Читать книгу Декамерон 1914 - Вадим Вольфович Долгий (Сухачевский) - Страница 4

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Хароший файтон. – Гномы. – Обитатели

пансионата «Парадиз». – Первый покойник. –

Адская машина. – Белая смерть.

От вокзала в Пятигорске, куда мой поезд прибыл в предрассветную рань, до отеля «Парадиз», расположенного в горах, я добрался утром после небольшого приключения.

Вез меня туда фаэтон, на козлах которого восседал горец, грозного, но весьма бутафорского вида, в бурке, в папахе, при большущем кинжале (думаю, с картонным клинком) и серебряных газырях. Снаружи на обшивке фаэтона белой краской было размашисто начертано:

ХАРОШЫЙ ФАЙТОН

ВИСЬОЛИЙ АНТОН

ЕЗДЕМ НА ВОДЫ

И ОБРАТОН

С другого бока имелась надпись:

ОТЭЛЬ ПАРАДИСЬ И ОБРАТОН, –

как раз и подвигнувшая меня сесть именно в эту колесницу. Про отель «Парадиз», расположенный неподалеку от источника целебных вод, я прочел несколько весьма лестных отзывов в журнале, посему именно туда и держал путь.

Однако после двух с половиной часов езды что-то внизу надсадно треснуло, и пол подо мной грохнулся оземь.

Я выкарабкался наружу и увидел, что одно колесо катится к обочине, а висьолий Антон со всех ног догоняет его. Когда он прикатил наконец колесо назад, я не удержался и съязвил:

– Харошый, говоришь, файтон? – на что горец невозмутимо ответил:

– Файтон харошый, ось г…но. Щас поедем.

Усомнившись, что даже такой «харошый файтон» может ездить без колес, я спросил:

– «Щас» – это когда?

– Щас… К обеду починúм.

Я посмотрел на часы. Было семь часов утра. Спросил:

– К обеду, говоришь? – на что воспоследовал ответ:

– К ужину – точно починúм.

(«М-да!..»)

– А пешком дойду?

– А чего нет? Щас и дойдешь.

– «Щас» – это к обеду?

– Не-е, к завтреку.

– И как идти?

– Да вот… – Рука его продклала петляющие движения, на словах это, однако, звучало: – Прамо, прамо и прамо.

И я двинулся в путь «прамо», то есть петляя, как мне было указано, по дороге, проходящей меж гор, благо, из вещей у меня был всего лишь один довольно небольшой саквояж.

– – —

…Ныне, когда уже позади все перипетии этой кровавой истории, которую я теперь, находясь на пороге Вечности, зачем-то взялся записывать, должен сказать и о своей скромной персоне…

Хотя – кому должен, почему должен? Этой самой Вечности я не должен ровным счетом ничего (уж не настолько я преувеличиваю свою роль во вращении Мироздания), а на отзывы читателя нисколько не рассчитываю, как и вообще на публикацию сей рукописи. Во всяком случае, при своей жизни, которая уже вплотную уперлась в те самые Врата. Просто какие-то навыки, приобретенные мною за немалую жизнь, понуждают к связности повествования. И тут мне никак не обойтись без упоминания о самом повествователе и о его гномах, которые еще не раз будут здесь появляться.

Но прежде – о себе.

– – —

Сейчас мне 37 лет и из-за этих самых гномов уже вряд ли когда-либо исполнится 38.

Забегу, однако, на пару лет назад. К своим 35-ти годам я, по нашим понятиям, немало преуспел: генеральский чин, должность губернского прокурора в большой губернии, даже, было дело, сватали в губернаторы другой губернии, поменьше, но я решил отложить такой изгиб карьеры на потом. (Ах, как сколь призрачны бывают порой эти самые «потом» в нашей жизни! )

Что же держало меня на прокурорской должности? У нас ведь теперь в нашей России-матушке – кáк? Прокурор – он сатрап, око государево.

Но уже само возникновение такого вопроса будет свидетельствовать о том, что вопрошающий совершенно не осведомлен о деятельности нашего столь ортодоксального, казалось бы, ведомства и, видимо, судит о нем преимущественно по последнему и на мой вкус далеко не самому сильному роману глубокоуважаемого графа Льва Николаевича Толстого «Воскресение», где, если помните, прокурор выставлен полнейшим недоумком, каковые, впрочем, увы, среди прокурорских встречаются не режеми (хотя и отнюдь не чаще), нежели среди прочих российских чиновников.

Конечно, краснобаи-адвокаты в отечестве нашем куда как более обласканы общественным вниманием и любовью, и большинству видится, что либерализм – такая же их неотъемлемая принадлежность, как принадлежность священнослужителя – Божья благодать. Ну а как, в таком случае спрошу я вас, быть с судебным процессом над помещиком Благочестивцевым, что несколько лет назад вызвал немалый шум и в нашей губернии, и за ее пределами?

Сей Благочестивцев (несмотря на свою фамилию, бурбон, картежник и отчаянный пьяница) пьяница, возродил у себя в имении совершенно феодальные порядки, за любой пустяк подвергал крестьян телесным наказаниям и вовсю использовал право первой ночи. Дело обрело огласку лишь после того, как двое крестьян скончались в результате жесточайшей порки, а одна молодая женщина наложила на себя руки. И кто же заслуживал большего общественного одобрения, нанятый этим Скотининым наших дней модный московский адвокат, расписывавший заслуги древнего рода Благочестивцевых перед Отечеством, небывалую широту души своего подзащитного, а также напиравший на его временное умопомрачение (будто бы в менее умопомраченном состоянии тот когда-либо пребывал), или же ваш покорный слуга, поддерживавший перед присяжными обвинение и таки добившийся кары для мерзавца в виде четырех годов тюрьмы?

Кстати, речь мою тогда общественность оценила как блистательную, фрагменты ее в последствии не раз цитировались в газетах, даже в столичных, а там, в зале суда, я удостоился аплодисментов со стороны присутствовавших на процессе прогрессивных курсисток и студентов с самыми что ни есть идеями.

