Читать книгу Сын палача - Вадим Сухачевский - Страница 3

– …Федуло – в ухо надуло!..

Вдруг совсем рядом раздался взрослый голос:

– Тебе что, правда в ухо надуло, парень?

– А тебе, дядя, никак в другое место надуло? – спросил Федька с привычной, уже въевшейся в него, как смоляная сажа, грубоватостью и лишь затем приоткрыл глаза.

Подошедший был, судя по виду, деляга тот еще: здоровенного роста, в бежевом плаще, в начищенных башмаках, в бежевой, под цвет плащу, фетровой шляпе. На эдакого всем скопом навалиться где-нибудь в подворотне, раздеть да продать все это здесь же, на Сухаревке, – мешков на пять картошки небось потянет, эдак и зиму можно перезимовать, не помереть с голодухи.

Однако подумал об этом Федька так, безотносительно, в мечтаниях одних лишь. Ибо – ну и здоров же был этот Бежевый! Если к полдюжине таких горе-богатырей, как он, Федька, еще полдюжины наподобие Миньки Прыща прибавить, ему, Бежевому, с ними управиться – все равно что дюжину тараканов раздавить.

Но на Федькину грубость Бежевый отозвался вполне даже миролюбиво:

– Если правда надуло, – сказал он, – то пойдем, я тебе мазь дам согревающую, может, подлечишься.

Ох, наслышан был об эдаких добреньких дядечках Федька. Из их брата, из беспризорников, одни, поддавшись на чужую доброту, уже Беломорканал роют, а над другими вообще вытворили такое, что и подумать тошно. Плохо тут, в Москве, верилось в бесплатную доброту. Настоящие добренькие – Федька так полагал – небось еще при царе Николашке Кровавом все перемерли. Не для добреньких времена нынешние.

Впрочем, Бежевый был похож лицом на доброго по-настоящему, такие хоть и изредка, а тоже все-таки иногда попадались. Старушка вот одна была – в прошлом году за так печеньем два раза его угощала.

Где она, интересно, сейчас? Должно быть, уже на кладбище. Добрые – они долго сейчас на свете не больно-то живут.

Мазь для ушей Федьке нужна была, как мартовскому зайцу клизма. Это Минька придумал: раз он Федуло – значит, и «надуло».

Но Бежевому говорить этого он не стал, а лишь протянул – голосом на всякий случай уже не грубым, а слезно-жалостливым:

– Вы мне, дядечка, лучше рупь дайте – я сам чего надо куплю… (Про себя же подумал: «А вот мы и проверим, какой ты добренький!»)

Гляди ж ты!..

– Держи, – сказал Бежевый, и рублевка тут же очутилась у Федьки в руке. – А мазь все-таки – пошли, дам, – добавил он. – Да не бойся ты, я доктор. Читать-то умеешь?

– Ну – так… – ответил Федька неопределенно. Вообще-то он читать умел, даже выпуски про Шерлока Холмса читал втихаря, но скрывал это от остальных мазуриков, чтобы не засмеяли, не любят здесь больно-то грамотных.

– Тогда читай. – Бежевый протянул ему какую-то небольшую бумаженцию.

На ней было написано: «Доктор Непомнящий Викентий Иванович. Ул. Мясницкая, дом 8, вход со двора. Прием с 2 часов дня до 6 часов вечера».

– Так что не бойся, парень, пошли, – кивнул Бежевый. – Заодно и борщом горячим накормлю.

Если по правде, то уже месяца два у Федьки в брюхе горячего не было, ежели тепло и потреблял, так только через спину, от этого котла с кипящим варом. Да и бумажка, что доктор, все-таки как-то успокаивала…

Эх, все одно пропадать! А с борщом в брюхе – глядишь, выйдет еще и побарахтаться на этом свете малость… Так думал Федуло, уже шагая за Бежевым, держась, понятно, чуть на расстоянии, потому что был с понятием: не дело для доктора рядом с таким мазуриком по городу идти.

