецов…

…еще говорят те же мудрецы, что небесные соки сами по себе войти в поля и глубѝны не могут, – что-то есть между ними несоединимое по небесным законам, – а в туземцев как раз входят (хотя теперь всё меньше и меньше), пусть даже туземцы эти вхождения не ощущают и не осознают. Впрочем, – с точки зрения полей, – осознавать это туземцам нет необходимости.

Весь этот механизм напоминает мне, милая Эрра, два прибора, у которых выход одного не подогнан под вход другого – нужен переходник, на эту роль и назначен туземец…

…рассказывают здесь также, что если туземец кувыркнётся каким-то особенным образом, то может поймать эти небесные лучи так, что они отправятся вместе с ним не в земли полей, а обратно – в Извне, откуда и пришли, а туземец в таком случае превратится не в прах, а в луч. Но как для этого надо правильно кувыркаться – никто, почти никто, толком не знает, а потому кувырки такие, если и бывают, то столь редко, что этой погрешностью здесь вполне можно пренебречь…

…ряд наблюдений, которые, может быть, покажутся тебе любопытными, нежная Эрра. Местные жители постоянно потребляют особого рода жидкости, которые они разливают в цилиндры, сужающиеся вверху. Эти жидкости обладают свойством немедленно отключать их мозг и всё прочее от каналов идущих Извне токов. Переставая получать их, туземцы переходят на внутреннее энергообеспечение, – так сказать, подключают запасную батарею, предназначенную вообще-то только на чрезвычайный случай. Тебе, о Эрра, понятно, что при постоянном использовании запасов этой батареи хватает лишь на ничтожный срок. Не говорю уже о том, что качество праха – и тела, и мысли, – идущего к столу полей, ухудшается самым прискорбным образом, а шансов кувыркнуться, чтобы улететь отсюда вместе с лучом, туземец, отключивший себя от этих лучей той самой жидкостью, лишен бесповоротно, – как плесень в пустых непромытых бочках. Так, добрая Эрра, всему приходит печальный конец, миновать который несчастным аборигенам не под силу…

…круг бытия аборигенов замкнут – если смерть есть уход в прах, то рождение – это приход из праха, – тела аборигенов сложены из тех же элементов, что и поля, питающиеся их прахом. Вот как сказал об этом еще один местный мудрец – на зеленых коврах полей хорасана из крови царей растут тюльпаны, а из праха красавиц вырастают фиалки, фиалки растут из пленительных родинок между бровей.

Кстати, о пленительных родинках – ты уже, конечно, догадалась, прелестная Эрра, что для долговременного поддержания полей небесным питанием постоянно умирающим туземцам необходим столь же постоянно воспроизводящий их механизм. Иначе, несмотря на несметное их количество, переходя один за другим во прах, они рано или поздно исчерпали бы запасы полевых питательных ресурсов. Так вот, такой механизм у них существует, более того – он крайне ими ценѝм и даже воспеваем – в поэмах, романах, романсах, – собственно, ни о чем другом ни петь, ни писать они не умеют и не хотят, – трогательная забота о полях, не правда ли? Однако описать тебе функционирование этого механизма я, извини, не в силах – в исполнении туземцев эта процедура столь безобразна, что… я не хотел бы оскорблять твое эстетическое чувство, несравненная Эрра…

…под конец немного о смерти. Являя собой конечную и единственную цель туземного бытия, она – и это естественно – заняла в здешнем жизнеустройстве подобающее ей место. Не говоря уже о том, что всякая деятельность туземцев подчинена ей и идет ей навстречу, следует еще отметить, что канон ее форм и обличий столь обширен, что поневоле оказался хребтом здешней культуры. Сияя в конце каждого пути и переливаясь в мириадах воплощений – от варения в кипящем масле до затылком оземь, на ровном месте поскользнувшись на полусгнившей банановой корке, смерть есть смысл аборигена…

…и еще, любезная Эрра, – страхи смерти, которые хоть как-то оттягивают немедленную гибель туземцев, как ни странно, лишь приближают к ней, так как вызывают откачку токов, выкачку соков и разрушение последних щитов. Складывается впечатление, что смерть аборигенов всё же наступает сразу после рождения и тянется далее на протяжении всей их жизни, которая, как мне теперь становится ясно, есть лишь продленная форма смерти…

…прощай же, Эрра, да поможет тебе всесилие в твоих делах, как и мне в моих…