Ну а дело о растлении несовершеннолетних работниц фабрикантом-миллионщиком Брюхановым! Негодяй запугивал несчастных тринадцати-четырнадцатилетних девочек угрозой выселения их семей из принадлежавших ему бараков и утолял с ними свою мерзкую похоть. В итоге одна девочка одна девочка бросилась с моста в реку, а вторая повесилась, оставив предсмертную записку, благодаря которой все-то и выплыло наконец наружу.

Снова же представлять обвинение выпало мне. Между тем, фабричные рабочие, не веря в торжество справедливости, устроили стачку, город заполонили казаки, опять повеяло смутой, наподобие тех, что были в девятьсот пятом году.

Когда, однако, после моей речи перед присяжными миллионщик отправился по этапу на каторгу, надвигавшаяся смута мало-помалу сама собой улеглась. Так что, как изволите видеть, нагайки – не единственное средство для поддержания общественного спокойствия.

Ну а процесс над казацким подъесаулом Синюгиным, в те же самые дни убившем нагайкой гимназиста за какой-то мальчишеский выкрик? А процесс над отставным подпоручиком Храповым, членом Союза Михаила архангела?

Сей Храпов, проигравшись в карты, убил владельца лабаза, еврея-выкреста Ароновича. Убил, разумеется, просто с целью ограбления, однако адвокат на суде объяснял действия убийцы причинами сугубо идейными, его глубинным православием, – каково?!..

Не помогло. Как не помогло и вмешательство их могущественного Союза. После моей речи вердикт присяжных был единодушен, и судья ничего уж не мог поделать – отправил-таки черносотенца на восемь лет в Сибирь.

И снова вспоминаю аплодисменты в свой адрес со стороны прогрессивных студиозусов. И снова самые лестные отзывы о вашем покорном в весьма известных своею позицией столичных изданиях.

Ах, да что это я, право, взялся расцвечивать того, сгинувшего Петра Аристарховича Васильцева из своей сегодняшней тьмы, в кою однажды был столь стремительно и бесповоротно ввергнут своими вдруг пробудившимися гномами?

Впрочем, не они лишь одни отправили в небытие того, прежнего Петра Васильцева, служившего одновременно и Закону, и Справедливости. Читатель увидит, что в ходе описываемых событий две этих сущности – Справедливость и Закон – разошлись в прямо противоположные стороны, и Ваш Покорный Слуга, в какой-то миг там, в пансионате «Парадиз» избрал одну лишь Справедливость, то есть служителем Закона фактически перестал быть.

Вот потому-то ……………………………………………………………………………..

……………………………………………………………………………………………………................................................

– – —

………………………………………………………………………. <…> когда они, эти гномы, ожили во мне внезапно, в один миг. Это случилось во время званого обеда у нашего губернатора.

Боже, ничего равного мне не доводилось испытывать! Было ощущение, что кто-то вогнал бутылочный штопор мне глубоко в живот и наматывает на него какой-то самый чувствительный нутряной нерв. Запредельная, уничтожающая боль! Весь я был только: эта боль и бесконечно долгая, как мне казалось, борьба с собою, чтобы не издать унизительный, малодушный стон.

Схлынуло так же внезапно, как и началось. Возможно, длилось всего одну минуту, возможно, много долее – счет времени я успел потерять.

Когда боль отлегла, я надеялся, что никто не заметил происшедшего со мной, однако тут я ошибался.

По окончании обеда, уже на выходе из губернаторского дома я услышал:

– Позвольте-ка вас, Петр Аристархович, на несколько слов. – Это был доктор Забродов, недавно вернувшийся сюда, в родные края, из далекой Америки. – Понимаю, что вы нынче испытали, – продолжал он, – и хорошо представляю себе, какая это могла быть боль.

– Да, – признался я, – что-то вступило… Никогда со мной прежде такого… Но откуда, право же, вы?..

Он перебил:

– Знаю, знаю подобных гномов, – (тогда-то впервые и прозвучало это слово), – они дают о себе знать всегда неожиданно. Вы, правда, в отличие от многих, держались весьма мужественно, однако вас выдали глаза, точнее зрачки. Когда человек испытывает боль, они имеют свойство расширяться, и ни в чьих силах с этим совладать. Только воистину пыточная боль могла заставить ваши зрачки так расшириться.

– Вы, кажется, сказали – «гномы»? – удивился я.

Забродов кивнул:

– Да, так я их именую для себя. Впрочем, они имеют и другое, куда более неприятное название, но покамест не хотелось бы его всуе упоминать, покуда я окончательно не удостоверился. Кстати, не советую вам обращаться к здешним эскулапам, они умеют распознавать такого рода хворобы лишь на гораздо более поздней стадии, я же некогда служил в одной чикагской клинике, где занимался главным образом подобными вещами и там научился узнавать этих гномов сразу и безошибочно. Очень боюсь, что и в данном случае это они, мои старые знакомцы. Поверьте, будет всего правильнее, если вы завтра же посетите меня. Прошу – не чинясь, в любое удобное для вас время.

Из вежливости я поблагодарил доктора, но в ту минуту совершенно не сомневался, что никакой надобности в моем визите к нему нет. Я уже чувствовал себя отменно, а свой недавний приступ склонен был отнести на счет какого-то неловко сделанного вдоха. Не верил я ни в каких таких гномов, примерещившихся, как я полагал, Забродову!

Лишь перед сном вспомнил о них, и сразу подступил страх: чтò если они снова оживут, вопьются в мое нутро?

И они, словно только лишь и ожидая этого моего страха, тут же вправду ожили, впились.

Да как!..

– – —

……………………………………………………………………………………………………..

