Читать книгу Сталин. Рефлексия (10 ночей 1941 года) - Вадим Олегович Потапов - Страница 7

Пятый час утра, совсем не нужная лампа уже не освещала – скорей привлекала внимание к лежащим на столе бумагам. Но не было смысла смотреть на эти сводки да донесения: он и так помнил, что за первый день на северо-западе и на юго-западе немцы прошли по два с половиной десятка километров и продолжают наступать – прут на прибалтийские столицы, обходят Львов.... Что пытались они взять с марша Либаву, но порт пока в наших руках. На западном же направлении враг продвинулся аж на полсотни верст. Всем дан приказ "драться до последнего", приказ бессмысленный: это отходить можно только по приказу – чтоб драться, приказ не нужен.… А какой приказ войскам нужен, Сталин не знал. И не мог знать, потому что сколь либо внятной и достоверной информации у него не было – ни в бумагах, ни в памяти.

И уже третий час он, как полный идиот, сидел у обеденного стола на "ближней" даче и бубнил про себя то в первом лице, то в третьем: «Где мой прокол? Ну где мой прокол? Прокол где? Прокол… Проколы. Масса проколов. Их должна быть масса. Их с миллион должно быть…

Он не верил в эту войну. «В эту дурацкую войну. Дурацкую… Дурацкую! Она не может быть для Гитлера успешной. Он не сможет ничего сделать… И он не может этого не понимать.» Поэтому долгое время плевал товарищ Сталин на все эти донесения разведки (за полгода их штук триста было, только в июне – шестьдесят), там вранье с правдой так перемешано, что его тошнило. Его и сейчас поташнивало, но не от донесений – от их отсутствия. Хотя и те, что лежали на его столе, вызывали рвотные позывы. Особенно это, суточной давности:

"Германские регулярные войска в течение 22 июня вели бои с погранчастями СССР, имея незначительный успех на отдельных направлениях. Во второй половине дня, с подходом передовых частей полевых войск Красной Армии, атаки немецких войск на преобладающем протяжении нашей границы отбиты с потерями для противника".

Здорово отбили, немцев много укокошили.... Только почему-то нет сейчас у границ наших "передовых частей". И немецких нет – давно ушли вглубь на десятки километров. Тыл там теперь, глубокий тыл.... Немецкий…

Вот и донесений нет, чушь есть. "Чаша, ядом налитая".»

Сталин повернулся к окну и нараспев, не обычным баритоном, а поставленным еще в семинарии высоким тенором, прочитал или пропел по-грузински последнюю строфу своего старого, семинарских времен стихотворения:

"Но очнулись, пошатнулись,

Переполнились испугом,

Чашу, ядом налитую,

приподняли над землей

И сказали: – Пей, проклятый,

неразбавленную участь,

не хотим небесной правды,

легче нам земная ложь.² "

И продолжил уже на русском: «Нет, не стол с бумагами, не пища для анализа, даже не моя чаша с ядом – чужая блевотина на столе. На блюде.... Нет информации, потому нет смысла в рассуждениях, но все равно свербит: зачем? В чем его, Гитлера, цель? На что он надеется? Что рассыплемся как Франция? С чего бы?

Ну ладно, Наполеон попер в Россию. Но он же не по глупости попер! Не по полной глупости! Он думал, надеялся (по дури, конечно, надеялся), что не успеет пересечь границу, как к нему прибудут вереницы царских адъютантов с просьбой о мире. А следом и сам Александр. И плевать ему, Наполеону, на старые (за полгода до вторжения сказанные, притом Коленкуру, французскому послу) слова царя: мол, буду отступать до Камчатки, но врагу не сдамся³. Кто нас, русских, слушает, мы ж – Византия, говорим одно, думаем другое, делаем третье…

…Нас, русских, – ухмыльнулся Сталин. – Акцент убрать не можешь, а туда же – русский. Князь, дослужившийся до императора. Сын сапожника, ставший князем за умелые разбои. Грузинский поп-расстрига в короне Российской империи. С партбилетом в кармане.

Но – русский. Когда война, все мы – русские. Будь ты Багратион, будь ты Барклай, будь ты Берия, будь ты Мехлис…. И как в этой стране не переименовывай армию, она все равно останется русской. Кто вообще помнит ее название при последних самодержцах – "Российская императорская"? Сами цари и то постоянно путались – что в речах, что в приказах. Красная, русская, императорская – какая разница? С красным флагом сам Петр воевал, Пушкина читайте....

