Читать книгу Наследники Ексекюляха. Интеллигенция Якутии - Вадим Дементьев - Страница 4

В бытность мою студентом, я зачитывался книгой Андрея Битова «Уроки Армении». Написанная в жанре эссе, она производила сильное впечатление новизной восприятия темы. Андрей Битов в вольной манере рассказывал о своих впечатлениях о неизвестной бытовой среде и незнакомой природе, открывая для себя (и для читателей) культуру армянского народа. Написана книга, действительно, мастерски, живо, вдохновенно. Но и не без битовской иронии и интеллигентного юмора.

Писатель «строил» в книге свою Армению, как мастер-каменотес из розового туфа город Ереван. В его рассказах обжигало армянское солнце и плескался прохладный Севан, чернели угольки, случайно попавшие из печи в хлеб лаваш, и звучали народные песни… Битов пытался смотреть на Армению любящими глазами своего друга писателя Гранта Матевосяна.

Автор этой книги уловил то, что носилось в воздухе, что сразу же привлекло внимание многочисленных читателей: так красочно, сочно, раскованно в тогдашней литературе о национальной стихии жизни еще не писалось. Скажу больше: читатель страны к тому времени уже вырос из униформы интернационализма (ничего в нем плохого не было, но заболтали, заговорили и этот советский феномен). Ему, читателю, захотелось иного – того, что и в жизни реально существовало, что было, оказывается, нашим народам не в тягость, а в радость. И такой акцент стал небольшим, но открытием.

Да, это был живой мир с людьми, хранящими верность традициям, своим предкам, с великим Сарьяном, Матедараном – хранилищем манускриптов, с обязательной «Историей Армении» в каждой семье, с почитанием своего алфавита, искусства, религии. И у всех, кто там не был, кто не жил в Армении, возникал невольный вопрос: а что же мы, почему у нас всё по-другому?..

Подобные книги воспитывали, направляли, вдохновляли. Книги не только Битова, но и грузина Нодара Думбадзе, азербайджанца Акрама Айлисли, армянина Гранта Матевосяна, русских Владимира Солоухина и Василия Белова (прочитайте у последнего его очерк «Моздокский базар», и на вас повеет свежим дыханием «Уроков Армении»).

Мы тогда еще не знали крайностей этих движений души, с энтузиазмом бросились в новую для нас стихию, больше чувственную, нежели рациональную, и стали очищать от патины времени золотую монету национального бытия наших народов.

Не ведали мы тогда, что золото имеет и еще один эквивалент, рожденный человеком: безудержное скопидомство и порочный эгоизм. Всё хорошо всегда в меру, и стоило расколоться единому миру, рухнуть некогда могучим опорам, как оно, это романтическое для нас злато, показало свою изменчивую природу: светлое национальное возрождение переросло в дикий национализм, в убогое затворничество и доморощенный духовный провинциализм.

Казалось, не будет конца череде войн, конфликтов, межнациональных свар… Но даже природная стихия, океан рано или поздно успокаиваются после штормов и бурь. Вышло солнце из-за туч, улеглись страсти, отгремели бои. Национальные мстители и защитники поутихли, террористы-разбойники разбежались, руины бездумно порушенного стали зарастать зеленой травой. И вновь потянулись на работу со своей тяжкой поклажей армянские каменотесы, чеченские мастера, владимирские умельцы.

Жить-то надо, а где жизнь, там и стройка.

 * * *

В первый раз я прилетел в Якутию после одной зарубежной поездки. Мы путешествовали по Испании: Мадрид, Толедо, Барселона, Коста дель Соль… Испания для нас, советских, во времена долгожителя Франко была закрытой страной, не было с ней дипломатических отношений, а значит, и туризма.

А многое ли поймет в такой древней и самобытной стране турист-ротозей, что он может увидеть за неделю?

В конце-концом, мне надоели музейные экскурсии, бессмысленное лежание на пляже, пробежки по магазинам… В старинном Толедо, каменном городе, напоминающем дагестанские аулы, я на ночь глядя ушел из гостиницы в город.