…………. <…> Доктор говорил бесстрастно:

– Начну с существа вашей болезни. Тут все медики со мной сошлись бы во мнении. Имя поселившимся в вас гномам – cancer; это бурно растущие клетки, уже успевшие образовать у вас в пищеводе немалую опухоль, которая иногда надавливает на некий нерв, и в том причина ваших мучительных болей. Сейчас эти боли редки, однако день ото дня они, уверен, будут учащаться. Пока еще опухоль невелика, но она неминуемо будет разрастаться, и нынешняя медицина бессильна как-либо это предотвратить. Операция по удалению опухоли ничего, кроме дополнительных мучений, не даст, ибо она незамедлительно вырастет снова.

Тьма начинала обволакивать меня. Было ясно, что приговор мне уже вынесен, и даже ясно, в каком месте поставлена запятая в той знаменитой казуистической фразе «казнить нельзя помиловать», где она, эта запятая – весом в человеческую жизнь. И все же я спросил каким-то чужим, словно бы отделенным от меня голосом:

– Стало быть, я обречен?

– Едва ли буду оригинален, – ответил доктор, – если скажу, что с самого момента рождения все мы обречены, все знаем, что когда-то непременно покинем этот мир. Таким образом, вопрос только в сроках.

Я проговорил из своей уже почти полностью забравшей в себя темноты:

– И эти сроки… Позвольте спросить, каковы же они для меня?

Голос доктора пробился сквозь эту тьму:

– Прежде, чем ответить, задам вам вопрос: вы ожидаете от меня ответа по амереканскому, по европейскому или по нашему, российскому счету?

– А имеется разница? – спросил я.

Он кивнул:

– Весьма существенная. Американцы – нация молодая и прагматичная, для них самое важное – то, что они называют словом «бизнес». Поэтому они требуют самого точного ответа, дабы успеть распорядиться своим делом и своим имуществом. Мы же – нация разнеженная, мы вечно жалеем самих себя, так что даже в самых безнадежных случаях ждем ответа для себя – наиболее щадящего, пускай даже и не вполне правдивого. Ну а европейцы – они где-то посередке между двумя этими крайностями. Так вот я и спрашиваю – сколь правдивого ответа вы от меня ожидаете?

Не знаю, как у меня достало сил выговорить:

– Правду, только лишь правду!

Забродов, видимо именно такого ответа и ожидая, сразу отрезал мне путь к отступлению.

– Что ж… – сухо кивнул он и чуть призадумался, словно на каких-то незримых весах отмеряя этот отпущенный мне срок.

Не знаю, какого срока я в ту минуту более для себя желал, малого или изрядного. С одной стороны, страшило, что он окажется слишком уж короток, в каких-нибудь месяца два-три – я не был готов так скоро покинуть сей мир; однако, окажись он достаточно долог, скажем, года в три, то со своими гномами, которые, сколь я понял, все сильнее будут терзать мое нутро, за такое время я рискую полностью утратить всякое человеческое подобие.

Срок оказался где-то посередке между теми двумя границами, что я мысленно для себя определил.

– Полагаю, вам осталось жить не менее года, но никак не более полутора, – сказал доктор.

Как раз в этот миг я почувствовал, что сейчас мои гномы снова возьмутся за меня, и даже отмеренное мне доктором время вдруг показалось избыточно долгим.

Он, однако, словно прочтя мои мысли, поспешил добавить:

– Вы, вероятно, страшитесь возможных мучений? Но тут как раз я в состоянии вам помочь. – На минуту он вышел из кабинета и вернулся с картонной коробкой в руках. – Здесь, – сказал он, – пилюли, которые я привез с собой из Америки. Вообще-то российская медицина их употребление не рекомендует, поскольку привыкание к ним наступает еще быстрее, чем привыкание к морфину, кроме того, со временем они могут привести к вредным побочным эффектам… По-моему, тут попросту проявляется иногда свойственное всему Старому Свету ханжество. Здешние эскулапы, будучи не в силах отменить самую смерть, вместе с тем прилагают усилия к тому, чтобы вы сполна испили всю чашу мучений. Эти же пилюли, несмотря на все побочные эффекты, облегчение вам принесут, тут можете быть уверены.

Я пробормотал какие-то слова благодарности и, чувствуя, что мои гномы уже вот-вот примутся за меня, открыл коробку.

– Да, да, – поддержал меня в этом Забродов, – не следует ждать очередного приступа, лучше его предупредить.

Я принял пилюлю. После этого не прошло и минуты как почувствовал, что гномы, похоже, на время отступились от своего намерения. Взамен страха перед ними пришла некоторая эйфория, какая бывает при легком опьянении. А главное – отныне я не боялся их, этих гномов: упакованных в пачки пилюль была полная коробка. По крайне мере от той пыточной боли я был на какое-то время надежно защищен.

Доктор сказал:

– Здесь их много, думаю, вам должно хватить.

После победы над гномами я как-то на миг позабыл про малость времени, теперь отпущенного мне, даже не сразу понял последние слова доктора: «должно хватить». До какой поры должно?

И вдруг осознал со всей страшной отчетливостью – да ведь ясно, ясно же, до какой!..

Доктор давал еще какие-то наставления, связанные с приемом этих пилюль, но я уже не слышал его и только повторял про себя: «Боже, Боже!..»

– – —

По счастью, боли с этих пор я почти не ощущал, предупреждая ее пилюлями из заветной шкатулки, но с каждым днем чувствовал в себе все большее психологическое угасание. Прокурорская служба уже не увлекала меня, скорей вызывала раздражение. Сколь ничтожными все эти трепыхания казались мне теперь!

Наконец я решил сменить обстановку, как мне и посоветовал доктор Забродов, в начале июня взял длительный отпуск и отправился на Кавказские Минеральные воды, чтобы провести там в тиши и спокойствии большую часть отмеренного мне срока. И пускай хоть весь мир катится в тартарары!

…Как позже выяснилось, он, мир, именно туда в это самое время и катился. А те кровавые события, которые уготовила для меня ожидаемая тишь, они теперь, когда пишу эти строки, конечно же, блекнут на фоне той кровавой вакханалии, в которую вскорости погрузилась наша планета…

…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

– – —

……………………………………………………………………………………………………..

