Читать книгу Феномен уездного города. Малмыж в истории русской культуры - В. К. Семибратов - Страница 4

Появлению образа Малмыжа в литературе способствовала эпитафия Александра Ефимовича Измайлова (1779–1831)[20], помещённая в апрельской книжке журнала «Благонамеренный» за 1818 год:

Справедливости ради надо сказать, что иногда в компанию с городом на Сене и городом на Шошме попадал ещё один, расположенный в нижнем течении Вятки. Вот и получалось: «– Как, вы не знаете Малмыжа? На свете есть три всемирно известных города: Париж, Малмыж и Мамадыш»[22].

Произведение А. Е. Измайлова, как полагают, посвящено одному из Мосоловых, владевших заводом в селе Шурма Уржумского уезда. Строчка «Родился я в Малмыже» не случайна: она обоснована тем, что на протяжении двух десятилетий, с декабря 1796 по октябрь 1816 года, Малмыж с подчинённой ему территорией входил в состав Уржумского уезда.

Выходцы из семьи тульских оружейных дел мастеров, Мосоловы ещё в 1748 году сначала арендовали, а вскоре купили у одного из хлыновских купцов Шурминский медеплавильный завод[23]. После кончины в 1768 году главы семейства хозяином предприятия стал его младший сын Антипа Максимович Мосолов (1682–1778). Именно его упомянул в своих процитированных выше путевых записках Н. П. Рычков[24].

После кончины А. М. Мосолова Шурма перешла к его сыну Ивану-меньшему (?–1810), известному, в частности, своим библиофильским собранием. Ему принадлежала, например, напечатанная в 1644 году в Москве «Кириллова книга» («Книга иже во святых отца нашего Кирилла, архиепископа Иеросалимского, на осьмый век»), хранящаяся ныне в отделе редких книг Российской государственной библиотеки[25]. У И.А. Мосолова и его супруги Антонины Митрофановны (урождённой Еллинской) было четыре дочери и сын Николай, от имени которого, возможно, и излагается текст измайловской эпитафии. В 1812 году поручик Н. И. Мосолов (ок. 1782–1861) явился одним из тех, кто поставил своих крестьян в формировавшееся для борьбы с войсками Наполеона Вятское ополчение[26].

Журнал «Благонамеренный» имел непосредственное отношение к салону писательницы и переводчицы Софьи Дмитриевны Пономарёвой (1794–1824)[27], известному как Общество любителей словесности и премудрости. Не кто иной, как А. Е. Измайлов и руководил этим «полудомашнимполулитературным»[28] объединением.

Кстати, о содержании журнала «Благонамеренный» хорошо знал А. С. Пушкин, правда относившийся к изданию с большой иронией, что подтверждают следующие строки из третьей главы «Евгения Онегина»:

Мало того: поэт даёт к выделенному им курсивом слову такое примечание: «Журнал, некогда издаваемый покойным А. Измайловым довольно неисправно. Издатель однажды печатно извинялся перед публикою за то, что он на праздниках гулял»[30].

«…Издавшийся… в 1818 по 1826 гг. журнал “Благонамеренный”, – замечает в комментарии к «Евгению Онегину» Ю. М. Лотман, – был мишенью насмешек Пушкина, Дельвига, Баратынского и Вяземского»[31].

Тем не менее те же Антон Антонович Дельвиг (1798–1831) и Евгений Абрамович Баратынский (1800–1844) не считали зазорным печататься в «Благонамеренном», как и столь же широко известные в литературном мире Вильгельм Карлович Кюхельбекер (1797–1846), Александр Александрович Бестужев (1797–1837), Пётр Александрович Плетнёв (1792–1865/66), Владимир Иванович Панаев (1792–1859), Орест Михайлович Сомов (1793–1833)[32].

Возможно, журнал А. Е. Измайлова попадал и в руки Надежды Андреевны Дуровой (1783–1866), имя которой стало широко известно русскому обществу после появления в 1836 году её «Записок кавалерист-девицы» на страницах пушкинского издания.

Предваряя публикацию, великий поэт отметил: «С неизъяснимым участием прочли мы признания женщины столь необыкновенной; с изумлением увидели, что нежные пальчики, некогда сжимавшие окровавленную рукоять уланской сабли, владеют и пером быстрым, живописным и пламенным. Надежда Андреевна позволила нам украсить страницы “Современника” отрывками из журнала, ведённого ею в 1812–13 году. С глубочайшей благодарностью спешим воспользоваться её позволением»[33].