А ведь к Бонапарту все ж приехал царев слуга, – вернулся к прежней теме Сталин. – Известный Наполеону, Балашов, кажется, министр полиции⁴. Взмыленный, дерганный, в глазах страх, в руках письмо от хозяина, а в письме – просьба о мире. Но Наполеон ничего в ответ писать не стал, морду воротил, цедил сквозь зубы всякие гадости про русских генералов, да про бардак в русской армии. Предложения царя отмел напрочь, но не потому, что хотел воевать – просто цену себе набивал. Желал, небось, чтоб сам царь к нему приехал: попросил, поунижался… Долго ждал, больше двух недель проторчал в Вильно и лишь, как понял, что ответа не будет, что никто с ним встречаться не будет, пошел… Пошел туда, куда идти не собирался. Ошибка…. Но одна ошибка! Не может же Гитлер думать, что товарищ Сталин побежит к нему мириться?

А что, почему нет? Может, послать к нему нашего министра полиции – Берию? Или уважить – самого Молотова? А то и лично…. Но не нужен Гитлеру мир, ему другое нужно – ему страна нужна. Хрен ему, а не страна. Хрен. Он, скорее всего, сегодня Вильно возьмет, может, уже взял. Что ж, значит день в день повторит успех предшественника⁵.

Ну в чем же прокол? Ну не может же Гитлер быть таким дураком? Какие его шансы? Как он дойдет до Камчатки? Каким образом? И как он сохранит завоеванные земли? Что, оставит на каждом квадратном километре по человеку? Это ж сколько ему людей нужно? Двадцать два миллиона? Да хоть двадцать два миллиарда! Это ерунда. Это пустяк… Хоть одного, хоть тысячу оставляй – партизаны по одиночке укокошат.

Партизаны… Надо создавать партизан. И надо напомнить, всем напомнить, о войне двенадцатого года напомнить. Не в двух словах, но коротко и ясно – пусть Тарле постарается. Месяца, я думаю, ему вполне хватит.⁶

Тысячу лет существует эта страна. И такая глупость… Глупость? Чья глупость? – Сталин вспомнил прошлогоднее донесение разведки о том, что один немецкий генерал подал докладную своему начальнику: мол, весь план по захвату Франции – чистой воды авантюра. – Три точки маршрута своих войск назвал: либо здесь его уничтожат, либо там, либо тут. А ему ответили – выполнять! Будто Пруткова читали: "не спрашивай, какой редут, а иди туда, куда ведут". И он пошел. Правда, немцы поменяли маршрут – но на еще более авантюрный, горный, с другими "непроходимыми" точками. Сколько их там было – черт его знает, но ведь все прошел. И только у Атлантики остановился. По приказу, опять же.

Бок его звали, фон Бок. Тогда можно было не помнить фамилии немецких полководцев, но не теперь. Теперь этот Бок группой армий командует – против Павлова⁷. И, небось, уже не сомневается в правоте своих начальников.

Да что там сороковой год – чтоб немцев понять, тридцать шестого хватит. Когда Гитлер приказал ввести войска в Рейнскую область. В которой не должно быть ни одного немецкого солдата. Иначе – война, в точном соответствии с Версальским договором. Да и не война вовсе – карательная операция. Какая война может быть со страной, у которой вся армия – двести тысяч солдат с винтовками и пулеметами, без пушек, танков, самолетов, кораблей… Англо-французская карательная операция, или просто французская. На которую у Гитлера был предусмотрен один ответ – стремительное отступление за Рейн. Тогда же какой-то американец (щелкоперишка простой)⁸ раскопал фразу фюрера, сказанную своим военным накануне вторжения: "Если Франция предпримет ответные действия в тот вечер, когда мы войдем в Рейнскую область, я покончу с собой, и вы сможете отдать приказ об отступлении". Но не пришлось ему стреляться, не пришлось его генералам тот приказ отдавать – никто из вчерашних победителей даже не дернулся. И где теперь все эти семьсот тысяч вооруженных до зубов французов? Знамо где – в Рейхе. Вместе с французским оружием и французскими соплями.

Или – тридцать восьмой, захват Чехословакии… Между прочим, не такая уж маленькая (для Гитлера, по крайней мере) страна. И оружия производила больше, чем любая мировая держава. А союзники – дай бог каждому. Опять же, помощи одной Франции достаточно, чтоб от вермахта следов не осталось. Немецкие генералы, кстати, это отлично понимали, антигитлеровский переворот готовили⁹. Ходили такие слухи, даже наша разведка что-то такое слышала.. Но за день до даты переворота прибыл в Мюнхен полудурок Чемберлен¹⁰ и договорился о "мире". Это он нам хамил, а перед Гитлером готов был унижаться. Выпросил – сам не понял, что и на чью голову.