…………………………………………………………………......… <…> добавить, что, помимо развалившегося фаэтона, были и другие предзнаменования. Я в них, правда, слабо верю, но порой поди-ка с ними поспорь…

Вдруг, отшагав «прамо» версты три, я то ли услышал, то ли мне примерещилось, что откуда-то из гор донесся слабый стон. Взглянув в ту сторону, я увидел небольшой белый язык, кончик которого свисал с вершины, и догадался, что это и есть ледник Беяз Олим (что в переводе с татарского означает «Белая Смерть»), о котором я накануне прочел в журнале. Позволю себе сделать это отступление не из празднословия вовсе и не из любви к пейзажистике, а по той причине, что сей ледник также вскоре станет одним из главных «персонажей» моего повествования.

Из журнальной заметки явствовало, что ледник «Белая Смерть» сходит раз в шестьдесят лет, сметая все на своем пути и напрочь заваливая единственную дорогу – ту самую, видимо, дорогу, по которой я в этот миг проходил, а последний сход ледника имел место в июне 1854-го года. Существовало местное поверье, что сход «Белой смерти» служит предзнаменованием грядущих страшных событий. Так, якобы то давнишнее его обрушение знаменовало наше грядущее поражение в Крымской войне. .

А теперь потрудитесь, прибавьте-ка 60 лет к 1854-му, ну-тка!..

Да, да, я шагал по этой дороге 15-го июня 1914 года! Вам ничего не говорит эта дата?³ Вот и поспорь после этого с предзнаменованиями!..

…………………………………………………………………………………………………………………………………………….…<…> когда увидел наконец в свой дорожный бинокль вывеску отеля «Парадиз».

– – —

……………………………………………………………………………………………..............

…………………………………………………………………<…> уже к полудню перезнакомившись со всеми постояльцами небольшой гостиницы.

Поскольку происшедшее вслед за тем – истинная драма, то, как в драме и полагается, с самого начала перечислю всех ее персонажей, из коих далеко не всем суждено будет дожить до развязки этой истории. (Впрочем, как далее будет видно, не все приведенные сведения о них соответствуют действительности.)

Конечно, будь я опытным литератором, представлял бы их вам по ходу дела, но, увы, пишущий эти строки – всего лишь провинциальный прокурор, привкший иметь дело не с литературными персонажами, а с фигурантами, посему читателю придется довольствоваться моим скудным умением.

(Добавлю также, что, как далее будет видно, приведенные здесь сведения о них едва ли сколь-нибудь полны, и отнюдь не все соответствуют действительности.)

Итак:

Белозерцев, отставной генерал-майор (кажется, кавалерист), жизнерадостный, весьма колоритный старик лет под 80.

Ольга Витальевна Дробышевская, ок. 40 лет, мистически настроенная вдова из С.-Петербурга, судя по виду, тяжело больна, что легко угадывается по ее изможденному лицу.

Г-н Васюков (он же Ряжский), лет 35 или чуть менее. Во внешности прослеживается некоторое сходство в его лице с Наполеоном Бонапартом Первым.

Г-н Петров, 35 лет, учитель гимназии, всегда имеет какой-то затравленный вид.

Г-н Львовский, под 30, исключительно красив и с виду так же исключительно глуп.

Кокандов, 28 лет, поначалу представился помещиком Херсонской губернии. Черные глаза, твердый, уверенный взгляд.

Грыжеедов, 2-й гильдии купец, 45 лет, весьма дородный господин. Настроен исключительно патриотически.

Г-жа Евгеньева Маргарита Никифоровна, 25 лет, с виду демимонденка⁴, но представляется актрисой. Ходит в платьях с совершенно неуместными в данных условиях декольте.

Ми, изящная девушка лет 19 – 22. Ее правильной формы головка выбрита наголо, отчего кажется фарфоровой (ах, каких только изысков не породит нынешнее упадническое время!..) Выражение лица часто бывает несколько отрешенное. Говорит отрывисто, иногда подпуская вульгарные словечки, но при этом в речи присутствует некий иностранный акцент, природу которого мне до поры до времени не удавалось установить.

(Добавлю, впрочем, что, когда я ей представился, эта отрешенность на миг упорхнула, и она как-то слишком уж пристально взглянула на меня. Я обладаю хорошей памятью на лица и могу с уверенностью сказать, что мы никогда прежде не встречались, поэтому был озадачен – что же в моей скромной персоне привлекло внимание этой юной особы? Причину этого ее взгляда узнал лишь в самом финале свершившейся драмы.)

Г-н Кляпов, 40 лет, молчун, несколько одутловат, всем своим видом показывает: «Не трогайте меня!»

Г-н Финикуиди, 50 лет, московский профессор химии, член масонской ложи, о чем свидетельствует миниатюрный мастерок «вольного каменщика», болтающийся у него на ремне.

Г-н Шумский, инженер. Имеет повадки гаера, весьма пристрастен к Бахусу.

Г-н Семипалатников, ок. 40 лет, с нафабренными усиками, торчащими пиками вверх a lá кайзер Вильгельм. Молчалив, как и г-н Кляпов, но, в отличие от последнего, как-то несколько надменно молчалив.

Ну и, помимо постояльцев:

Г-жа Ахвледиани Амалия Фридриховна, в девичестве фон Дитрих, лет 50 (выглядит намного моложе), хозяйка отеля «Парадиз», вдова грузинского князя. Ходит в черном, но едва ли в знак траура, просто ей этот цвет очень идет. И вообще – исключительно хороша какой-то особой, аристократической красотой.

Абдулла (Абдуллайка), слуга, лет 30.

Дуня, лет 25, горничная. Видно по лицу: спешно хочет замуж.

Лизавета, повариха, не менее 7 пудов.

Нельзя также не упомянуть о г-не Сипяго, хотя он возникнет и будет пребывать в этом моем повествовании уже (пардон) в виде покойника.

Ну и наконец, Призрак – объект, как ему и положено, бестелесный и в природе, как это выяснится, действительно, не существующий. Так же, как и Змея, существовавшая, как окажется, лишь в воображении постояльцев пансионата «Парадиз».