* * *

Хоромы на Мясницкой у доктора были прямо-таки буржуйские. Имелась даже ванная с беломраморным корытом. Федуло слыхал про такие: вон тот красный крантик повернешь – и на тебе сразу же горячая вода, потому что титан уже растоплен и впрок, не жалея угля, ту воду греет.

В ванную Бежевый завел его не случайно.

– Тебя, – усмехнулся он, – эдакого-то чумазого, и на кухню пускать нельзя. – Ты давай-ка, братец, сперва… – Пустил горячую воду, мочало и мыло хорошее, цветочное принес да шмотки какие-то – не новые, но вполне чистые. – Как отмоешься, – сказал, – переоденься. А старое положишь сюда, в мешок, – еще сгодится.

Тоже оказался с понятием: не выкидывать же, вправду, старое шмотье. Эта душегреечка на рыбьем меху, хоть и вся в смоле, а уже вторую зиму его, Федьку, спасала.

За понятие Федька его отблагодарил тем, что отмыл себя без обмана. Чуть не весь кусок мыла извел, даже голову помыл, чего уже года, наверно, полтора не делал. А мочалом – только что кожу с себя не содрал заживо.

Сам чистый, в чистом тоже шмотье, почувствовал себя Федька-Федуло прямо ни дать ни взять буржуём. А горячим борщом уже тянуло из кухни, ох как тянуло! И по запаху не ошибешься: с мясцом был тот борщец, точно, с мясцом!..

Вот что, правда, малость удивило: никакой прислуги у этого буржуя, Бежевого, в квартире его буржуйской не имелось. И борщ сам наливал, и хлеб резал сам. Зато как наливал, как резал! Наливал половником, большущим, как ковш, и таких половников три штуки в тарелку вбухал. А каждый ломоть хлеба отрезáл в два пальца толщиной! Это по теперешним-то карточным временам!..

Однако счастье такое свалилось на него, на Федьку, оказывается, все-таки не задаром. Когда он уже дохлебывал борщ, Бежевый (хоть он плащ свой и снял, но Федька про себя называл его так же, как окрестил с самого начала – Бежевым), – так вот, этот Бежевый вдруг сказал:

– Ухо я тебе, Федор, сейчас подлечу; только помощь мне твоя потом потребуется. А за это и впредь столоваться у меня будешь. И деньжат буду тебе немного подбрасывать, по трешнице, скажем, в неделю… А надобно мне только одно – чтобы ты проследил за одним человечком…

У Федьки в голове промелькнуло: неужто фартовый он, этот Бежевый? А его, Федулу никак себе в наводчики хочет приспособить… Для любого мазурика счастье – к фартовому люду прибиться, – а ему отчего-то колко стало сидеть на табурете…

Но фартовый – это еще что! А чего доброго, работает Бежевый в ГПУ и желает какого-нибудь хорошего человека упечь на Соловки. Федька как подумал – уже ни борща, ни трешницы ему не хотелось. Не приносят они счастье, иудины деньги.

Но, оказалось, следить надо за типом одним, которого давно бы удавить следовало. Про этого типа по прозвищу Упырь знали все мазурики на Сухаревке. Да упырем он, в сущности, и был самым настоящим! Иногда (тоже вот, кстати, деньжат или борща посулив) заманивал к себе кого-нибудь из мазуриков, и потом иного из них находили…

То есть трупешник его находили. Да в таком виде… Федька однажды увидел – его чуть не вырвало.

Зачем этот Упырь понадобился Бежевому, было неясно, но последить за ним, да еще за трешницу… Отчего ж не последить! Да и дело нехитрое: сиди, как прежде, грейся у своего котла, только не забывай втихаря за Упырем, если он появится, все время приглядывать. А вечером возвращайся на Мясницкую к Викентию Ивановичу, докладывай, видел ли Упыря, и получай свою тарелку борщецкого с мясцом да еще и деньги в придачу.