Чехословакия, правда, гарантии от союзников получила. Полные: мол, если согласитесь выполнять наши с Гитлером договоренности, мы вас в беде не оставим. Чехи согласились, а когда беда пришла – фашистский путч в Словакии – им объяснили: мы, мол, не эту беду в виду имели. Да и не беда это вовсе – просто страны вашей не стало. Мы гарантии Чехословакии давали, а вы теперь – Чехия. Буквально так. В итоге – ни Чехословакии, ни Чехии… Ни России…

…Ни России… Я что – свихнулся? Псих во главе великой державы.... И не в Горках при врачах – в Кунцево при охране. Возле всех рычагов управления (телефона, то бишь). На что хочешь нажимай, знать бы, на что. И на кого. Может, на себя? Вот тебе первое задание – заставь себя уснуть. Ты сколько, кстати, спал за последние двое суток?»

Последний раз полноценный сон был у Сталина в ночь на двадцать первое – то бишь, утром двадцать первого. А дальше…

Он вспомнил, что в последний мирный день он вышел из кабинета в одиннадцать вечера, в начале двенадцатого приехал на дачу, быстро поел и ушел в спальню. Но заснуть не мог – постоянно вспоминал о том, что ему докладывали военные.

«По моей инициативе вызванные. Или, по инициативе Гитлера, если первопричину рассматривать. Пятнадцатого мая все началось, с его письма началось, хорошего письма, доверительного. Провокатор хренов…. Личным самолетом мне письмо доставил. Без предупреждения – пролетел этот аэроплан через всю нашу систему ПВО, сел в Москве как у себя дома… А потом и Штерн¹¹ сел – за этот перелет. Бездельник…

Но письмо мне понравилось, я даже порадовался, что не сбили мои недоумки немецкий самолетик. Текст предельно ясный¹²: мол, собираюсь напасть в двадцатых числах июня на Британию и накапливаю для этого войска. Рядом с вашими границами – чтобы противника обмануть. Внешнего (Англию) и внутреннего ("некоторых генералов моей армии, особенно тех, у кого в Англии имеются знатные родственники, происходящие из одного древнего дворянского корня"). И эти войска скоро уйдут: "Примерно 15–20 июня я планирую начать массированную переброску войск на запад с Вашей границы. При этом убедительнейше прошу Вас не поддаваться ни на какие провокации, которые могут иметь место со стороны моих забывших долг генералов. И само собой разумеется, постараться не давать им никакого повода…"

Какие поводы, зачем? Но всяко может быть: зашумят моторы, пойдет техника – и не факт, что на запад.… В середине июня, говоришь? Спасибо за информацию, но мы в ответ свои западные дивизии переместим поближе к границе. На всякий случай.

И ведь переместили, должны были переместить – до пятнадцатого июня все директивы в приграничные округа ушли. В усиленные округа – всем этим ЗОВО, КОВО, ПрибВО, ОВО и ЛВО¹³ дали не только почти три десятка дивизий из округов внутренних, им еще и восемьсот тысяч человек на учебные сборы призвали. Все скрытно – чтоб повода не было.

А вот у нас повод появился: поняли мы, что врал в своем письме Гитлер – нет никакой переброски. Восемнадцатого июня поняли, когда наши У-2 облетели границу. Молотов два следующих дня просил личной встречи с Гитлером, безрезультатно просил....

И пришлось поверить в войну. Ну, в вероятность войны. Скорой войны. Пришлось приводить войска в повышенную боевую готовность, да и к донесениям разведчиков относиться повнимательней. Особенно к свежим, последним: в первую очередь к тому, что Воронцов¹⁴ мне семнадцатого отправил. Четко написал: нападение Германии произойдет двадцать второго июня в три тридцать утра. Дорого яичко ко Христову дню: раньше я плевал на всю подобную писанину, но тут прочел. С интересом прочел – и к письму, и к его автору – даже в Москву его вызвал.

И как раз двадцать первого с ним встретился – не с глазу на глаз, человек девять нас было. Не только "заведующие"¹⁵ с военными наркомами, я и Сафонова¹⁶ позвал – ведь должен был встать вопрос о всеобщей мобилизации. И встал этот вопрос, со всей остротой встал. Неофициально, конечно: "мобилизация является порогом к войне; пересечешь его – и примешь на себя ответственность за агрессивную войну". Прав Шапошников, и я прав, раз его с полным одобрением цитирую. Оба правы. И потому ни один умный человек теперь не может думать, что немцы нанесли по нам превентивный удар. Сказать может (если подлец, конечно), но думать – нет.