Вот и весь список.

После чего позвольте приступить к дальнейшему повествованию.

– – —

…………………………………………………………………………………………………….

…………………………………………………………………………………………………….

…… <…> и, узнав от меня, что Висьолый Антон едва ли нынче повезет их на воды и обратон, после обеда (весьма недурственного) вся публика собралась в гостиной и предавалась скуке и безделью. Его высокопревосходительство генерал Белозерцев дремал в кресле, г-жа Дробышевская и г-н Васюков играли в шахматы, инженер Шумский, полагая, что на него никто не смотрит, украдкой причащался к небольшой фляжке, остальные постояльцы, включая вашего покорного слугу, читали не первой свежести газеты.

Из газет

– Бомбой анархиста убит нижегородский губернатор.

– Эрцгерцог Франц Фердинанд готовится посетить боснийский город Сараево.

– Усилиями графа Энгерта в Москве создан первый гольф-клуб.

– Германцы спустили с судовой верфи свое новое изобретение – подводный корабль измещением в 50 тыс. пудов.

– Зоологическим садом Санкт-Петербурга за 5000 фунтов-стерлингов приобретен африканский единорог. Имя 200-пудового чудовища – Малыш.

– В губернском городе К*** полицией задержан г-н Жучков, содержатель притона с малолетними рабынями. Идет следствие.

– …нет, нет и нет! – говорят лучшие русские умы…

И т. д.

– Нет, нет и нет! Это дико, дико, черт побери! – вдруг нарушил тишину г-н Кляпов.

Восклицание его не было адресовано никому, но позади него немедля образовался г-н Львовский в белоснежном костюме с пестрым, павлиньим кашне на шее и, заглядывая в газету через его плечо, проговорил:

– М-да, согласен – вправду, несколько диковато.

Кляпов отчего-то сразу взъярился:

– И это, по-вашему, лишь диковато?!

– Даже дико, не стану возражать, – покладисто согласился Львовский. – За какого-то чертова двухсотпудового единорога – пять тысяч полновесных британских фунтов-стерлингов!

– О чем вы, Боже правый, о чем вы, милостивый государь?! – еще более разгневался Кляпов. – Какой, какой еще, к чертям, единорог?! Когда какой-то растлитель – девочек, божьих созданий!.. У нас, в России! Ужас! Апокалипсис!.. А кое-кому – диковато, и только-то!.. Диковато!.. – Отшвырнув газету, он вскочил и направился к двери, бурча: – Диковато… Диковато ему, видите-ли…

Львовский недоуменно пожал плечами:

– Что я такого сказал?.. Уж, право, и не знаю, как с вами… – в ответ на что Кляпов, чуть позадержавшись в дверях, гневно ответил:

– А вам, милостивый государь, и не надо знать – «как – со мной»! Как со мной – вам знать совершенно не надобно! – Замахал длинными ручищами, ушел.

Львовский лишь пожал плечами и проговорил в пространство:

– Дурак…

При этом остальные обитатели пансионата старательнейшим образом показывали, что им нет ни малейшего дела до этой внезапной перепалки.

После продолжительной тишины генерал Белозерцев наконец обратился ко мне:

– Стало быть, я так понимаю, висьолого Антона до ужина можно не ждать?

– Думаю – да, – подтвердил я. – Впрочем, он сказал, что «щас будет обратон».

– А-а, «щас»… – вздохнуло его превосходительство. – Тогда скорей всего – завтра к утру, не раньше: у тутошних детей гор свое исчисление времени… – Далее он заговорил скорее с самим собой, нежели со мной: – Это что ж получается… Завтра он сперва вернется отвезти нас на воды, потом – обратон; в результате, стало быть, и полицмейстер и, труповозка сюда прибудет никак не раньше, чем к завтрашнему вечеру…

Я с удивлением спросил:

– Вы, кажется, сказали – труповозка?

– Ну да, – кивнул генерал, – труповозка. Карета такая, что покойников увозит… Ах, да! вам, видно, еще не успели сообщить! Постоялец наш, господин Сипяго, не далее как вчера приказал нам всем долго жить. Сейчас пребывает в подвальном лéднике, такой вот случился с ним на отдыхе выкрутас судьбы. Да вы не пугайтесь, mon cher, покойники, в отличие от нас, живых, существа вовсе даже безопасные.

Вот уж чем меня ничуть не испугаешь – так это покойниками: как-никак, прежде, чем стать прокурором, шесть лет служил в должности губернского судебного следователя, и уж всякого тогда пришлось повидать. Я лишь поинтересовался – отчего, де, сей господин Сипяго почил в бозе, и сразу ощутил напряженные взгляды остальных присутствовавших в гостиной, устремленные в нашу сторону, один лишь генерал Белозерцев оставался невозмутим.

– Гм, отчего?.. – произнес он. – Вот судебный дохтур вскроет и, надеюсь, даст себе труд сообщить… Одно лишь могу сказать: когда лет сорок тому назад, – мы тогда под Геок-Тепом⁵ стояли, – когда там одного нашего штабс-капитана змея ужалила, у него было в точности такое мученическое выражение лица…

– Да какие тут змеи?! – вмешалась Амалия Фридриховна. – Сроду в наш отель никакие змеи не заползали! (О! Как потом выяснится, заползали, да еще какие! Но только в фигуральном смысле, разумеется.) Хотя, – продолжала она, – я слыхала, в здешних краях они водятся. Во всяком случае, всем нам следует на всякий случай соблюдать осторожность.

Во мне же сразу напряглась давняя следовательская жилка. Я спросил:

– А нельзя ли мне взглянуть на усопшего?

– Чего ж нельзя? Ничего в том хитрого, – отозвался генерал. – Только, пардон, компании вам не составлю, у меня что-то в животе крутит. – После чего он крикнул: – Эй, Абдуллайка, подь-ка сюда! – Тот немедля появился, и генерал тоном, не терпящим ослушания, приказал ему: – Отведешь его превосходительство господина прокурора в ледник.