Чудеса!.. При таком довольствии, да ни за что, он, Федька, эту зиму уж точно как-нибудь перекантуется, не помрет!..

Впрочем… …

А что, если этот Викентий – легавый с Петровки, а то и с Лубянки? Тогда, коли мазурики узнают, к кому он по вечерам захаживает, живым, поди, утопят или в том же котле, или в говенной жиже. Не то что эту зиму не переживешь – и до зимы-то навряд ли дотянешь, тут уж никакой борщецкий не спасет. Так что умом думай, Федуло, коли вправду жить хочется…

Он и думал, подчищая тарелку ломтем хлеба.

Бежевый тем временем посмотрел в окно, откуда просматривался весь двор, и вдруг вид у него стал хмурый.

– Похоже, придется нам прервать наш разговор, – вздохнул он. – Ступай-ка ты покуда вон туда, в кабинет, и закрой хорошенько дверь. После поговорим.

Федька, перед тем как встать, тоже глянул в окно и увидел, что через двор к подъезду идет однорукий, пустой рукав телогрейки был у него засунут в карман. На душе сразу стало совсем погано, потому что этого однорукого он знал – кто-то на Сухаревке тайком ему показывал.

То был бандюга-одиночка, который звался Клешня, – пожалуй, самый страшный человек из всех, о ком Федька-Федуло когда-либо слышал. Поскольку уцелевшей своей клешней (давшей ему и прозвище) стрелял через карман из нагана без раздумий и всегда без промаха. Делал это обычно, когда бывал трезв, хотя трезвости в себе на дух не переносил, от нее становился злым, как дьявол. Если на Сухаревке углядывал Клешня, что у кого-то кошелек с деньгами, – всё, можно тому гроб заказывать. Зато сам Клешня к вечеру будет пьяный и безопасный до следующего утра.

– Если к вам – не открывайте ему, дяденька, – предупредил Федька.

Но тот на него, на Федьку же, и озлился:

– Я тебе что сказал? А ну марш в кабинет! – С этими словами крепкой ручищей схватил мальчишку за плечо, проволок по коридору, запихнул в какую-то комнату с книжными шкафами и закрыл за ним дверь.

В ту же минуту во входную дверь позвонили, и Бежевый пошел открывать.

Федька сжался, притих, ожидая, что вот сейчас громыхнет выстрел…

Выстрела, однако, не последовало. Федька-Федуло прильнул ухом к двери и услышал хриплый голос Клешни:

– Вольницкий, не узнаёшь?.. Вспомни, вспомни питерский университет, а потом, уже при совдепах, московский цирк… Ты там – борцом, а я – одноруким Вильгельмом Теллем: пулей из нагана яблоко с головы у ассистентки сбивал. Ну что, теперь узнал? – И что-то добавил не то на немецком, не то на французском.

– Я сразу тебя узнал, Долин, – сказал Бежевый. – Что ж, давай проходи.

Вот оно как! Значит, по фамилии он не Непомнящий вовсе, а какой-то Вольницкий!.. Это ладно бы еще; но Клешня-то, Клешня!.. И в университете, похоже, учился, и в цирке служил, и по-иностранному, оказывается, разговаривает!

Они вошли в комнату рядом с той, где сидел Федька, и голосов их более не было слышно.

Но долго тут сидеть мальчик не собирался. Если Клешня все же пристрелит Бежевого, или как там его (Непомнящего? Вольницкого? поди разбери), – то затем наверняка обшарит всю квартиру. Тогда уж вторая пуля – ему, Федьке, тут и к гадалке не надобно ходить.

На цыпочках он вышел в коридор, надеясь неслышно выскользнуть из квартиры, но в какой-то миг любопытство все-таки пересилило страх. Он подкрался к двери соседней комнаты.

Дверь была лишь слегка приоткрыта, и сквозь щель все было хорошо видно и слышно. Лишь сейчас он обнаружил, что в руках у него тяжелая кочерга – видно, попалась под руку по пути, в коридоре. Хотя что эта кочерга против нагана? Тут помощи от нее не больше, чем от кукиша.