В общем, где-то с часок поговорили, на полчасика прервались. И через эти полчасика Тимошенко с Жуковым принесли проект новой директивы.

Но я даже не стал брать ее за основу. Конечно, держал ее в руках, когда диктовал свой текст, но использовал при диктовке не суть директивы – стиль. Им, военным, виднее, как давать команды, но что должно быть в командах – виднее товарищу Сталину. Правда, подписывать документ сам не стал, поручил собеседникам.

Но Бог с ней, директивой – она теперь история, а история принадлежит богу. – Сталин ухмыльнулся – Что, страшно? Бога вспоминаешь? А ведь в ту ночь не о боге думал – о Гитлере, да его здравом смысле. О своем не думал – он же у тебя есть. В самом деле, есть?»

В ночь на 22 Сталин заснул (задремал, точнее) часа в три. А в четыре его разбудили – война.

«Сперва все было понятно – по крайней мере последовательность собственных действий. Первым делом нужно было понять обстановку. Спросить у Тимошенко: "Не провокация ли это немецких генералов?". А услышав ответ наркома: "Немцы бомбят наши города на Украине, в Белоруссии и Прибалтике. Какая же это провокация?" – все же попытаться остановить войну.

Он тогда сказал Тимошенко и Жукову: "Если нужно организовать провокацию, то немецкие генералы бомбят и свои города…" И после короткой паузы прибавил: "Гитлер наверняка не знает об этом. Надо срочно позвонить в германское посольство".

Вячеслав все правильно понял – не о посольстве речь шла. По крайней мере, не в первую очередь. Был другой канал, в том письме указанный, начать надо было с него. Но молчал канал, зато посол на встречу напрашивался. И, получив аудиенцию, вручил Молотову ноту.»

Война…

«Война – так война, надо командовать. Двенадцать часов командовал. Кем командовал, чем командовал? От войск информации нет, до командующих не дозвониться, а дозвонишься – они и сами ничего не знают. Повышенная боевая готовность это у них называется: сидеть в своих штабах на толстых задницах… Или тощих, какая разница – главное, чтоб круглосуточно. Как крыса в сейфе. Чиновники в зеленых мундирах, бумаги пишут, по телефону, если работает, говорят – этим и отчитываются. Имитаторы….

Плюнул, ушел в кремлевскую квартиру, думал, звонил, что-то писал. Может, даже и поспал, но – в кресле. В три часа ночи – двадцать третьего уже – вернулся в кабинет, три часа поруководил, опять домой, опять телефон, опять мысли, и опять кабинет. И так – до полвторого сегодняшней ночи.

«Слушай, дарагой (Сталин сознательно произнес "дорогой" совсем на грузинский манер, как торговец на базаре), а ведь ты за двое суток и пяти часов не спал. Истязаешь себя. Думаешь, зачтется?

В России живем – тут любят оценивать "по-человечески". Наши интеллигенты не говорят: "выполнил работу" – это из лексикона бюрократов. В интеллигентском лексиконе другая фраза наличествует: "много работал". Как этого персонажа звали – Лоханкин? Васисуалий, кажется… Так вот, в России все лоханкины – до физики Краевича никто не дошел. Даже те, кто читал сей учебник, даже те, кто запомнил фразу: "Работа есть совершённое полезное действие". Запомнили – но не применяют. Не оценивают работу как нечто оконченное и полезное: главное – замыслы да помыслы. И пот с кровью. Плюс – сопли, да красивые фразы. "Вам нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия".... Не убили – может, и забыли б, а убили – помнят. Не то помнят, что при правителе сем страна все дальше отдалялась от стран-конкурентов, а сами слова – "Великая Россия". Все – с большой буквы.

Даже странно, что не считают у нас Колумба придурком – поперся искать путь в северную Индию, а наткнулся – на Америку. Ничего не понял, назвал тамошних туземцев "индейцами", отбыл восвояси и доложил королю: мол выполнил я задание Вашего Величества. Нет, был бы он русским – был бы придурком, но он европеец, а за ними мы не видим ни грехов, ни огрехов.