По сведениям священника и краеведа Николая Николаевича Блинова (1839–1917), когда Н.А. Дурова жила в Сарапуле, она из этого города «много раз отлучалась то в Малмыж к сестре, то в Елабугу и изредка в Петербург»[34].

Надо полагать, малмыжан «кавалерист-девица» так же шокировала своим видом, как и питерцев, например Авдотью Яковлевну Панаеву (1819–1893), в мемуарах которой читаем:

«Александрова уже была пожилая и поразила меня своей некрасивой наружностью. Она была среднего роста, худая, лицо земляного цвета, кожа рябоватая и в морщинах; форма лица длинная, черты некрасивые; она щурила глаза, и без того небольшие. Костюм её был оригинальный: на её плоской фигуре надет был чёрный суконный казакин с стоячим воротником и чёрная юбка. Волосы были коротко острижены и причёсаны, как у мужчин. Манеры у неё были мужские: она села на диван, положив одну ногу на другую, упёрла одну руку в колено, а в другой держала длинный чубук и покуривала»[35].

Под жившей в Малмыже сестрой имеется в виду Евгения Андреевна (в девичестве Дурова; 1790–?), вышедшая замуж за Михаила Феопемтовича Пучкина (?–1849). Будучи сначала мальчиком на побегушках у отца «кавалерист-девицы» Василия Андреевича Дурова (1752–1826), он «учился в училище, потом “писал” в полиции, где “усмотрел” его губернатор и увёз в Вятку. Там Пучкин дослужился до столоначальника и наконец назначен был стряпчим в Малмыж. Тогда он приехал в Сарапул и женился на дочери Дурова. По смерти ея, он служил вице-губернатором в Астрахани, оттуда, переезжая на губернаторство в Томск, дорогой умер»[36].

В одной из статей кировского краеведа Николая Александровича Горева (1921–1996) утверждается, что в Малмыже жил муж Н.А. Дуровой Василий Степанович Чернов[37], однако тезис этот аргументами, к сожалению, не подтверждён.

повествования говорится о том, как в крещении вятских марийцев-язычников принял участие мусульманин Девлет- Кильдеев. Будучи местным исправником, он получил за своё усердие от правительства перстень с бриллиантами. Поскольку описанные события происходили за несколько лет до прибытия писателя на Вятскую землю (в 1829–1830 годах), а описывались в мемуарах через много лет по памяти, неудивительно, что они ошибочно оказались датированы 1835 годом, перстень же превратился во… Владимирский крест.

«По несчастию, – пишет А. И. Герцен, – татарин-миссионер был не в ладах с муллою в Малмыже. Мулле совсем не нравилось, что правоверный сын корана так успешно проповедует евангелие. В рамазан исправник, отчаянно привязавши крест в петлицу, явился в мечети и, разумеется, стал вперёд всех. Мулла только было начал читать в нос коран, как вдруг остановился и сказал, что он не смеет продолжать в присутствии правоверного, пришедшего в мечеть с христианским знамением.

Татары зароптали, исправник смешался и куда-то спрятался или снял крест»[38].

Надо сказать, что интерес к живущим на территории северо- восточной губернии финно-угорским народам пробудился у А. И. Герцена вскоре по прибытии в Вятку. Не случайно он посвятил им опубликованные в «Вятских губернских ведомостях» статьи «Вотяки и черемисы»[39] и «О вотяках, черемисах и татарах Вятской губернии»[40] Несмотря на эпизодичность личного общения А. И. Герцена с удмуртами и марийцами, писатель, как показало время, создал труды, отличающиеся проницательностью наблюдений и основательностью выводов. Это касается, например, особого отношения марийцев- язычников к пятнице, считавшейся у них таким же священным днём, как воскресенье у христиан. В этот день особая честь воздавалась «пятничному богу – уишиян уму»[41].

Одним из тех этнографов-профессионалов, кто позднее подтвердил запечатлённое пером мастера художественного слова, был хорошо знавший обычаи марийцев член-сотрудник Императорского Русского географического общества С. К. Кузнецов. В работе «Черемисская секта Кугу Сорта», опубликованной в 1908 году в журнале «Этнографическое обозрение», он, например, отмечает: «Пятница у всех черемис издревле почитается. Равносильна нашему воскресенью и называется кугарня (т. е. кугу арня) – “великая неделя”, “большой недельный день”; к этому молению приурочены все крупные моления черемис в честь добрых богов…»[42].