Он услышал, как говорит Бежевый:

– В Крыму, значит, руку потерял?

– Да, в двадцатом годике, будь он трижды проклят, – сипло ответил Клешня. – Очнулся – руки нет, а вокруг уже ее величество совдепия. Надел я бушлатик какого-то убитого матросика – так и затерялся. Но обо мне-то что говорить… Однако ж не думаю, чтобы и тебе спокойно при совдепах жилось – зачем-то вон, гляжу, из Вольницкого Непомнящим заделался…

Бежевый между тем поставил на стол рюмки и наполнил их из какой-то бутылки с серебряным клювиком.

– За встречу? – предложил он.

– За встречу… – Клешня махом выпил и продолжал: – Только не знаю, господин Вольницкий, он же гражданин (или уже, может, товарищ?) Непомнящий, – к радости ли тебе будет эта наша встреча. Ну как в ГПУ заинтересуются, с чего это дворянский сынок господин Вольницкий стал товарищем Непомнящим?

– Уж это не с твоей ли подсказки?

Клешня усмехнулся:

– Да уж, чай, найдется, кому подсказать.

– Ну и чего же ты хочешь? – довольно спокойно спросил его Бежевый.

– Мог бы и догадаться, – по-прежнему усмехался Клешня. – Рассуди, справедливо ль это? Одни в хоромах живут, пьют хорошие коньяки, – он кивнул на бутылку с клювиком, – а другие ночуют невесть где, и даже на рюмку водки иной раз не хватает.

– Так тебе деньги нужны?

– А кому не нужны?

– Что ж… – Бежевый достал из кармана ключ, открыл дверцу какого-то железного шкафика. – Сколько тебе? – не оборачиваясь, спросил он.

Клешня, однако, уже держал в руке наган. Сказал насмешливо (а глаза волчьи):

– Это уж я, господин-товарищ Непомнящий, сам как-нибудь разберусь, сколько мне нужно. Не взыщи, что с тобой не посоветуюсь: как-то не привык советоваться с покойниками. Показал, где лежат, – и на том спасибо. Глядишь, ангелы зачтут тебе это на небесах. – С этими словами он взвел курок.

…Никогда Федька и не предположил бы, что способен на такое. С диким воплем он влетел в комнату и со всего размаха ударил Клешню кочергой по руке.

Наган выпал. Но Клешня оказался ловчее, чем Федька ожидал. Гибкий, как змея, он пронырнул под кочергой, избежав следующего удара – уже по голове; ловко эдак перекатился по полу и снова вскочил, уже снова держа в руке наган, теперь направленный на Федьку.

Федька распрощался с жизнью.

Клешня, однако, совершил ошибку, оставив Бежевого у себя за спиной. Тот сделал рукой одно стремительное движение – кажется, удар пришелся по шее, хотя поди заметь, – Клешня рухнул как подкошенный и теперь уже не шевелился. Федька замахнулся кочергой: эту гадину не добить – на второй раз уж точно жив не останешься, но Бежевый кочергу у него отнял.

Сам хочет добить, подумал Федька, однако тот отшвырнул кочергу в сторону.

– Лишнее, – пояснил он.

– Мертвый? – спросил Федька.

– Да живой он, мерзавец, живой, – ответил Викентий (а может, он такой же был Викентий, как и Непомнящий). – Но минут десять, обещаю тебе, будет лежать как мертвый – такова особенность удара по сонной артерии… Кстати, я бы с ним и без тебя справился. А ты, вижу, не умеешь слушать, что тебе говорят. Было тебе ясно сказано – сидеть в кабинете и не высовываться!.. Впрочем, – усмехнулся он, – ты повел себя храбро, это несколько оправдывает. – Он зачем-то сунул револьвер обратно Клешне в карман и добавил денег, рублей пятьдесят, не меньше.