За нашими, правда, тоже не видим – если потеют и говорят что-то красивое. Но это не про тебя: ты слишком кровавый и слишком свой. Ты не Петр – ему за "окно" да за макет Европы на чухонских болотах все простили. И то, что народ на пятую часть сократился¹⁷, и то, что дворяне стали крепостными, и то, что крепостные окончательно стали рабами, и то, что бюрократы расплодились, как кролики, и то, что им губернии на кормление отдавали, и то, что большинство войн проигрывалось… Главное – слова. И – чтоб про Европу, да путь ее. И в нее…

Нет, тебя ждет судьба Ивана Васильевича. Не третьего – четвертого. Историкам (начиная с Карамзина, основоположника, так сказать) плевать на то, что при Грозном территория страны увеличилась почти вдвое: и не болотами приросла – Волгой, Уралом.... Это, мол, не он, это – его современники. А он – это опричнина, казни лютые, пытки ужасные, глумления над завоеванными. Вот и про тебя тоже самое будут говорить: репрессии, ограбление всех и вся, ликвидация свобод и свободомыслия… Все припомнят – кроме хорошего (разве может быть у тебя – рябого, рыжего, сухорукого – хоть что-то хорошее?). Ну кто будет помнить, что ты еще в середине двадцатых говорил: будет война, войну нельзя выиграть без танков, самолетов, инфраструктуры, а, значит, без военной промышленности, которую нужно создавать практически с нуля, создав перед этим – опять с нуля – промышленность тяжелую. И кто будет помнить, что все это благодаря тебе возникло (нет, то, что в результате грабежей и из-под палки – этого, конечно, не забудут). А вспомнят (напомнит же кто-то!), так скажут: мол, это не благодаря – вопреки. Или какой-нибудь будущий Милюков расскажет про тебя, как нынешний про Петра: дескать, действия твои были спонтанными, разрабатывались они коллективно, конечные цели реформ ты понимал лишь частично – в части, которую тебе тот самый коллектив захотел объяснить¹⁸. Точнее, смог объяснить – ты же не все был понять способен, инородец неотесанный. Оська корявый¹⁹…

Так что был бы не Сталин – все было бы и быстрее, и лучше, и без крови. Как в Европе. А то, что в Европе, когда в ней менялся традиционный уклад, кровь лилась не ручьями – реками, что с того? Время было другое, да и палачи были европейцами. А то, что Европа вся как один дружно легла под Гитлера – так это по случайности. Опять же, вследствие цивилизованности.

Но знай дарагой – о посмертной судьбе Грозного тебя сейчас можно только мечтать. Тебя не ненависть ждет – презрение. Ты, дарагой, на собственных глазах превращаешься в чеховского персонажа: "Скажи, меня правда здесь все ненавидят? – Да что ты, кто ж тебя ненавидит. Так, просто презирают."

Или – если повезет тебе, но не повезет твоему народу – полное забвение после полного уничтожения. Чтобы остаться в глазах "просвещенных" потомков ненавидимым (не презираемым, не забытым – ненавидимым), нужно в этой войне победить. Любой ценой. Ненависть тоже заслужить нужно. Победой. Лютой победой, лютыми методами. А какие еще могут быть, когда враг лютый?»

Сталина трясло. Он не был похож сам на себя – того, которого видели его соратники, нынешние и бывшее. С ними он сдерживал эмоции ("слова мудрых, высказанные спокойно, выслушиваются лучше, нежели крик властелина между глупыми", – помнил Сталин Екклесиаста, не зря учился в духовной семинарии), терпел, зачастую соглашался на арест кого-либо из них через многие месяцы после принятия своего решения. Именно соглашался, он же должен быть добрым и доверчивым: царь все-таки – его в пролитии крови убеждать надо.

Вот, Рычагов, например, тридцатилетний командующий ВВС РККА, полностью обязанный Сталину беспримерным возвышением (четыре года дистанции от курсанта до замнаркома), посмел сказать ему – публично! – "вы заставляете нас летать на гробах". Что ж, он всего лишь прекратил совещание, дважды сказав Рычагову "Вы не должны были так сказать", его бешенства (бешенства – не недовольства) никто не заметил (наблюдательные могли бы понять по неправильно употребленному "сказать", но это – наблюдательные…). И позволил вчерашнему лейтенанту походить еще пару месяцев в генеральских петлицах: с должности, конечно, снял, но из армии не выгнал – просто направил в академию Генштаба.

Сталин вспомнил о скороспелом генерале и подумал: «Пора. Погулял, щенок…» Он не стал делать какие-то пометки в блокноте – подобные решения вождь не забывал. Сегодня же напомнит о выскочке Лаврентию и даст (по его настоятельной просьбе, конечно) санкцию. А по какой категории²⁰. придется отвечать вчерашнему военлету – так это не вопрос сегодняшнего дня. Не до него сейчас.