На более раннюю работу С. К. Кузнецова – «Четыре дня у черемис во время сюрэма» – вскоре после её выхода в свет в 1879 году под эгидой Русского географического общества обратил внимание непревзойдённый мастер русского слова Николай Семёнович Лесков (1831–1895).

Основой 53-страничного этнографического очерка явился доклад, сделанный перед членами почтенной организации в декабре 1878 года. Со своими коллегами С. К. Кузнецов поделился свежими впечатлениями от «торжественного жертвоприношения в честь добрых богов»[43], которое ему довелось наблюдать в «Китяке – черемисской деревне на 29-й версте от города Малмыжа Вятской губернии, по елабужскому тракту»[44].

Найденные в издании ценные сведения Н. С. Лесков использовал в очерке «Епархиальный суд», впервые напечатанном под названием «Духовный суд» в трёх номерах газеты «Новости» от 12, 13 и 18 июня 1880 года.

В главе восьмой автор сетует на то, что «вера… наша, несомненно, страдает и подвергается самым ужасным, почти неслыханным в христианстве порицаниям не по влиянию “заносных учений”, на которые мы охочи всё сваливать, а по причинам, зависящим от устройства нашей церкви»[45]. В доказательство этого тезиса он приводит «недавно обнаруженный» им в исследовании С. К. Кузнецова «случай… чрезвычайно тяжелый и мучительный для сознания христианина»[46].

Вот как Н. С. Лесков излагает содержание «книжечки»:

«…Наши давно окрещённые черемисы и в 1878 году были такие же язычники, какими были до крещения… Им было как-то проповедано евангелие; у них настроены церкви, в которых есть штаты духовенства; это духовенство совершает крещение младенцев и ведёт, конечно, исповедные росписи, в которые надо вписаться, чтобы не подпасть ответственности, а христианства всё нет как нет… И это ещё не самая большая беда, что крещёные черемисы до сих пор не сделались христианами: это у нас случалось и с татарами и с мордвой, у которой до сих пор во весь развал идёт эпоха двоеверия, но вот в чём беда, – что окрещённые черемисы стали нравственно хуже, чем были; что всякий, вынужденный иметь с ними дело, – старается отыскать старого, некрещёного черемиса (из тех, кои отбежали крещения), потому что, по общему наблюдению, у некрещёных больше совестливости… Этого оскорбления святейшей религии Христа не может не поставить нам в вину вселенское христианство! О своём же крещёном поколении черемисы самого невыгодного мнения; да иначе не может и быть. Это окрещённое, но ничему в христианстве не наставленное поколение, как свидетельствует та же книга, изданная императорским Русским географическим обществом (стр. 6), “относительно христианства столь же невежественно, как их отцы и деды, а к язычеству оно успело охладеть, потому что представители его редеют. Теперь можно из подросшего поколения встретить таких, которые не придерживаются никакой религии…».

Исходя из сказанного, Н. С. Лесков делает такой вывод:

«Вот положение, которое едва ли нельзя назвать водворением религиозного нигилизма посредством крещения. А это заявлено твёрдо и никем не опровергнуто, и, хотя или не хотя, ему, очевидно, приходится верить и с ним соображаться. Принимая же в расчёт, что такое явление далеко не единично, его надо считать важным и требующим самых скорых и самых энергических мер к всестороннему поправлению церковного дела. И скорого непременно потому, что церковная беда не ждёт. Мнение это есть едва ли не общее мнение всей церкви, кроме тех, которые свои вкусы предпочитают истинам евангелия»[47].

Из других писателей-классиков оказался невольно причастен к вятскому югу Ф. М. Достоевский, который в 1849 году по Сибирскому тракту следовал в ссылку через Малмыжский уезд вместе с другими петрашевцами.

Автор одной из наиболее популярных биографий Фёдора Михайловича Леонид Петрович Гроссман (1888–1965) пишет:

«Это было первое его путешествие по России. Он знал лишь Петербургский тракт от Москвы и морской рейс из Кронштадта в Ревель. Теперь за две недели русские тройки пронесли его по необъятному снеговому маршруту от Невы до Западной Сибири. Он проехал северным поясом страны по девяти губерниям: Петербургской, Новгородской, Ярославской, Владимирской, Нижегородской, Казанской, Вятской, Пермской и Тобольской. В Приуралье мороз достигал 40 градусов. “Я промерзал до сердца”, – писал о своём первом странствии по необъятной родине петербургский житель»[48].