Перешел старинный мост через Гвадалквивир, усмехнувшись наивному романтизму Пушкина, который представлял эту реку совсем иной – не грязной горной канавой, которую я увидел, а земным раем: «Ночной эфир струит зефир, поет, бежит Гвадалквивир». Эфира и зефира на реке не чувствовалось, и романтики тоже не было.

Однако это все-таки был Толедо, город-легенда, древняя столица Испании!.. Остывающая своими камнями от знойного солнца, с открытыми двориками-патио, и с цветами, цветами, цветами…

Они везде – на окнах, в тавернах, на уличных и дворовых клумбах, даже на крышах.

Где-то в глубине древнего квартала играла народная музыка, слышались веселые голоса, женский смех. Настойчиво и призывно звучащая мелодия затягивала меня всё глубже и глубже по узким улочкам, лесенкам, пустынным маленьким площадям. Хотелось окончательно затеряться в этом незнакомом мире, уподобляясь главному герою любимого мной фильма Антониони «Блоу-ап» («Крупным планом»).

На широкой площади я сразу попал в круговорот праздничных испанцев, танцующих, поющих, на ходу подхватывающих горячую рыбу с огромных жаровен, обернутую в промасленную бумагу, запивающих ее из бутылок хересом, ящики с которым баррикадами громоздились в центре площади. Всё пылало, пенилось и сверкало.

А на деревянном помосте, под ярким светом фонарей, сменяющие друг друга пары без устали танцевали фламенко. Были здесь и дети, тоже одетые в национальные костюмы. Они выходили на помост первыми, а затем возраст танцующих постепенно повышался, пока на сцене под веселые крики собравшихся не появлялись старики и старухи, с молодым задором отплясывающие этот народный танец.

Нет, это были не актеры, не самодеятельность, люди сами выходили из толпы, брали друг друга за руки и от души веселились.

Вот это-то меня и поразило. Воспитанный на литературе, я невольно вспомнил роман Хемингуэя «Фиеста» с его почти магическим описанием народного праздника, когда время и место как бы превращаются в ничто, и только царил дух человеческого единения и свободы. Дух карнавала.

Это и была настоящая испанская фиеста, первая в летнем сезоне фиеста де флорес, то есть праздник цветов. Я понял это по разговорам и выкрикам, по разукрашенным, как на выставке, балконам окрестных домов, по гирляндам на арках. Праздник первых летних цветов, с их жаркостью и сочностью, с густым южным ароматом. Природное многоцветие сливалось с праздничной одеждой горожан, с костюмами, туго перетянутыми в талии поясами, танцующих мужчин-кабальеро, с пышными воланами разноцветных юбок их спутниц, дробящих туфлями деревянный настил.

Не зря я учил пять лет в университете испанский язык, слушал на магнитофоне народные песни – романсеро, читал Мигеля де Унамуно, Сервантеса, Федерико Гарсиа Лорку. Я так и представлял эту красивую, бесшабашную, веселую Испанию, отплясывающую фламенко под дробь кастаньет и гитарные переборы.

Всю ночь до утра продолжалась фиеста, и выплыть на берег из нее, как из горной реки, не было никаких сил.

За фиестой де флорес в Испании следуют в строгой очередности другие празднества: фиеста крестов – уважение к символу католической веры, фиеста воды, фиеста солнца, вплоть до последней фиесты – фиесты де торрес, всемирно известной, как коррида, она же бой с быками.

Было, отчего мне прийти в смятение. У нас в стране так не веселились, так не танцевали, таких фиест не устраивали. Народное искусство в России кончилось, грустно заметил писатель Василий Белов, когда часть собравшихся на праздник вышла на сцену, а большинство остались в зале.

…Через месяц я полетел в Якутию. Обычная командировка, передышка от суеты столичных будней. Что ожидать, когда величаво проплываешь над огромной страной? Уставшие попутчики, в основном, якуты сладко спали, а я не мог оторваться от иллюминатора. После дозаправки в новосибирском Толмачево наш «Ту» вырулил к Лене и пошел-полетел по ее руслу на север к далекому Якутску. Рисунок реки казался безжизненным, он всё утолщался, наливался от притоков водной силой, и даже с высоты десяти километров дышал природным эпосом. Самолет с разворотом, снижаясь над белым полотном реки, спланировал на берег, в долину Туймаады, где раскинулись дома Якутска.