Федька буркнул:

– Все равно добить его надо. Очнется – обоих положит, это как пить дать.

– Ну, положим, добьешь ты его, – пожал плечами Бежевый, – а дальше-то что? Порезать на куски в ванной и раскидать по всей Москве?

При мысли об этом Федьку передернуло. Отвечать он не стал.

– В том-то твоя и беда, – продолжал Бежевый, – что не умеешь думать дальше одного шага. Интересно услышать, что еще можешь предложить?

– Вынести во двор и положить с проломанной головой: мало ли кто мог тюкнуть.

– А если со второго этажа увидят, как мы его выносим? Там у окна всегда любознательная одна старушенция сидит, она такого не пропустит.

Федька посмотрел на него с недоумением. В живых он, что ли, вправду, собирается этого бандюгу оставлять? Да еще с заряженным наганом в кармане! Так уж лучше самому на себя удавку надеть.

– А надо, – объяснил Бежевый, – действовать так, чтобы не оставалось ни намека на нашу причастность. Ни даже тени такого намека! Надо уметь выстраивать цепь. Цепь, в которой неуязвимо каждое звено. В данном-то случае, – он кивнул на распластанного Клешню, – цепочка самая простенькая, звеньев всего в пять, ну в шесть. Но иногда звеньев бывает и множество…

Вот когда впервые будущий Викентий-второй и услышал про эту самую цепь, которую выстраивает опытный палач Тайного Суда.

Но тогда он был всего лишь Федькой-Федулой, поэтому не понял, в сущности, ничего. Нет, одно, впрочем, все-таки понял: Клешне долго на свете все равно не жить, и это принесло ему некоторое облегчение.

– Давай-ка выстроим цепочку вместе, – предложил Викентий. – Как думаешь – мой однорукий друг кому-нибудь рассказал о визите ко мне?

– Нет, не рассказал, – ответил Федька с уверенностью. – Если б кому-нибудь из фартовых рассказал – пришлось бы делиться барышом.

– Вот и я так думаю, – кивнул Бежевый. – Прекрасно! Стало быть, с этой стороны мы неуязвимы. Значит, первое звено в нашей цепи вполне крепкое. Пойдем дальше. Предположим, очнется он через десять – пятнадцать минут живой и здоровый перед моей дверью. Сунет руку в карман – там деньги и револьвер. Что он станет делать?

– Ясное дело, – хмыкнул Федька, – ухлопать вас решит.

– Безусловно! Однако решить – это еще не значит сделать. Через дверь-то он вряд ли станет палить, так?

Федька посмотрел – дверь у этого Бежевого была железная.

– Ну, так… – согласился он.

– Поджидать, когда я выйду, – дело долгое, согласен?

– Согласен…

– Ну – и? Пойдет он, как думаешь, закладывать меня в ГПУ?

Федька решился:

– Это бывший-то беляк, да еще с револьвером в кармане? Так ему там и дадут слово сказать!

– Верно мыслишь, – согласился Бежевый. – Но есть и еще один аргумент. Если он все же решит донести, то навсегда потеряет меня в качестве дойной коровы. Выходит, сразу по целым двум причинам он на такую глупость ни за что не пойдет. Так что и с этой стороны опасаться нам нечего. Значит, единственное, что ему остается, – это когда-нибудь еще раз меня подловить и с наганом войти в квартиру. Но сегодня у него это едва ли выйдет. Стало быть, он вынужден будет какое-то время терпеть, поджидать удобного случая… Ладно, теперь пойдем дальше. Представь себе: вместе с револьвером он находит в кармане немалые деньги и понимает, что это имеющееся у него время можно провести с пользой для себя. Ну-ка, что он, по-твоему, выберет?

– Думать нечего – деньги пропить, – сказал Федька.

– Вот-вот! К тому же незамедлительно! – поддержал его Бежевый. – По его лицу видно, что без того он уже через час будет совсем плох. И куда же, по-твоему, он двинется от моего дома?

