Читать книгу Человек над ситуацией - Вадим Петровский - Страница 4

В самом фундаменте эмпирической психологии лежит некая методологическая предпосылка, имеющая характер постулата. Он мог бы быть обозначен как «постулат сообразности»[4]. Индивидууму приписывается изначальное стремление к «внутренней цели», в соответствие с которой приводятся все без исключения проявления его активности. По существу речь идет об изначальной адаптивной направленности любых психических процессов и поведенческих актов. Понятия «адаптивность», «адаптивная направленность» и т. п. трактуются здесь в предельно широком смысле. Имеются в виду не только процессы приспособления индивидуума к природной среде (решающие задачу сохранения телесной целостности, выживания, нормального функционирования и т. д.), но и процессы адаптации к социальной среде в виде выполнения предъявляемых со стороны общества требований, ожиданий, норм, соблюдение которых гарантирует «полноценность» субъекта как члена общества. Говоря об адаптации, мы имеем в виду также и процессы «самоприспособления»: саморегуляцию, подчинение высших интересов низшим и т. п. Наконец, что особенно важно подчеркнуть, речь идет не только о процессах, которые ведут к подчинению среды исходным интересам субъекта. В последнем случае адаптация есть реализация его фиксированных предметных ориентаций: удовлетворение потребности, инициировавшей поведение, достижение поставленной цели, решение исходной задачи и т. д.

Приспосабливает ли индивидуум себя к миру или подчиняет мир исходным своим интересам – в любом случае он отстаивает себя перед миром в тех своих проявлениях, которые в нем уже были и есть и которые постепенно обнаруживаются, образуя базис многообразных явлений активности человека. Таким образом, под адаптацией понимается тенденция субъекта к реализации и воспроизведению в деятельности уже имеющихся у него стремлений, направленность на осуществление таких действий, целесообразность которых была подтверждена предшествующим опытом (индивидуальным или родовым). Подчеркнем, что, говоря об адаптации, адаптивной направленности, мы предусматриваем тот случай, когда человек может заранее и не знать, к чему именно, к какому предметному эффекту приведет его действие, и тем не менее, действовать адаптивно, если заранее известно, к чему он стремится «для себя», что оно ему может дать. Поэтому адаптивные действия могут быть и творчески продуктивными, «незаданными». Адаптивными их делает наличие ответа на вопрос «зачем?».

Но это в свою очередь значит, что есть по отношению к всевозможным стремлениям субъекта цель более высокого порядка как основа ответа на вопрос «зачем?» – Цель с большой буквы. По отношению к ней те или иные частные стремления могли бы оцениваться как «адаптивные» или «неадаптивные». Постулат сообразности и заключается в открытом или скрытом признании существования такой Цели и приписывании ей роли основного «вдохновителя» и «цензора» поведения.

Смысл постулата сообразности заключается, следовательно, не столько в том, что индивидуум в каждый момент времени «хочет сделать что-то», то есть что он «устремлен» к какой-либо цели; смысл этого постулата в том, что, анализируя те или иные частные стремления человека, можно как бы взойти к той Цели, которая, в конечном счете, движет поведением, какими бы противоречивыми и неразумными не представлялись при «поверхностном» наблюдении основанные на ней побуждения и стремления людей.

В зависимости от того, какое жизненное отношение (стремление, Цель) принимается за ведущее, выделяются различные варианты постулата сообразности.

Гомеостатический вариант. В концепциях гомеостатического типа, восходящих к Кеннону (рефлексология в ее различных формах, «динамическая» психология К. Левина, теория когнитивного диссонанса Л. Фестингера и пр.), постулат сообразности выступает в форме требования к устранению конфликтности во взаимоотношениях со средой, элиминации «напряжений», установлению «равновесия» и т. п. Считается, что какое-нибудь событие, будь то изменение температуры окружаю щей среды или перемены в социальном статусе человека, выводит его из состояния равновесия; поведение же сводится к реакции восстановления утраченного равновесия.