Оживление якутского утра и свежий воздух после бессонной ночи взбодрили меня, обрадовали. С встречающими писателями я впрыгнул в машину, и мы помчались мимо изношенных под ветрами и снегами блочных домов, стоящих на сваях, подныривая под отопительными трубами, не зарытыми в вечную мерзлоту. Везде я наблюдал родную российскую расхристанность и приметы временного пребывания человека в неприбранном за собой мире.

Якутск тогда не радовал. И когда я, получив возможность выйти на час-другой из гостиницы, прошел к деревянным домам и сараям на берегу Лены, то удивился бедности, даже нищете. Особенно поразил небольшой рынок – грязный, убогий, где картошку продавали, чуть ли не поштучно. Запомнились только рыболовные сети, развешенные для продажи. В центральной России их днем с огнем было не достать, они считались браконьерским орудием лова, были под запретом, как и многое другое в тогдашней жизни.

Нет, Сибирь я не такой представлял!.. Мне она виделась богатой, крепкой, хлебосольной.

И только проехавшись (слово Н. В. Гоголя) в тот раз по Якутии, побывав в районах, погостив в домах (умело срубленных), посидев за хлебосольными якутскими столами, во мне сначала как-то робко, а затем всё сильнее и сильнее, возникла любовь к этой земле, к ее людям.

Они умели, как и поразившие меня испанцы, танцевать свой танец осоухай, даже еще лучше, от души веселиться, уважать свои традиции, почитать свои обычаи. И одежда их, тогда зимняя, была сплошь самобытной, но носилась и в праздники, и в будни естественно, потому что она была удобной: меховые шапки, тяжелые шубы, на ногах у женщин вышитые бисером торбаса.

Во мне, видимо, и в какой-то момент взыграли северные гены, родственные этим просторам, тайге, действительно, бескрайней, мощным рекам и бесчисленному количеству аласных озер. Якутия только на первый взгляд подавляет своим размахом, необъятностью, а затем к ней привыкаешь. Вписавшись в этот простор, человек ощущает гордость за то, что ему довелось жить в таком великолепном природном мире.

Но особенно меня поразили якуты, те люди, которые по каким-то неведомым причинам угнездились здесь, обжились и освоились. Что они, степняки, могли здесь найти? Многомесячный холод и знойное лето? Рыбные реки и богатую на зверье тайгу?

Спорят ученые, домысливают историки, но отсюда сегодня этот смелый и трудолюбивый народ не сдвинуть никакими указами-приказами. Символ саха – врытый в таежную землю столб сэргэ – коновязь. Это и обетный деревянный обелиск: здесь я (мы, они, мои предки, моя семья, мой род) угнездились, нашли свой земной предел, и вокруг него крутится-вертится колесо жизни и истории. Здесь я, раскосый добрый якут, пребываю со своей болью и радостью.

* * * 

Определение «якутская интеллигенция» имеет свои оттенки и особенности, которые приходится пояснять. Русская интеллигенция считалась в XX веке прослойкой общества, социальным стратом людей, не образующим своего класса. Конечно, было обидно считать себя какой-то там «прослойкой», почти что «прокладкой» в общественных отношениях.

В Якутии в начале того же XX века классы еще только зарождались. Пролетариата, к примеру, не было вообще. Бедное крестьянство и зажиточные тойоны существовали. Буржуазия?.. Она-то вместе с врачами, учителями (их было на весь Якутский край из якутов единицы), писателями, купцами, улусными предводителями и формировали якутскую интеллигенцию. Отличительное ее качество – грамотность и желание принести пользу своему народу, участвуя в деле просвещения якутов.

Просветительский характер якутской интеллигенции сказался и на всей последующей истории Якутии. Перед местными интеллигентами стояла задача вывести свой народ к успехам цивилизации, прежде всего, выражающимся в экономическом и культурном развитии. Пути решения этих вопросов и стали ареной, сначала споров и дискуссий, а затем и кропоприлитной борьбы и вражды, посеявших свои злые зерна на многие десятилетия.