Федька пожал плечами:

– В пивную, понятно.

– А какая тут ближайшая?

– В Армянском переулке. Пять минут ходу…

Бежевый взглянул на часы.

– Вот мы даже и отмерили ему время жизни. Стало быть, не далее чем через двадцать – двадцать пять минут в пивной, что в Армянском переулке, отойдет в мир иной бывший прапорщик Добровольческой армии Долин, ныне больше известный в миру под именем Клешня… Ну что, давай-ка покуда вынесем раба Божьего, а то, гляжу, он скоро очухается. – С этими словами Бежевый взял Клешню за ноги.

Федька взял его за руки, но, когда они уже выносили бесчувственное тело, решился все же спросить:

– И кто ж его, дяденька, там, в Армянском переулке, укокошит?

– Водка. Всего-навсего она, родимая! – беззаботно отозвался Бежевый.

Насмехался, что ли? Да и ведро водки насмерть не уложит Клешню, только еще злее к утру будет.

Лишь после того, как они усадили начинавшего шевелиться Клешню на лестнице, привалив его спиной к стене, и вернулись в квартиру, Бежевый сподобился объяснить.

– Вижу, не веришь ты, что водка его насмерть убьет? – спросил он. – И напрасно. Ты видел, что он до этого пил? Точнее – из чего?

– Вон то, из клювика…

– Верно! А вот это как раз и есть главное в нашей цепочке звено. Там, в этой бутылке, растворен порошок, сам по себе совершенно безвредный. Но при соединении со стаканом-другим водки он превращается в смертельный яд, разрушающий одновременно и сердце, и печень, и почки. Я так полагаю, уже минут через десять в Армянском переулке это смертельное соединение и произойдет. В итоге – последнее звено нашей не самой сложной цепи: не далее как через полчаса в пивной найдут мертвого пьяницу с отказавшими органами и с наганом в кармане. Как думаешь, долго будут доискиваться до причины смерти раба Божьего?

– Делать легавым больше нечего!

– Вот и я так же думаю, – кивнул Бежевый. – Кстати, сей раб Божий, как и тот твой Упырь, уже приговорен, просто сам ускорил исполнение.

– Кем приговорен, судом? – встрепенулся Федька, однако Бежевый отвечать на этот вопрос не стал.

– Ладно, пошли ухо твое лечить, – сказал он. – Последнее дело – когда ухо болит, по себе знаю. Однажды так болело – места себе не находил.

– Да не болит у меня ухо, дяденька, – признался наконец-таки Федька. – Это Минька Прыщ придумал в рифму: «Федуло – надуло».

Бежевый ничуть не рассердился. Сказал:

– Ну и славно… Тогда вот что. Надевай-ка ты опять свое рванье и возвращайся покуда назад, на Сухаревку, а то у меня сегодня еще дела. И – помнишь, что я тебе прежде сказал? Глаз не спускай с этого… Как вы там у себя его называете?

– Упырь.

– Вот-вот. Так что давай, Федор, переодевайся и ступай. А увидишь Упыря – сразу ко мне. Все понял, Федор?

Эдак – Федором – его, Федулу, называли впервые. Жаль, для Сухаревки – что Федор, что Федька, все одно: Федуло-надуло…

Вдруг неожиданно для самого себя он спросил:

– А можно, дяденька, я не Федором буду?

– Под псевдонимом хочешь работать? – озадачил тот непонятным словцом. – И как же ты теперь желаешь называться?

– Можно я тоже буду Викентием?

– Что ж, – усмехнулся Бежевый, – Викентием так Викентием, возражений не имею. Викентий-второй, стало быть.

И так хорошо стало Федьке от этого нового имени, что он повторял его на разные лады, пока шел к Армянскому переулку: Викентий, Викентий… Здóрово!

Там, в переулке, уже гудела толпа, обступившая кого-то, распростертого на тротуаре.