Гедонистический вариант, восходящий к платоновскому «Протагору», в явной форме выдвинут в концепции «аффективного возбуждения» американского психолога Мак-Клелланда и его сотрудников. Согласно принятым здесь взглядам, действие человека детерминировано двумя первичными (primary) аффектами – удовольствием и страданием; все поведение интерпретируется как максимизация удовольствия и страдания.

Прагматический вариант. В качестве ведущего здесь рассматривается принцип оптимизации. Во главу угла ставится узкопрактическая сторона поведения (польза, выгода, успех). Например, типично следующее высказывание: «Даже если принятое кем-то решение кажется неразумным, мы все равно допускаем, что оно логично и обоснованно с учетом всей информации, связанной с анализом <…> Наш основной постулат состоит в том, что всякое решение действительно оптимизирует психологическую полезность, даже если посторонний наблюдатель (а может быть, и человек, принявший решение) будет удивляться сделанному выбору» (Линдсей, Норман, 1974, с. 502) Подобным же образом формулируется постулат «экономии сил», трактующий поведение по образцу «принципа наименьшего действия», почерпнутого из физики. Последний утверждает, что если в природе происходит само по себе какое-нибудь изменение, то необходимое для этого количество действия есть «наименьшее возможное». Так же и человеческое поведение: «Если данной, возникшей у человека цели можно достичь разными путями, то человек пытается использовать тот, который по его представлениям требует наименьшей затраты сил, а на избранном пути он расходует не больше усилий, чем, по его представлениям, необходимо» (Ершов, 1972, с. 23).

Ориентации, интерпретирующие психическую деятельность как универсально подчиненную адаптации к среде, в целом и образуют то, что выше было обозначено как «постулат сообразности». Действие этого постулата охватывает не только выраженные в теоретической форме воззрения различных авторов, но и целый ряд бессознательно или, если воспользоваться более точным выражением М. Г. Ярошевского, «надсознательно» используемых и глубоко укоренившихся в мышлении установок и схем.

Сфера применимости постулата сообразности в форме тех или иных его модификаций как будто бы не знает исключений, а возможности его приложений выглядят бесспорными. В самом деле, на первый взгляд кажется самоочевидным, что всякий акт деятельности ведет к какому-либо согласованию, приближает к предмету потребности, преднастраивает к будущим воздействиям среды и т. п. Одним словом, преследует непременно «полезную» цель, отвечает исключительно адаптивным задачам. Все, что угрожает благополучию (нарушает гомеостазис), расценивается как вредное, нежелательное, и потому те действия индивидуума, которые устраняют возникший «разлад», представляются естественными и единственно оправданными.

Когда все-таки встречаются «немотивированные» действия, то они выглядят или следствием всякого рода «отклонений» субъекта от нормы; или результатом «ошибок» в работе, которые в свою очередь объясняются неподготовленностью деятельности, дефицитом информации, отсутствием достаточной прозорливости, «незрелостью» и т. п.; или, наконец, действием какого-то скрытого мотива, который наряду с другими также преследует задачу обеспечения «гармонии» индивидуума с внешней средой.

Понятно, что постулат сообразности легко распространяется и на анализ тех действий, которые продиктованы, казалось бы, исключительно внешними требованиями и выглядят строящимися на иной основе – в соответствии с чужими интересами и по чужой воле. Здесь в соответствии с тем же постулатом поведение индивидуума выводится из его автономных приспособительных устремлений, разве что более глубоких и существенных (сохранение жизни, имущества, престижа и т. п.). Что же касается внутренних проявлений активности, таких как установки, эмоциональные сдвиги, целостные или фрагментарные психические состояния и т. д., то и они, в конечном счете, согласно скрытому велению постулата сообразности, отвечают задачам индивидуального приспособления, хотя и более трудны для интерпретации. Так, отрицательные эмоции «нужны» индивидууму для того, чтобы указывать на незаконченность действия или на его неадекватность исходной программе; сон «нужен» для того, чтобы просеивать текущую за день информацию и отбирать полезную; сновидения – чтобы давать «разрядку функционально напряженным системам головного мозга» или, если иметь в виду его роль в «далеком филогенетическом прошлом» человека, для физиологической мобилизации организма в условиях внезапно возникшей во время сна опасности, «для закрепления опыта повседневной жизни» (по И. Е. Вольперту) и т. д. Если же что-либо трудно или невозможно объяснить, исходя из постулата сообразности, соответствующее явление рассматривают либо как болезненное, то есть случайное для представителей вида, либо его провозглашают уходящим из жизни вида как лишнее, ненужное (смелость отдельных авторов распространила действие того же постулата сообразности даже на эмоции человека, ср.: «Эмоции – цыгане нашей психики» – В. Джеймс).