Через несколько минут очутившись в леднике, я в свете фонаря, который держал позади меня Абдуллайка, внимательно оглядел усопшего, лежавшего на скамье. Да, выражение лица у него было именно мученическое. Однажды я видел покойника, погибшего от укуса змеи; пожалуй, впрямь нечто подобное было у того на лице.

И тут на ладони у Сипяги я впрямь обнаружил след от небольшого укуса, вокруг этого следа распространилась красная сыпь. Неужто вправду змея таки заползла сюда?..

Когда я вернулся в гостиную, хозяйка пансионата настороженно спросила;

– Ну, Петр Аристархович, каково же ваше заключение? – И умоляющим голосом добавила: – Смерть, надеюсь, вызвана естественными причинами?

– Не знаю, не знаю, – уклонился я от ответа, – в конце концов, я же не врач… А не скажете ли, каков был род занятий покойного?

– Право, я как-то даже…

– Представился как коммивояжер, – подал голос господин Финикуиди, – однако, по-моему, это не так – выправка уж больно военная.

– Да, да, – подтвердил генерал Белозерцев. – Гвардейская, я бы даже сказал, выправка!

Я спросил хозяйку:

– А нельзя ли мне осмотреть его комнату?.. Конечно, понимаю – это, вероятно, идет в разрез с порядками вашего заведения, поскольку лицо я нынче не официальное…

После небольших колебаний, она ответила:

– Ах, разумеется, разумеется, делайте все, что считаете нужным.

Мы с ней поднялись во второй этаж, и она своим ключом открыла комнату.

Здесь было не убрано и не проветрено, постель оставалась не заправленной.

– Я запретила Дуне здесь убирать до прибытия полиции, – извиняющимся голосом произнесла она, – так что уж простите за беспорядок.

– Нет, нет, вы поступили совершенно правильно, – сказал я и с этими словами раскрыл стоявший на стуле саквояж.

Сверху лежал большой револьвер системы «Смит-и-Вессон», что ничуть меня не удивило: после беспорядков пятого-седьмого годов российские путешественники весьма часто вооружались в дорогу; к слову, у меня тоже в кармане лежал заряженный браунинг. Собственно, вещи покойного меня мало интересовали, я искал какие-нибудь документы и в конце концов в боковом потайном отделении саквояжа обнаружил сложенный вчетверо лист атласной бумаги.

Я развернул его и прочел:

…удостоверяется, что податель сей бумаги является ротмистром Охранного отделения Министерства внутренних дел Российской империи Борисом Васильевичем Сипяго.

Всем органам полиции и гражданского управления вменяется: в любой момент оказывать г-ну Сипяге всяческое содействие, какого он потребует.

Товарищ Министра внутренних дел

тайный советник Осипов.

Да, дело было – не приведи Господь! Убиенный оказался важной персоной из не поминаемой всуе Охранки и явно находился он тут при исполнении. Мог ли он так запросто подпустить к себе змею?..

………………………………………………………………………………………………

……………………………………………………………………………………………………

………… <… > выйдя из лéдника, превратившегося в мертвецкую. (Забегая вперед, скажу, что в этом своем качестве она еще пополнится, и не раз.)

Видя мое лицо, Амалия Фридриховна спросила с тревогой в голосе:

– Что, что там?!..

Я счел за благо солгать. Сказал:

– Так, ничего существенного, просто деловая бумага. Похоже, он в самом деле коммивояжер, – и с этими словами спрятал бумагу в карман.

Ту же самую ложь я повторил и после того, как мы с хозяйкой вернулись в гостиную.

– Жаль, – произнес генерал Белозерцев. – С такой выправкой надо было ему – прямиком в гвардию.

И в этот самый момент откуда-то вдруг …………… Кажется, даже покачнулось здание …………………………...........................................................................................

………………………………………………………………………………………………………

...........................................................................................<…> едва придя в себя после этого дикого грохота. Казалось, что стены все еще покачиваются; во всяком случае, люстра уж точно ходила ходуном, того и гляди, оторвется и рухнет.

– Беяз Олим… – тихо проговорила госпожа Ахвледиани.

– Белая Смерть, – совершенно спокойно перевел генерал, возможно, понимавший по-татарски. Из всех он тут один сохранял полное спокойствие. – Здешний ледник. Сошел, стало быть, голубчик.

– Это ужасно!.. – отходя от испуга, произнес господин Львовский. – Ведь он запросто мог пройтись по нам!..

– О, вот это – никак, – сказала Амалия Фридриховна, – иначе мы бы тут не стали строиться. Из века в век он сползает именно там, в двух верстах отсюда… Однако же теперь мы, похоже, на некоторое время полностью отрезаны от остального мира, покуда не расчистят дорогу. Телефонная связь также, полагаю, оборвана.

– Обалдеть! – сказала очаровательная Ми, явно не блиставшая хорошим воспитанием. – Как на необитаемом острове! Еще небось и кушать будем друг друга!

– Совсем, совсем отрезаны от мира… – пробормотал господин Кляпов. – Это, однако, ужасно…

– Отрезаны от мира! Как это, с другой стороны, романтично! – воскликнула госпожа Евгеньева.

– Мы всегда отрезаны от мира. Только совсем от иного мира – от мира высших сил, – торжественным голосом произнесла госпожа Дробышевская.

– М-да, отрезаны… – кивнул генерал Белозерцев. – Помню, наш батальон тоже, было дело, однажды турки отрезали…

– Отрезаны – так отрезаны! – как мне показалось, даже возрадовался инженер Шумский. – Будем веселиться! Вино-то в погребах еще есть? (Да он и уже был явно навеселе.)

– Да, имеется в достатке, – кивнула княгиня. – Повторяю, господа, здесь, у меня в пансионате, вы ни в чем не будете испытывать нужды. Так что и вы, милая Ми, и вы, господин Шумский, можете быть спокойны: и вина имеется вдоволь, и еды; в общем, кушать друг друга никак не придется. (О, тут она заблуждалась!)