– Стакан только выпил, гляжу – мертвый уже! – громко рассказывала женщина в белом халате. – И как он так враз помер, не пойму! Я ему даже сдачу с полусотенной не успела дать!..

Кто-то в форменной фуражке на голове наклонился и вдруг воскликнул:

– Э, да у него ж в кармане наган!.. И морда вон какая бандитская! Надо звонить!

Да, ничего тут не скажешь, гладко складывалась у Бежевого эта его цепь!..

Дальше Федька-Викентий глазеть не стал и побыстрее дунул к себе на Сухаревку, пока никто не занял на ночь место у его котла.

…А среди ночи вдруг выдернуло из сна холодным, липким страхом. Что, если и к нему уже примеривался какой-то своей смертной цепочкой этот Бежевый? Больно он – хоть Федулой, хоть Викентием называй, теперь уж, может, это и без разницы, – больно он о Бежевом теперь знал много, а такие «знайки» долго на свете не живут.

До рассвета он больше не смыкал глаз – все казалось, та самая цепь у него на горле затягивается. Сейчас вот воздуха глотнет напоследок – да так, Викентием не успев побывать, ни за что ни про что и помрет…

Но утро настало, а он все не помирал. Подумал, что, глядишь, теперь и до вечера не помрет.

Ошибался, выходит, в Бежевом…

Ну а днем как раз и Упырь появился на Сухаревке. Недели три его не было видно – и вот нате!

Сразу понятливые сухаревские мазурики исчезли, словно их тут и не было. Из мазуриков остались только двое: Федька, притаившийся у котла, и еще один, новенький, сбежавший от голодухи из Самары, Ленькой звали, пока еще несмышленыш, всего дня три как прибился к сухаревским, еще ничего о здешней жизни не знал.

Упырь сразу – к нему: почуял, гад, легкую добычу! Каким-то нюхом особым он ее всегда вмиг унюхивал.

Уж на чем они сошлись, один черт знает, только потопал дурень Ленька вслед за Упырем.

Надо было спешить, поэтому Федька сразу дунул бегом на Мясницкую. Уже через пять минут выкладывал все, что видел, Викентию.

Тот медлить не стал, накинул свой бежевый плащ и выбежал из дома. Федька – за ним, но поди догони, когда у того ножищи что ходули.

Догнал только в переулке верстах в двух. Здесь же лежал на асфальте и Упырь, и голова его была расколота, как орех, здоровенным булыжником, а рядом трясся Ленька, не в силах сказать ни слова. Федька уж было подумал, что Бежевый сейчас – и его как ненужного свидетеля, но тот Леньку трогать не стал, а просто предупредил:

– Ты только, парень, лишнего не болтай, лады?

Ленька в ответ лишь головой затряс. На всякий случай еще и перекрестился истово.

– На Сухаревку больше ни ногой, понял?

И снова Ленька начал креститься, говорить все еще не мог, словно онемел.

Чтобы не выглядеть таким же дурнем, как этот самый Ленька, Федька подал голос:

– Я его в Питер переправлю, – сказал он, – у меня на поезде кочегар знакомый, он провезет. – И сразу от этих слов почувствовал себя человеком стóящим, не то что мазурик Ленька, а скорей кем-то под стать чуть ли не самому Викентию Ивановичу.

Викентий кивнул:

– Вот и лады. Только надо – не мешкая.

– Прямо сегодня отправлю, – пообещал Федька. И приказал дрожащему Леньке голосом старшего: – Дуй на Николаевский вокзал, жди меня.

Повторять не пришлось – тот дунул так, что пятки засверкали.

Теперь они остались с Викентием вдвоем. Викентий молчал, смотрел на Федьку испытующе. Федька еще раз взглянул на мертвого Упыря, и снова сердце заходило ходуном. Но сказать что-то было надо, иначе Викентий почуял бы сидевший в нем страх, а выглядеть слабаком очень не хотелось, поэтому, потрогав булыжник, убивший Упыря, он произнес одно только слово, потому что язык плохо слушался:

– Камень…

Викентий отозвался задумчиво, куда-то в пустоту:

– Да, камень… – И добавил что-то вовсе уж неясное: – Палка, камень, веревка, трава, страдание…[6]

– Что? – спросил Федька.