Разумеется, трудно найти исследователя, который бы открыто защищал представления об узко приспособительной направленности психических процессов. Однако наиболее распространенная позиция многих авторов отвечает именно постулату сообразности.

Выделим две ступени критического рассмотрения этого постулата[5].

На первой ступени анализа мы зададимся следующим вопросом: можно ли, зафиксировав какое-либо одно жизненное отношение, принимаемое в тех или иных концепциях за исходное и определяющее (гедонизм, прагматизм и т. д.), представить все факты психического как укладывающиеся в рамки данного жизненного отношения? Если бы это было действительно так, то некоторую «часть» субъекта следовало бы считать главной, существенной, а оставшуюся «часть» – подчиненной и лишь «адаптирующейся» к первой. Чаще всего эти представления выступали в виде принятия своего рода парадигмы «интересов целого». В соответствии с нею любые проявления активности при всем богатстве их форм едины в одном. Их внутренняя цель и конечное предназначение заключаются в обеспечении и воспроизводстве индивидуальной целостности субъекта, которая мыслится как его высшее благо. Здесь принимается за исходное примат целого, системы над частью, подсистемой, которые в свою очередь берутся лишь в аспекте их предназначенности с точки зрения их места и роли в удовлетворении интересов субъекта «как целого».

При этом самодовлеющее «целое» мыслится как предустановленная гармония между различными инстанциями жизнедеятельности субъекта. Здесь либо указываются интересы «человека вообще», либо конструируется некоторая наперед заданная система ценностей, где в фундамент погружаются биологические потребности, над которыми надстраиваются интересы социальные (А. Маслоу).

При всей привычности взгляда, что «система сама знает, чего ей не хватает», и предоставляет режим наибольшего благоприятствования какому-либо ведущему жизненному отношению, как бы настраивая все другие интересы в унисон с ним, взгляд этот требует весьма настороженного к себе отношения.

Жизненные ориентации субъекта могут быть противоречивы, постулирование изначальной «гармонии» и соподчиненности между ними беспочвенно. Скорее, речь должна идти не о жесткой соподчиненности интересов с выделением «верховного» интереса и ряда «подчиненных», а лишь о временном доминировании и коалиционности «частных» интересов (если понимать под коалиционностью относительную независимость их друг от друга, взаимореализуемость, а также возможность возникновения противоречивых отношений между ними (Петровский В. А., 1975).

Высказывая эту гипотезу (Петровский В. А., 1977), мы опирались на представления А. Н. Леонтьева о «многовершинности» строения мотивационной сферы субъекта, на принцип доминанты Ухтомского в «мотивационной» трактовке М. Г. Ярошевского, а также на системные идеи И. М. Гельфандта и М. Л. Цетлина об активности подсистем в рамках организованного целого[6].

Поведение человека, по-видимому, не может быть сведено к проявлениям какого-либо одного, пусть фундаментального, жизненного отношения.

В рамках гомеостатических представлений не могут быть осмыслены факты развития системы: не виден и путь объяснения феноменов «активного неравновесия» субъекта со средой, стремления действовать на определенном уровне напряжения и т. п.