– Пардон, и долго ли, кто знает, могут продолжаться эти раскопки? – спросил господин Васюков.

– Не могу знать, – ответила хозяйка, – последний сход лавины произошел, когда меня еще не существовало на свете, но, как я полагаю, дней десять… ну никак не более двух недель. Приношу вам, конечно, свои сожаления за ваш испорченный отдых.

– Полноте, – сказал я, – уж за что вы не можете нести ответственность – так это за Божию стихию.

– Mersi, – удостоила меня кивка княгиня, державшаяся, к слову, весьма царственно. – Однако за благополучие моих гостей отвечаю целиком я, и смею заверить вас, господа, что погреб у меня полон, кухня будет работать по-прежнему, и с этой стороны вы не испытаете никаких неудобств.

– Это какой такой погреб? – проговорил брюзга Петров. – Уж не тот ли, в котором лежит покойник? Вот уж, право, обрадовали!

– Пòлно, пòлно, голубчик, – сказал генерал Белозерцев, – покойника вам на обед – ха-ха! – никто и не предложит. А то, что он рядом, так я вам сообщу… Помню, когда мы – лет чуть не сорок назад – стояли под Плевной, так там не раз приходилось столоваться рядом с покойниками, и уверяю вас – никакого не вышло вреда для организма.

– Ах, да прекратите ж вы! – взмолилась госпожа Евгеньева..

– А что такого? – пожал плечами генерал. – Обычное дело… Или вон, когда я под Плевной батареей командовал… Помню, ел я тогда кашу из котелка, а тут поблизости разрыв снаряда; гляжу – у меня в котелке… Что бы вы думали? Чей-то оторванный палец, да-с! И что ж? Вытряхнул я этот палец из котелка да и продолжил себе трапезничать. Оттого что голод, милостивые государи, он – не тетка, а было там, в Болгарии, голодно весьма, интенданты, канальи, все разворовали; ну а с голоду – так и не заметишь… А палец – что? Ничего в нем отравительного нету.

– Да прекратите же вы наконец, ваше высокопревосходительство! – впервые услышал я голос молодого г-на Кокандова. – Право, во всем надо иметь меру.

– Мало того, что нам тут еще недели две жить в соседстве с покойником, – вставила Евгеньева, – так еще и вы со своими гадостями!..

Генерал искренне удивился:

– А что ж я такого сказал? Се ля ви, жизнь есть жизнь, в ней оно всяко бывает, я всего лишь об этом… Впрочем, если не желаете слушать, то как хотите…

Совершенно по-детски надувшись, он отошел к окну, и засопел так же по-детски обиженно.

Купец Грыжеедов, досель молчавший, поспешил разрядить обстановку.

– А и то сказать, господа, – хуже голода ничего не придумаешь, уж кому не знать, как мне. Пришлось, ох уж пришлось натерпеться в молодые годы! Вы на мою нынешнюю внешность не смотрите; вы бы меня в детстве моем видели! Тощ был, право, как удочка, есть хотелось все время, даже во сне. Ну да понятно: папенька был сапожник, к тому же, царствие ему небесное, сильно пьющий сапожник, а нас, детишек, у него осьмеро душ, так что, почитай, на одном хлебе да квасе сидели. Унизительное, скажу вам, это чувство – голод! – и какое-то виноватое выражение образовалось на его добром, конопатом лице.

– Да, да, это великое благо – что у Амалии Фридриховны такой запас провианта, – встрял господин Львовский. – А то я давеча читал: штормом вышвырнуло судно на необитаемый остров где-то, кажется, в Атлантическом океане. Потерпевших крушение было человек сорок, а имеющегося провианта на такую ораву едва хватит на неделю десятерым. Вот они и стали потихоньку ночами убивать друг друга, при том, что по природе своей не являлись никакими злодеями. Их через пять дней спасли; так за это время они успели (гы-гы!) облегчиться на два десятка лишних ртов, – каково?!

– Нет, не могу, не могу больше слышать подобных гадостей! – воскликнула госпожа Евгеньева.

– А что я такого сказал? – как всегда, не понял тот. – С нами-то, я так понимаю, ничего подобного не случится. Уж как-нибудь все останемся целы…

Ах, как он на сей счет заблуждался!..

Впрочем, обед в самом деле оказался на уровне лучших рестораций.

– – —

………………………………………………………………………………………………………

………………………………………………………………… <…> и никак не удавалось мне избавиться от ощущения, что где-то поблизости шуршит змея.

Сколь я был не далек от истины!..

Между тем, постояльцам отеля «Парадиз» грозила неизбежнейшая из бед, сопутствующих принудительному заточению – скука. После обеда тут и там очагами вспыхивали разговоры, но почти тут же и угасали – либо ввиду малой заинтересованности собеседников, либо из-за нежелания одной из сторон его поддерживать.

Генерал Белозерцев. И вот что я вам, госпожа Евгеньева, в этой связи скажу: что бы там не писали наши газеты, но если что – надает нам скоро немчура по мозгам, как не столь давно япошки надавали. Потому как… Потому как во главе у нас – зауряд-полковник, и – уж поверьте добавить старому вояке – далеко не самых выдающихся талантов… Да и согласитесь: лезть в войну, когда у тебя повсюду мздоимство, когда под боком тлеет, как угль под сухим сеном, не загашенная революция!..

Грыжеедов. Однако же вы, ваше превосходительство, не учитываете наш патриотический дух! У немцев такого нет и быть не может! И я вам еще вот что скажу…

Г-жа Евгеньева. Ах, довольно, довольно, господин Грыжеедов, довольно, ваше высокопревосходительство, право же, политика меня весьма мало интересует…

– – —

Г-н Кляпов (озираясь). И долго, скажите, мне еще эту вашу адскую штуковину у себя хранить?