С начала XX века в Ленском крае наблюдалась пестрота общественных умонастроений и взглядов: существовали феодальные предрассудки, монархические настроения, социал-демократические воззрения (привитые якутам политическими ссыльными), народнические идеи, утопические программы, националистические проявления. Всего понемногу. Даже просветительская платформа, вроде бы обязывающая всех интеллигентов объединиться, была весьма шаткой. Людмила Реасовна Кулаковская, внучка Алексея Кулаковского, справедливо констатирует: «Мы привыкли думать, что благое дело встречает доброжелательное отношение у всех людей. Удивительно, но факт, почти любое сподвижническое дело большинство вначале подвергает обструкции, недоброжелательно и саркастически выискивая в благородных поступках что-либо порочащее. Вспомним, каким непониманием со стороны определенного круга якутской интеллигенции был встречен сам Кулаковский со своим желанием создать якутскую письменность, грамматику, литературу. Вспомним, как он часто, говоря о красотах якутского языка, о его перспективах, беспокоился, что некоторые его не поймут, осмеют».

В таком водовороте взглядов, теорий, начинаний, проектов, существовавших в сложной общественной и бытовой среде, иной раз отторгавшей прогрессивные и насущно необходимые изменения, прошли первые десятилетия существования якутской интеллигенции.

Октябрь подхлестнул национальную народную стихию, готовую к самовыражению и овладению культурой в полном объеме. К власти и в культуру пришли новые люди, новые интеллигенты из народа, с бедняцких низов. Грамоту они усваивали на ходу, горя желанием изменить жизнь своего народа к лучшему. Одновременно, другая часть интеллигенции оказалась в лагере противников социальной революции. Гражданская война в Якутии длилась дольше, чем в остальной России, и немало интеллигентов погибло в боях с той и другой стороны.

С конца 20-х годов начинается активный рост числа якутских образованных людей, представителей новых для республики профессий, творческой интеллигенции. Если бы не постоянные репрессии (вплоть до 50-х годов), не дамоклов меч т. н. якутского «национализма» (см. подробнее о нем статью «Ночная беседа с профессором Башариным»), нависающим над якутским образованным сословием, свой расцвет культура республика начала бы с довоенных времен.

Подводя итоги, отмечу, что якутская интеллигенция всегда ставила своей целью задачу быть вместе с родным народом. И в горе, и в радости. Она сделала немало хорошего для просвещения и культурного развития народа саха. Выдвинула из своих рядов блестящих деятелей науки, культуры, образования, литературы и искусства. Свою миссию она понимала возвышеннее, чем в других культурах.

Якутская интеллигенция – это зеркало истории и духовного развития республики. Это – особо бережное и трепетное отношение к своему наследию, к именам знаменитых якутян, независимо от их идеологических взглядов, национальности и вероисповедания.

Известно, что само понятие «интеллигенция» отсутствует в европейских языках. На Западе знают «интеллектуалов». И только в России это иностранное слово обрело второе рождение. Интеллект интеллигенции никогда не мешал. Но этого мало. Интеллигент, интеллигентность – это кодекс чести, это – демократизм, народность, трудолюбие, патриотизм… Это – люди культуры, как своей, так и мировой. Это – интернационалисты и борцы за национальное дело.

Сегодня коренные понятия вытесняются птичьим языком современной (американо-европейской) цивилизации. Слово «интеллигенция» постепенно уходит из языка. Его заменяют на понятия «средний класс» и «элита». Все синонимы этого слова протестуют против такой подмены. Никогда интеллигенция не называла себя высокомерно «элитой», не собиралась представлять «средний класс» (значит, в обществе имеется и низший – те же крестьяне и рабочие?). Не любит она и слово «толерантность», то есть терпение. Что же, значит, якут должен «терпеть», скрипя зубами, у себя в республике русского? А русский в той же мере отвечать лицемерной толерантностью якуту?

Такие чужеродные слова-понятия меняют наши убеждения и традиции, нашу историческую память, национальный генный код. Этого мы не должны допустить!

* * * 

Портреты якутских интеллигентов, которые вы найдете в книге, разные по своей яркости, величине влияния на жизнь своего народа. Но они и едины в отражении потока человеческой жизни как круг солнца, круг природы. Как спил якутской лиственницы – где-то на годовых кольцах он может быть толще, получше, а на иных и потоньше, похуже.