Концепции прагматического типа бессильны интерпретировать факты бескорыстия, альтруизма и т. п. Кроме того, мы находим постоянные подтверждения тому, что прагматические идеалы как бы восстают против самих себя, ибо ни человеческий, ни природный мир «не прощают» потребительского отношения к своим богатствам. Принятие прагматических идеалов за исходное ведет к неблагоприятным, в частности и с самой прагматической точки зрения, последствиям. В гедонистические концепции «не вписываются» такие собственно человеческие переживания, как чувство вины, ностальгия, стыд и т. п. Переживания эти способны подчинить себе весь строй жизни личности и в определенных условиях запечатлеться в субъекте в виде негаснущих очагов страдания. Трудно не посчитаться с этими фактами, имеющими отнюдь не «рудиментарный» и не «патологический» характер, при оценке взгляда на стремление к удовольствию как основе организации психической деятельности субъекта[7]. Но, может быть, говоря о гедонистических ориентациях, следует иметь в виду, прежде всего, нормативный план, определяющийся ответом на вопрос о том, к чему должен стремиться субъект? Тогда, приняв гедонистический идеал за конечную цель, следовало бы отбросить все, что не имеет отношения к этой цели как неадаптивное и потому – излишнее. Анализ показывает, однако, что подобный перевод принципов гедонизма из сферы действия естественных закономерностей в нормативную сферу не может реабилитировать гедонистический идеал. Возведение известных удовольствий в культ приводит к нравственному опустошению и к катастрофическому – с точки зрения самого гедонизма – финалу: обеднению или извращению само́й чувственной сферы субъекта, таким образом, гедонистический принцип так же, как и прагматический, снимает себя изнутри.

Ни одной конечной ценности (будь то равновесие, удовольствие, успех, польза и т. д.) недостаточно для описания и интерпретации фактов. Но, может быть, все дело – в необходимости совместить в пределах одной концептуальной схемы все эти ориентации, предварительно пополнить их число, и тогда-то поведение и психические процессы субъекта смогут быть представлены как «вполне адаптивные»?

Ответ на этот вопрос составляет вторую ступень анализа. Постулат сообразности – это принцип, утверждающий существование жесткого соответствия между исходными жизненными отношениями субъекта и реализующими их психическими процессами и поведенческими актами. Поэтому норма активности, как это непосредственно следует из постулата, определяется степенью соответствия усилий, необходимых для реализации исходных отношений (мотивов, целей и т. д.), и усилий, которые фактически затрачивает субъект (вспомним «принцип наименьшего действия»). Иными словами, индивидууму якобы должна быть присуща тенденция элиминировать все те моменты, которые прямо или косвенно не ведут к достижению конечного благоприятного результата.

Пусть несколько шутливой иллюстрацией к сказанному послужит следующая, вполне типичная жизненная ситуация. Представим себе большую (по современным понятиям) семью: отец, мать, дедушка, двое детей. Впереди – семейное торжество, ждут гостей, каждый из домочадцев по-своему готовится к вечеру. У каждого свое дело, свой стиль поведения. Отец семейства хорошо знает, чего от него ждут. За ним в семье прочно утвердились почетные роли министра финансов (субсидирование этого и подобных мероприятий), министра торговли (посещение местных торговых точек), министра иностранных дел (приглашение гостей). Сделав необходимые телефонные звонки, муж выключает телефон, бреется и, не прикасаясь к газете, прикидывает приветственный спич. Рациональность («сообразность») его поведения не вызывает сомнений. Между тем, жена также не теряет времени даром. Квартира сияет. Готовка в разгаре. Нервничает: «Вот-вот придут!» Под рев детей выключается телевизор (это нервирует), с детей снимаются роликовые коньки (это тоже нервирует), младшего выставляют гулять, старшего превращают в «маминого помощника», и он теперь помогает маме готовить ореховый торт. Поведение жены также вполне адаптивно, и, кроме того, мы хорошо видим, как она борется со своими отвлечениями. Старший сын с удовольствием колет орехи, разбивая их ребром ладони, как того требует японская система борьбы «карате-до». Извлекая орехи из скорлупы, направляет их преимущественно в рот, чем наносит ущерб шедевру кулинарного искусства матери, за что его торжественно выдворяют из кухни и направляют на улицу к младшему. Поведение старшего расценивается как возмутительное («неадаптивное»). Дедушка тем временем читает «Неделю», и ему именно в данный момент представляется важным поделиться со всеми свежими новостями. Поведение дедушки, конечно, никуда не годится («несообразное, нелепое»).

