Читать книгу Утонувшая память: Стихи разных лет - Вадим Фадин - Страница 42

Я могу написать проливные стихи,

те, которые пахнут полынью и мятой,

те, в которых поют по утрам петухи

и лоснится ковыль, сапогами примятый.

Я могу написать снеговые слова

и стихи сине-бело-зелёного цвета,

те, в которых у ели бела голова,

а над нею – по-прежнему синее лето,

и матёрые ели – отцы, пастухи —

гонят стало зелёных ельчат по оврагу.

Я могу написать

в четырёх измереньях стихи,

но нигде не достану такую бумагу.

Тени имеют форму людей

и форму ступней – следы,

и мы замечаем, что наши

идеи имеют форму среды.

Воде диктует форму сосуд,

свободу её крадя,

а верную форму воды несут

лишь круглые капли дождя.

И если отпустят дождь или гром

мысли из наших голов,

мы их увидим в небе своём

в виде воздушных шаров.

Я – житель города.

Ни разу

не видел, как растут подснежники.

Я видел, как лежат булыжники,

и знаю, где лежат бумажники,

но не узнал нехитрой нежности,

под снегом спрятанной от глаза.

А в городе растут насмешники

и, как ростки под талым снегом,

скрывают теплоту под смехом.

Деревянные игрушки

прямо с машины

свалены в угол,

одинаково беспомощные, смешные,

похожие друг на друга.

Девушка, не похожая ни на кого,

единственная для тебя,

дарит тебе ни с того ни с сего

одного из этих деревянных ребят.

Человечек, пришедший из лесов,

из страны зелёных игл,

внезапно обретает лицо,

становится твоим идолом.

Единственный твой божок,

как никто другой,

как никто любой,

от случайностей тебя бережёт —

и тебя, и твою любовь,

и ты забываешь, что где-то на складе,

грубо в корзины накиданы,

лежат не проданные за день

точно такие же идолы.

В тайге живет смешной народец;

бывает, в сумраке лесном

копнёшь, и вдруг в руке – уродец,

нелепый добродушный гном.

Вот ручки-крючки, ножки-плети,

а голова – в земле, в траве,

но знайте: тайны долголетья

хранятся в этой голове.

Корявые тельца женьшеня

не рвутся в наши руки лечь

и учат нас долготерпенью,

умело избегая встреч,

а вы – найдите их, сумейте,

пусть незаметен лёгкий след —

ищите, ведь секрет бессмертья

для них давно уж не секрет.

Их можно услыхать случайно:

шуршат, шуршат из-под пенька

друг дружке —

всё про эти тайны…

А мы – не знаем языка.

Зачем ты сожгла мою кожу?

Удобную, добрую кожу,

которую спрятал я плохо?

Вот в зеркале я – непохожий,

как будто случайный прохожий:

чужой, неуклюжий и плоский.

Теперь мне не стать уже прежним,

надолго останусь любимым —

покорным и трезвым,

и пресным,

а прежним – лишь где-то в глубинах.

И ты не осталась такой же:

другая – неуловимо.

Ночами тоскую по коже,

в какой ты меня не любила.

Дерево с рыжей девчоночьей чёлкой

горячие взгляды бросает лукаво.

Горящее дерево машет руками

и пальцами громко щёлкает.

Поодаль девочка смотрит на пламя.

Ей весело очень и страшно немножко.

Она головой качает плавно

и невольно топает ножкой

в такт движениям дерева.

Но вот,

словно пчёлы из жаркого улья,

взмывают лоскутики пепла серого,

и дерево превращается в угли.

А девочка перед зеркалом, дома,

мастерит себе рыжую чёлку,

и на паркете танцует долго,

и пальцами громко щёлкает.

Это вовсе не кровь на снегу,

это птицы клевали калину.

Это солнце щупальцем длинным

завершает дневную дугу.

На снегу разлетается блик,

он сейчас шаловлив и столик,

искры сыплются в радостном ритме,

и со мной о новаторской рифме

говорит самый добрый старик.

Я попал в расколдованный круг;

понимаю – поэма не вышла,

и потом неожиданно слышу:

«Вам бы нужно влюбиться, мой друг».

Мне бы нужно дождаться мечты,

потому что без нежности женщин

с каждым годом становится меньше

очень нужной стихам теплоты.

Мне бы жить в незнакомых краях,

задыхаться от свежего ветра

и побольше бы слушаться мэтра,

изучая значки на полях,

и в ночи, приковавшись к столу,

мять стихов непослушную глину,

вспоминая, как светит калина

алой искрой на снежном полу.

Я круг расколдовал.

Зачем я сделал это? —

свершилось вмиг, а миг – неповторим.

И помощи не ждал, и не просил совета —

один сидел и мучился над ним.

Из колеи привычной жизни выбит,

я ворожил не покладая рук,

и впереди неясно брезжил выход —

преодолеть проклятый этот круг.

И вот распались колдовские цепи,

где мнился выход – ярко грянул свет,

и вот уже ни выхода, ни цели,

ни круга заколдованного нет.

Брожу без дела: кажется, навеки

утрачен смысл завтрашнего дня.

Одна надежда – встретить человека,

кто смог бы вновь заколдовать меня.

Есть музеи различных культур

и великих людей,

галереи картин,

галереи скульптур

и хранилища редких идей.

Есть музей янтаря.

Там застыли в густой желтизне,

вместе с камнем под лампой горя,

насекомые,

словно во сне.

Там на камне – узоры веков,

это – древние, мудрые мысли.

Не прочесть их, не перечислить —

если б вырвать их из оков!

Вот музей янтаря.

А музей января?

А седые морозные окна?

Неужели нигде на земле

не хранится узор на стекле,

нанесённый дыханием женщин?