Читать книгу Перепутье (сборник) - Вадим Дядик - Страница 4

Чуркин проснулся минут за пять до звонка будильника от какого-то неясного ощущения чего-то светлого. Чего? Чего… И – вспомнил: он сделал открытие! В радостном возбуждении Чуркин откинул одеяло, поплескался в ванной холодной водой и заглянул на кухню, где, гремя посудой, уже хозяйничала жена.

– А я…это… – бодро начал Чуркин, усаживаясь за стол, – открытие сделал!

– Чего? – не отрываясь от кастрюли, равнодушно спросила жена.

– Я говорю, открытие сделал. На днях Шекспира читал. Сонеты. Здорово пишет. Я даже некоторые уже выучил. Вот послушай…

Жена выразительно взглянула на Чуркина, отставила кастрюлю:

– Это ты послушай, Чуркин! Ты опять за старое? То – Маяковский, то – Есенин, теперь ещё и этот… как его? Шексспирт.

– Не Шекс-спирт, а Шекспир. – Обиженно поправил Чуркин.

– Какая разница! – отрезала жена, взялась за сковородку и, не отрываясь от её мытья, сердито продолжила: – Ох, Чуркин! Смотри у меня! Если ты опять с Катькой закрутил, я тебе не только волосы повыдергаю…

Чуркин молча взял ложку и принялся за щи.

В мужской цеховой раздевалке, как всегда в это время, было людно и шумно. Кто-то хвастал величиной леща, которого выловил в воскресенье, кто-то нудно и длинно рассказывал скабрезный анекдот, кто-то жаловался на свою жену, а молодой папаша восторгался трёхмесячной дочкой.

– Привет, мужики! – поздоровался Чуркин.

Ему ответили нестройным хором.

– А я на днях… – начал Чуркин и замолчал, потому что гул продолжался, его никто не слушал, и он, почти шёпотом, закончил: – …открытие сделал…

В цехе пахло машинным маслом и горячей стружкой. Чуркин любил эти зимние утренние часы, когда цех был залит электрическим освещением, станки, казалось, пели каждый на свой лад.

Стружка, дымя и завиваясь, бесконечной лентой сбегала из-под резца. Чуркин радовался и, под этот многоголосый оркестр, что-то бубнил даже тише, чем шепотом.

– Ты чего, Чуркин, молитву, что ли шепчешь? – Почти прокричал ему на ухо подошедший мастер.

– Не-е-а, – вздрогнув от неожиданности, ответил Чуркин – Стих вспоминаю.

Мастер недоверчиво смерил Чуркина взглядом:

– Ну-ну. Смотри деталь не запори. За неё ведь наличными плотют. Поэт.

– Будешь так пугать, обязательно запорю. – Беззлобно огрызнулся Чуркин.

Засмеявшись и покачав головой, мастер ушел.

В столовой, уже с подносом в руках направляясь к столам, он столкнулся с Катей Берёзкиной. У Чуркина ёкнуло сердце. Несколько мгновений они растерянно смотрели друг другу в глаза, потом Чуркин неуверенно произнёс:

– Привет, Катюша…

– Здравствуй, Шурик.

– А я…это… сонеты Шекспира выучил. – Воодушевился Чуркин – Хочешь, прочитаю?

– Не надо, Шурик… – чуть слышно сказала она и, опустив большие зелёные глаза, ушла.

Он посмотрел ей в след, ещё немного потоптался на месте, выбрал самый дальний свободный стол и долго сидел, не прикасаясь к обеду. «Бог мой! – думал Чуркин, вздыхая – Эх, Катюша, Катюша…»…

…А всё началось с той злосчастной «коряги». Тогда Чуркин думать не думал, что эта встреча примет такой оборот. Ему с Катериной было просто интересно и свободно. Потом он честно себе признался, что она ему нравится, и появился какой-то совсем другой оттенок в его отношении к ней. Не так, как это было у него с Ленкой: тогда они просто упивались ощущениями их «взрослой» жизни, а неосторожность привела их в ЗАГС. Со Светкой Лукьяновой у них был просто «стихийный роман»: он читал ей стихи Есенина, которого тогда открыл для себя, и ему хотелось с кем-нибудь «стихами хотя бы поделиться». И хотя она была девка бедовая и даже несколько раз пыталась его соблазнить, Чуркин был «морально устойчив» и вольностей не допускал: как ни как, а лучшая подруга жены… Встреча же с Катериной… Вот, именно – встреча… Она была единственной. Той самой, в цехе, у «коряги». Не считая ещё двух мимолётных всё у той же «коряги», всё на том же станке. Ну, ещё совсем случайную прогулку с ней до её подъезда… А ему хотелось видеть её всё время. Хотя бы – издалека. Хотя бы – мельком. Он обжал её… Дело дошло до того, что он несколько раз назвал Ленку Катюшей, что, конечно же, не осталось без последствий… А Катерина… Она стала старательно его избегать. Правда, он ещё несколько раз ей звонил: поздравлял её с праздником Октябрьской Революции, с днём рождения, с Новым годом…И – всё… Нет, пора отсюда сматываться. Хотя бы к Самохину, «на Севера». Тем более – зовёт, уговаривает…