Еще раз вернемся к тому, что мы сейчас описали. Несколько «компьютерная» модель поведения отца характеризуется завидным соответствием между тем, что он в данный момент делает, и тем, что ему нужно делать. Здесь, во-первых, цели отца выражают «интересы семьи», и поэтому его действия вряд ли могли бы показаться хоть кому-нибудь неадаптивными. Кроме того, предполагается, что отец действует в полном согласии с собой, не только внешне, но и внутренне четко следуя своей роли, например, не притязает на портфель (вернее, ремень) министра просвещения, хотя в другой ситуации роликовые коньки или ореховый торт не прошли бы кому-то даром. В поведении жены заметны отвлечения, но она их благополучно преодолевает, и в этом смысле ее действия вполне отвечают привычным представлениям о норме поведения (приличествующего случаю). Поведение детей (телевизор, ролики, каратэ, съеденные орехи) несообразно в основном в глазах взрослых, но вполне естественно, если взглянуть на него глазами детей («Такая интересная передача!», «Что, если я немного покатаюсь?», «Разве у меня плохо получается, когда я колю орехи рукой?», «В конце концов, я только хотел попробовать!»). Поведение дедушки можно было бы списать на его годы, если бы по утрам он не бегал трусцой и не был внештатным корреспондентом злосчастной «Недели». Кроме того: «Вы же ничего не читаете, вы не знаете, что происходит в мире!» Большинство членов семьи, по крайней мере, на уровне декларируемых побуждений, пусть на небольшом отрезке пути, действовало в одном направлении. «Неадаптивность» заключалась в том, что у некоторых участников этой ситуации намечался сдвиг побуждений или намерений от групповой цели к индивидуальной. Такой сдвиг возвращал их в лоно собственных побуждений, по отношению к которым их поведение могло бы рассматриваться как вполне адаптивное. Норма индивидуальной активности (заключающаяся здесь в отсечении всего, что не относится к делу, к «коренным» интересам) оказывалась при этом нетронутой.

Взгляд на поведение человека как на адаптивное находит как будто бы убедительную поддержку при конструировании идеала оптимально устроенных систем. В самом деле, что может быть, скажем, разумнее, чем потребовать от живой системы максимально полного соответствия между поведением и побуждающими его источниками? Однако точка зрения изначального соответствия между тем, что совершает субъект, и тем, к чему он стремится, ставит нас перед лицом принципиальных трудностей. Вот одна из них. Как объяснить, например, появление новой цели, если в пределах предшествующего действия индивидуум стремится элиминировать все, прямо не относящееся к делу? Постулат сообразности навязывает два варианта ответа.

Первый: по достижении предшествующей цели субъект мгновенно выдвигает новую цель. Но этот ответ явно разочаровывает, ведь тогда факт ее возникновения должен выглядеть столь же сверхъестественным, как и магическое появление кролика в шляпе у фокусника.

Второй допустимый ответ: новых целей как таковых вообще нет; существуют лишь подцели некоторой «конечной» – «недосягаемой» цели (Аккофф, Эмери, 1974). Но этот взгляд – по существу преформистский – вряд ли будет безоговорочно принят даже теми, кто разделяет постулат сообразности.

Если на первой ступени анализа постулат сообразности выявляет свою методологическую ограниченность при интерпретации фактов поведения, не укладывающихся в прокрустово ложе какого-либо одного исходного отношения, то на второй ступени анализа мы вынуждены принять, что интеграция этих ориентаций также не исчерпывает и не охватывает собой всех проявлений деятельности человека. И хотя необходимость адаптивных поведенческих актов бесспорна и очевидна, нельзя мыслить себе, что по-настоящему существенное в личности индивидуума исчерпывается отношениями, взятыми постулатом сообразности за основу[8]. Личность как «специально человеческое образование <…> не может быть выведена из приспособительной деятельности» (Леонтьев А. Н., 1975, с. 177).