– Нет-нет, ничего, – сказал Викентий, – это я так… Забудь.

Но Федька не забыл. И долго еще по ночам вздрагивал и повторял про себя: «Палка, камень, веревка, трава, страдание».

Смысл их он узнал позже, гораздо позже.

* * *

Добираясь из дальневосточной тайги до Москвы, он не раз повторял эти пять слов: «Палка, камень, веревка, трава, страдание». Сейчас только они придавали ему силы, потому что были символом Тайного Суда, а только существование Суда делало его жизнь осмысленной.

В Москве Викентий очутился только через три месяца. Винтовка, которую отобрал у охранника, оказалась всего с двумя патронами. Одним ему один раз посчастливилось подстрелить барсука (сожрал сразу же, хоть мясо было и вонючее не приведи господь), другим вроде бы попал в медведя, но тот, зараза, ушел живой, унеся пулю в себе. Дальше, пробираясь через тайгу, кормил себя тем, что разорял птичьи гнезда, подбирал падаль, ел лягушек и слизняков, а то и просто еловую кору жрать приходилось, – но все-таки добрался до Амура живой.

Там прокрался на пассажирский корабль, украл сумку у какой-то зазевавшейся бабки, вспомнив старое свое беспризорное воровское ремесло, а в сумке этой – и картошечка вареная, и хлебушек, и пирожки с капустой; в общем, за эту часть дороги даже набрался сил.

Потом были еще долгие скитания по матушке-России, вспоминать про которые не хотелось – в основном из-за того, что за это время еще не раз пришлось приворовывать, а это совсем не красит будущего члена Тайного Суда. Но вот и она наконец – Москва, столица!

Здесь жил один человечек, служивший в НКВД и состоявший там в немалых чинах. Мало кто знал, что когда-то, в стародавние времена, он попал в поле зрения Тайного Суда, казнить его не стали, и он был переведен в поднадзорные[7] к Викентию-первому. Второй Викентий также был ему знаком. Ликвидация Тайного Суда, о чем он узнал в своем ведомстве, принесла ему, видно, несказанное облегчение, но при виде Викентия-второго в нем мигом ожили все его прежние страхи, и он выложил как на духу все, что знал.

А знал он, что Васильцев и его подельница взорвались в самолете, на котором летели невесть куда. Сами взорвались или им кто-то помог – этого поднадзорный не знал, но в том, что они взорвались, у него не имелось никаких сомнений: лично писал отчет для самого наркома госбезопасности. В его искренности можно было не сомневаться, ибо в глазах его тлел застарелый страх перед Тайным Судом. Он перевел дух лишь после того, как Викентий его покинул.

Версию, что взорвались сами, Викентий сразу отмел как несерьезную. Помогли взорваться?.. Что ж, вполне допустимо…

То есть было бы допустимо, не иди речь о таких людях, как Васильцев и Катя, надо полагать, прошедших школу не худшую, чем он, Викентий.

«А ведь и не найти лучшего способа исчезнуть так, чтобы никому в голову не пришло тебя разыскивать, – подумал Викентий. – Молодцы!» Всему учись. Он сам едва ли до такого додумался бы.

Теперь, правда, снова надо их искать, но к этому Викентий был готов. Он их найдет, непременно найдет! Всегда можно найти, если следовать per pedes apostolorum.

Найдет и докажет, что им без него не обойтись! Сами сразу поймут, как только увидят… А если их ищут – что ж, в этом случае он тоже будет им небесполезен.

Но ни Катю, ни Васильцева никто и не думал искать. Сейчас Викентий был единственным человеком на свете, который ни секунды не верил, что их нет в живых.

Ну разве что еще майор Н. Н. Николаев. Но тот не просто верил, тот знал.