…Когда Чуркин вышел из проходной, мела позёмка. Стояли синие зимние сумерки. На душе у Чуркина тоже были сумерки, только – грустные. Почему-то вспомнилась школа, тройка закадычных друзей, называющих себя рыцарями Ордена Дон Кихота, какая-то пигалица с большим красным бантом на макушке, которая отчаянно отбивалась портфелем от наседавших на неё трех мальчишек, похоже одноклассников… Он медленно брёл, не обращая внимания на позёмку, и грустно улыбался воспоминаниям. Потом как-то машинально, свернул на какую-то тропку и очнулся только у железной двери, над которой, покачиваясь от ветра, горела лампа под жестяным абажуром.

– Тьфу ты! «Зюкайка»! – чуть не плюнул Чуркин. Подумал мгновение и решительно взялся за ручку железной двери.

В пивной было людно и шумно. Пахло пивом, табачным дымом и воблой. Чуркин взял две кружки пива, солёных сухариков, взглядом долго выбирал место, наконец, подошёл к столику, за которым стоял небритый дюжий детина. На столе стояла батарея пустых и полных кружек да куча рыбной шелухи.

– Можно?

– Валяй. – Разрешил детина, раздирая очередную тараньку.

Чуркин с удовольствием отпил несколько глотков, отправил в рот несколько сухариков и задумался. Слова вспоминались легко, как-то сами собой, и сливались в строчки:

– Чего-чего? – вдруг услышал он голос детины, – Ты, вот чо. Если ты ведёшь со мной спор, дык, спорь вслух, а меня не боись: я мужик хоть и крутой, но справедливый – зря никого не обижу.

Чуркин смутился:

– Да, нет. Это я так… один сонет вспоминаю…

– А ты расскажи его.

– Что?

– Да сон этот.

– Да, понимаешь, это стихотворение такое, называется СОНЕТ, – пояснил Чуркин.

– Стих, говоришь… Сам сочинил?

– Да, нет. Шекспир. Английский поэт.

– Шекспир, говоришь… Это который – «быть или не быть»?

– Во-во. Он самый! – обрадовался Чуркин.

– Читай!

– Так это…тут это… как-то…

– Читай, читай… – разрешил детина, по-своему истолковав его нерешительность. – Читай! А тишина щас будет.

– А, ну, мужики! – зычным басом гаркнул детина. – Тихо!

Гвалт немного утих, но шум продолжался.

– Цыц, говорю! Это вам говорю я, Кузьмич! Цыц, значит – цыц!

Все притихли, недоумённо уставились на Кузьмича, а тот уверенно продолжал:

– Мы тут с вами пьём, балясы точим про баб, про работу, про политику, рыбалку – балаболим, одним словом, а человек, вот, – он хлопнул Чуркина по плечу, – сонеты Шекспира наизусть знает. Давай, Шекспир, рассказывай. Только громко и с выражением. Просвети их малость…

– Ты утоляешь мой голодный взор… – оглядевшись, робко начал Чуркин.

– Точно. Очень точно. – тихо проговорил Кузьмич, отпивая из четвертой кружки.

Голос Чуркина крепчал и приобретал интонацию – «выражение»:

Кто-то уронил кружку. Бармен коршуном вскинул взгляд в ту сторону и успокоился: она не разбилась, но осталась лежать на полу.

Кто-то негромко кашлянул, на него со всех сторон зашикали.

Стояли нетронутыми кружки с пивом, и ровно струился дым от забытых сигарет.

Чуркин закончил. Очнулся и смутился: в «Зюкайке» стояла тишина.

– Как верно сказано: «то всех богаче я, то всех бедней» – раздумчиво, тихо и даже грустно произнёс Кузьмич в полной тишине.

И, вдруг, раздались робкие хлопки, потом тишина взорвалась аплодисментами. Все подняли кружки с пивом, выпили за сонеты, за Чуркина, в смысле – за Шекспира – и тут же раздались голоса:

– Давай, Шекспир, читай ещё!

– Давай, давай, Шекспир, не стесняйся!

И Чуркин «давал». Он с упоением читал сонеты один за другим: к нему пришло вдохновение!.. Он выплёскивал с ними всю свою душевную боль и непонятное беспокойство и – его слушали!

А на улице мела метель. Раскачивалась под жестяным абажуром лампа, да где-то на крыше громыхал полуоторванный лист железа, как будто возвещая своим грохотом о каком-то важном событии четвёртого года перестройки…

…На следующее утро все средства массовой информации сообщили о завершении вывода «ограниченного контингента советских войск» из Афганистана.