Примеры нарушения постулата сообразности мы находим и в филогенезе, на различных ступенях организации жизни. Известны факты «жертвенного» поведения (у муравьев и не только), «бескорыстной» исследовательской и поисковой деятельности крыс[9]. В опытах американских ученых было показано, что крысы, помещенные в условия, где мог быть сполна удовлетворен широкий круг потребностей, выходили на «неосвоенную» территорию. «Искателями», впрочем, была лишь некоторая часть крыс. Было рассчитано, что если бы вся популяция крыс вела себя подобным образом, то она была бы обречена на уничтожение. Вместе с тем, если бы все крысы придерживались консервативного стиля поведения, то есть не выходили за пределы освоенной территории, то это бы привело к истощению пищевых ресурсов и, следовательно, к гибели животных. Нет смысла специально разъяснять, что примеры «неадаптивного» поведения той или иной особи имеют вполне очевидный приспособительный смысл, если рассматривать это поведение с позиций реализации в нем адаптивных интересов рода, то есть отказаться от «организмоцентрического» взгляда на эволюционные процессы в пользу «популяционноцентрического» (Философские проблемы теории адаптации, 1975, с. 28–30). Своеобразие отклонений от действия постулата сообразности в поведении человека заключается в том, что моменты неадаптивности выступают здесь моментом общественного развития, которое, в отличие от процессов простого воспроизводства наличного уровня общественного бытия, может быть понято как расширенное его воспроизводство.

Тогда бесчисленные и многообразные проявления неадаптивности отдельных индивидуумов в своей совокупности могут быть поняты как одно из условий восходящего движения общественного целого.

Научное и художественное творчество, искусство, воспитание, новаторство в производстве – все это обширное поле проявлений неадаптивности в деятельности человека. Вообще прогресс в сфере культуры (а, следовательно, прогресс во всех сферах человеческой жизни) в значительной мере обязан готовности и склонности людей к «неприспособительному» поведению. Любые попытки свести специфически человеческие проявления деятельности к адаптации самой же культурой обесцениваются и отбрасываются. В нарочито парадоксальной форме идея (сейчас бы ее назвали «антиидеей») прагматического истолкования смысла искусства для человека встречается в ранней повести Ильи Эренбурга «Хулио Хуренито». Герой повести философствует (голос героя ни в коей мере нельзя отождествить с голосом автора!):

«В давние эпохи под словом “поэзия” подразумевались занятия, непохожие на вышеуказанные <раскладывание пасьянсов или чесание спины с помощью китайских ручек. – В.П.>, но весьма осмысленные и полезные. Слово являлось действием, и поэтому поэзия, как мудрое сочетание слов, способствовала тем или иным жизненным актам. Мне известна высокая поэзия знахаря, умеющего сочетанием слов добиться того, чтобы бодливая корова давала себя доить. Но как я могу применить то же возвышенное слово к головкам Малларме, которые тридцать три бездельника разгадывают в течение тридцати трех лет? Слово некогда могло убить или излечить, заставить полюбить или возненавидеть. Поэтому заговоры или заклинания были поэзией. Поэты являлись ремесленниками, работавшими, как все люди. Кузнец ковал доспехи, а поэт слагал героические песни, которые вели к победе. Плотник тесал колыбель или гроб, а поэт писал колыбельную песнь или причитания. Женщины пряли и за пряжей пели песни, делавшие их руки более быстрыми и уверенными, работу легкой. Я читал как-то стихи, которые вы печатаете в вашем уважаемом журнале, и спрашивал: кого они могут пробудить или повести на бой, чьей работе могут помочь? Единственное их назначение, не вытекающее, впрочем, из задания авторов, убаюкать человека, уже подготовленного ко сну статьей о количестве гласных и согласных в стихе Расина» (Эренбург, 1929, с. 67).

Вопреки взглядам Хуренито в вопросе о самоценности искусства (не путать с формулой «искусство для искусства»!), других высших созидательных проявлений человеческого духа, все, кто сейчас пишет об этом, придерживаются замечательного единства. Считается бесспорным то, что, хотя и наука, и литература, и искусство играли и продолжают играть значительную роль в материальной жизни людей, они не могут быть понятны узкоутилитарно; они как бы «отвязаны» от интересов адаптации человека к среде, не могут быть истолкованы чисто прагматически.