С великим писателем оказался тесно связан своей судьбой сын известного малмыжского купца Капитон Корнилиевич Сунгуров (1835–1866). Будучи жителем Санкт-Петербурга и находясь за свою революционную деятельность под следствием, в июне 1863 года он дал о себе такие показания:

«…Происхожу из купеческого звания; уроженец Вятской губ<ернии> города Малмыжа. Вероисповедания православного, на исповеди бываю, хотя и не ежегодно, и в последний раз исповедовался и св<ятой> тайне приобщался в нынешнем году, на шестой неделе великого поста. В настоящее время родитель мой приписан к обществу мещан Царского Села. Отец жив, родная мать померла в 1840 году, и теперь имею мачеху. Кроме того, есть у меня брат лет восемнадцати, сестра лет двадцати трёх. Есть родственники в Вятской губ<ернии> в городе Котельниче (дед по матери). Недвижимой собственности родители не имеют.

Первоначальное образование получил дома (в Малмыже); на девятом году меня поместили вместе с покойным братом во вторую казанскую гимназию. По окончании курса в гимназии (1853) я был принят без экзамена в Казанский же университет, откуда по желанию отца, проживавшего в это время в Петербурге, перешёл в Петербургский университет. Это было в марте 1856 г. После того обстоятельства заставляли меня несколько раз оставлять университет и потом снова поступать в него; в 1859 году я поступил на юридический факультет, раньше был на историко-филологическом; был выключен за дело казанских студентов, потом опять принят, потом университет закрыли.

Квартиры я переменял довольно часто. В последнее время проживал у жены поручика Юлии Алексеевны Петровой, в Сред<ней> Мещанской, д<ом> Логинова № 7, кв<артира> 32. Деньги на содержание я получал за корректуру, за переводы с франц<зского> и с немец<кого>, за оригинальные статьи. Холост. Под следствием не был»[49].

Упомянутая К. К. Сунгуровым корректура связана с его работой в редакции журнала «Время», издававшегося братьями Достоевскими. Исполнять свои обязанности молодому человеку было явно не просто, поскольку, как свидетельствуют факты, Фёдор Михайлович относился «к правке с заботливой бережностью и вместе с тем мелкой придирчивостью… суровыми придирками и бесцельными замечаниями»[50]. Тем не менее малмыжского уроженца великий писатель очень ценил, и, как считают некоторые исследователи, «не исключено, что отдельные главы романа “Преступление и наказание” (связанные с Родионом Раскольниковым) навеяны знакомством автора с К. К. Сунгуровым»[51].

Конечно, портрет «героя одного из самых гениальных произведений в мировой литературе», как назвал Раскольникова автор классических работ о Ф. М. Достоевском Аркадий Семёнович Долинин (1880–1968), дан не один к одному. Так, Сунгурова, который, «хотя и не ежегодно», но бывал на исповеди, никак не назовёшь «последовательнейшим нигилистом», в основе мировоззрения которого лежит «атеизм, и вся его жизнь, все его поступки – лишь логические выводы из него»[52].

Тем не менее реальный и литературный персонаж, как принадлежащие «к людям “среднего рода”, к мыслящей их части»[53], во многом схожи. Будучи разночинцами и оказавшись в непривычной для них среде, и тот и другой испытывали большие материальные трудности, что не мешало им оставаться людьми творческими, пытающимися реализовать свой духовный потенциал в литературном творчестве. При этом, будучи «жертвами Петербурга»[54], оба проводили в своих сочинениях мысль о необходимости изменить несправедливое устройство общества, что не могло не привлечь к ним внимания печально известного Третьего отделения. Но если Раскольников «близко подходил к той черте, с которой начиналось поле наблюдений тайной полиции империи»[55], то Сунгуров эту черту переступил, что и привело его в Шлиссельбургскую крепость. После недолгого пребывания там он скончался в доме умалишённых.

К литературному наследию К. К. Сунгурова можно отнести статьи в «Юридическом вестнике» и опубликованный в 1962 году в журнале «Русская литература» «Дневник корректора»[56], представляющий собой, по мнению известного литературоведа Василия Григорьевича Базанова (1911–1981), «историко- литературный интерес»[57].