Для меня же все эти годовые кольца дороги. Только они разнятся степенью роста в отдельные периоды. Так и есть в континентальной Якутии, где амплитуда колебаний летней и зимней температуры достигает ста с лишним градусов, и где времена года по-особому прекрасны и непохожи на те, что мы видим в Европейской России или в другой части страны.

У меня до первой поездки в Якутию была мечта увидеть эту страну в мае, когда по Лене идет ледоход. В одной из книг Семена Петровича Данилова я вычитал, что эта картина незабываема, одно из чудес природы, которое нужно обязательно в своей жизни посмотреть.

Насчет своей поездки я уже договаривался с Семеном Петровичем. Пока договаривался, поэт скончался. Так до сих пор и не видел настоящего ленского ледохода.

Поэтому творчество Семена Данилова у меня навсегда связано с весенним месяцем маем. Вся его поэзия – это гимн обновлению жизни, преображению природы.

Апрель, когда Якутия пробуждается от зимней спячки, когда начинает припекать солнце и появляются первые проталины, я отдаю Лене Слепцовой – Куорсуннаах. И потому еще, что она красивая якутка, весенняя госпожа.

Зимние месяцы мной приготовлены для ушедших якутских стариков. Морозный декабрь, с туманами и долгими ночами, когда только огни в камельках согревали людей, – это память о Дмитрии Кононовиче Сивцеве – Суорун Омоллоне. Крепкий на мороз, но солнечный январь – это дань моей любви к Софрону Петровичу Данилову.

На известном портрете Афанасия Осипова Алексей Елисеевич Кулаковский изображен в июньский день: шишки у лиственницы еще красные, в руках у поэта якутская махалка-тойбур от комаров… Июнь, прекрасный летний месяц, время белых ночей, месяц ысыаха… Дарю его Алексею Елисеевичу.

Сам Афанасий Николаевич Осипов любит осень, старается писать свои пейзажи в преддверии зимы, когда на вершинах гор уже белеет снег, а в долинах всё еще буйствуют желтые, красные, голубые краски. Сентябрь, по-моему, – это месяц Афанасия Осипова.

Режиссер Андрей Борисов – весь на контрастах. Лучше октября ему мне не предложить, потому что якутская осень здесь встречается с полярной зимой. И Бык зимы мне здесь видится, как обновитель природы. Холод бодрит, рождает новые замыслы. Как это похоже на воплощенные фантазии Андрея Саввича!..

Мой друг Николай Лугинов… В ноябре он живет в своем особняке в Якутске и по ночам работает. Вернее, рано, с темнотой встает и корпит над своими романами. Один только огонек на втором этаже дома в округе и светится. После лета у писателя большой запас сил и впечатлений. Ноябрь – его трудовой месяц.

Что мне предложить Наталье Харлампьевой? Предложу самый благодатный, красивый, спелый месяц июль. Когда всё в короткое якутское лето цветет, благоухает, когда прогреваются мелководные заливы, радуются жаркому солнцу люди и птицы.

А где затерялся вечно озабоченный Сэмэн Тумат? Растворился в февральской пурге, которая неожиданно налетает и столь же быстро заканчивается. Он прирожденный охотник, перебивший немало зверья в Чурапче, так что, надеюсь, и на этот раз не заблудится, найдет дорогу к своему дому. Поздравляю Сэмэна со снежным февралем!..

Спелый август… Поспевают дары лесов и полей. Значит, будет у якутов свой хлеб. Будут тогда и песни. Такое двуединство народного бытия всегда было желанной целью профессора Георгия Прокопьевича Башарина. Посвящаю его памяти август.

Остался март. В этот месяц я познакомился с Саввой Тарасовым. Тот солнечный, далекий март… Синэ, Матта, Бердигястях… Я еще вспомню в книге это прекрасное путешествие. Спасибо за тридцатилетнюю дружбу, дорогой Савва Иванович!

Пройден по небу, по Верхнему миру, круг якутским солнцем. Совершен круг народного танца. Погостили мы в круге летнего жилища урасы, отхлебнув кумыса из круглого чорона.

Прожит еще один срок нашей жизни, в котором все мы вместе, все рядом, ушедшие от нас, и живые.