Идеалы прагматизма применительно к искусству единодушно отбрасываются и творцами, и теми, кому предназначено их творчество. В самом этом сходстве взглядов разных по своим мировоззренческим установкам людей заключено нечто большее, чем просто сходство. С каждым новым свидетельством в пользу неутилитарности этих форм активности закрепляется убежден ность в том, что бескорыстие и непрагматизм – это показатель подлинного служения науке, искусству, делу воспитания и т. п. «Не приспосабливаться, а самоотверженно и бескорыстно исследовать и творить, совершенствоваться самому и содействовать развитию других людей!» – становится критерием и ориентиром оценки человека науки, человека искусства, подлинного воспитателя и т. п. «Не смотри на ученость ни как на корону, чтобы ею красоваться, ни как на корову, чтобы кормиться ею!» – писал Толстой.

Но это, в свою очередь, значит, что «неадаптивность» превращается в нормативную черту деятельности «подвижников духа». Тем самым утверждается иной уровень адаптивности: «быть неадаптивным» выступает как условие адаптированности человека к данным видам деятельности, в частности, его признания соответствующей социальной группой. Кроме того, созидание в этих областях человеческой жизни – подлинный источник наслаждения. Поэтому вовлеченность человека в творчество не может быть однозначно описана или оценена как «неадаптивная». По сравнению с задачей поддержания биологической нормы функционирования (выживания), человек, творя, действует «неадаптивно», однако часто это вполне адаптивная активность, если иметь в виду равнение на нормы, задаваемые сообществом, к которому он принадлежит.

Представим себе режиссера, не дерзнувшего выйти за рамки уже существующего в искусстве. «Серость!» – не без основания скажут о нем. Ориентация на возможность подобной оценки и стремление ее исключить есть, несомненно, адаптивная тенденция, придающая деятельности режиссера творческий характер (мы, разумеется, не сводим истоки оригинальности к стремлению быть неуязвимым для такого рода оценок, но и не можем абстрагировать творческий импульс от социально диктуемой тенденции «быть непохожим»).

Перед нами, таким образом, лишь одно из значений понятия «неадаптивность», сводящееся к понятию «созидание». Не случайно некоторые авторы в качестве того, что может быть противопоставлено адаптивной активности, рассматривают продуктивную активность (творческое мышление, познавательная тенденция, альтруистическое по ведение и т. д.). Такое представление о неадаптивности может быть на звано широким.

Если, однако, в нашем понимании неадаптивности мы ограничиваемся лишь представлениями о созидательности как социально заданном отношении человека к миру (избыточном с точки зрения выживания), то возникает риск, что в тени останутся существенно значимые пласты человеческой активности, созидательный смысл которых не очевиден. Человека могут притягивать опасность, неопределенность успеха, неизведанное – как таковые, и независимо от того, сможет ли человек в дальнейшем придать этим импульсам какой-либо рациональный смысл, его действия в данном направлении будут носить неадаптивный характер. Именно этот класс проявлений активности – неадаптивная активность в узком смысле слова.

Как и созидательная (продуктивная) активность, она избыточна относительно интересов «выживания» и составляет необходимый момент расширенного воспроизводства индивидуального и общественного бытия. Неадаптивная активность в узком смысле является предметом особого анализа в данной книге и напрямую связана с предлагаемой здесь концепцией активности личности.

Если верно, что неадаптивные проявления человека могут способствовать не только развитию самого индивидуума, но и развитию окружающих его людей, то понятие «неадаптивность» теряет будто бы от века свойственный ему смысл непременно болезненных отклонений от некоей «нормы». Внутри этого понятия происходит дифференциация. Определенная часть явлений неадаптивности действительно может быть связана с различного рода «снижениями» потенциала существования и совершенствования человека, с ограничениями возможностей восходящего движения личности, другая часть, напротив, – с феноменами роста и развития возможностей человека. В этом последнем случае, анализируя проявления неадаптивности, мы говорим о надситуативной активности субъекта. Она образует ядро развивающейся личности. Эта высшая форма активности может быть понята лишь в контексте анализа деятельности – как момент ее собственного движения и развития. Само формирование такого контекста обсуждения проблемы активности – результат длительного становления психологической мысли.