Г-н Кокандов. Тише, прошу вас!.. Клянусь: если б не эта лавина – уже нынче бы вас избавил…

– – —

Профессор Финикуиди. …Да, да! представьте себе! Этот самый швейцарский профессор Айнштайн показал, что пространство и время – суть одно! Нашу жизнь можно, стало быть, измерять в верстах и аршинах! – каково?! Интересно, на какой версте жизни нас застигла эта лавина?

Г-н Петров (Поглядывая на Кляпова, громко). Свершено не понимаю, как могут занимать подобные нелепости, когда девочки… совершенно невинные… цветки жизни… Когда их – какие-то работорговцы!…

– – —

Г-жа Дробышевская. …И если я вас сколько-нибудь заинтересовала теософскими идеями госпожи Блавацкой…

Г-н Кляпов. Г-м…

Г-жа Дробышевская. Но однако – куда же вы, Павел Игнатьевич?

Г-н Кляпов. Sortir. (Стремительно удалился.)

Г-жа Дробышевкая (a parte⁶). Хам!

– – —

Г-н Львовский. Позволено ли мне будет спросить у вас, очаровательная Ми?.. Ваше странное имя… не происходит ли оно из рассказа покойного писателя Чехова, где имеется столь же очаровательная Мисюсь?

Ми. Я же просила тут всех: просто Ми! Коротко и просто!

(Очень прямо держа свою прелестную фарфоровую головку, она чуть удалилась и понюхала какой-то белый порошок с тыльной стороны своей ручки. Ах, не трудно было догадаться, что это за порошок! Не столь давно я в поэтическом салоне Петербурга видел, как то же самое проделывал кумир нынешней молодежи, поэт Александр Блок. Что тут скажешь, кроме как: o tempоre, o moris!⁷)

– – —

Г-н Васюков. …Да, да, весьма интересно. Говорите – у берегов Красного моря?

Г-жа Дробышевская. Дважды! Видела там скиты первых христиан, это просто потрясает воображение! Я как раз буду делать доклад на заседании Лондонского общества… И еще кое-что весьма любопытное… Помните, я говорила? Купила как-то в Индии.

Г-н Васюков. О, да, ваша географус (отчего-то он выразился именно так)… Это крайне, крайне любопытно…

– – —

Дуня (стряхнув с себя руку господина Петрова). Но-но, без глупостев, Сергей Сергеевич! Вот замуж возьмете – тогда…

– – —

Г-жа Ахвледиани (ко мне). И что же вы все-таки думаете, господин прокурор, касательно смерти господина Сипяги?

Ваш пок. сл. Ах, ничего не думаю, княгиня, пускай полиция думает; право же, я – не полицейский и не судебный следователь.

– – —

…Тут, однако, я, пожалуй, все-таки несколько слукавил: судебный следователь, каковым я был пятнадцать лет тому назад, уже начинал пробуждаться во мне. Хочу здесь добавить, что в качестве начинающего следователя стажировку я проходил у знаменитого судебного следователя по фамилии Лежебоко⁸, раскрывшего множество самых запутанных дел и многому меня научившего, а уж его-то загадка смерти ротмистра Охранки наверняка крайне бы заинтересовала, и никогда бы он не позволил ни себе, ни мне пройти мимо нее стороной.

Как бы поступил сейчас Савелий Игнатьевич Лежебоко, окажись он на моем месте?..

Но мои раздумья на сей счет прервали гномы, явно уже готовые приступить к очередной пытке. Предупредив их намерение спасительной пилюлей, я поднялся в свою комнату, дабы прилечь, – после приема этих пилюль полагалось пару часов соблюдать покой, – и, улегшись, раскрыл прихваченный с собою в дорогу французский роман-фельетон Гастона Леру – хотя и не самой высокой пробы, но весьма занятное чтиво. Особенно меня привлекала в этом авторе тема убийств в запертой изнутри комнате; на сей счет он был мастером весьма хитроумных построений. Я старался читать как можно медленнее, поскольку то была единственная книга, которую я взял с собою в дорогу – полагал, что на водах куплю еще что-нибудь эдакое.

Увы, теперь это было несбыточно, и когда через два часа я дочитал сию книженцию до последней страницы, осознал, что теперь дней десять как минимум мне останется лишь предаваться смертной тоске.

«Впрочем… (тот юный судебный следователь снова пробудился во мне) …впрочем, при учете сложившихся обстоятельств, возможно, будет и не до скуки», – подумал я, и как раз в этот самый момент услышал тихие голоса в коридоре.

На цыпочках я приблизился к двери, – она была весьма тонкой, – и прислушался.

Голоса я сразу узнал – то были господа Кляпов и Кокандов.

– Ради Бога, уж заберите у меня наконец эту штуковину! – хоть и вполголоса, но весьма страстно произнес Кляпов. – И вообще! после открывшегося мне – я решительно. Слышите, решительно не желаю более!..

– Да успокойтесь же вы, лично для вас нет ничего сколь-нибудь опасного.

– Опасностей, как вам известно, я не боялся и не боюсь! А теперь – в особенности!… И коль не опасно, – зачем же в таком случае прятать это у меня в нумере?

– Я же вам, кажется, объяснял – этот человек явно шпик, он все время терся возле моей комнаты. Если он обнаружит – это может быть совершенно превратно им истолковано. Поверьте, это устройство вовсе не мое, меня лишь просили передать, и я как честный человек не могу не выполнить.

– Да наплевать, наплевать мне теперь, о чем вас таком просили! Та жизнь, которой я жил, – теперь она совершенно кончена!

– Ах, да полно. Да, согласен – произошла трагедия; но в жизни имеются и другие вещи…

– Это в чьей жизни?! В моей жизни – уже не осталось ничего! В особенности – для вас!

– Полно, полно. Ну в последний, в самый последний разочек. Более – никогда, клянусь.

– О, уж эти ваши клятвы!.. Ложь, сплошная ложь! Заберите от меня это немедленно!

– Что ж, заберу, заберу. Непременно. Вечером. А покуда – успокойтесь же вы наконец.

– Успокоиться?! Это вы мне говорите?! При данных обстоятельствах?!..

– Ну будьте же наконец, право, мужчиной, держите себя в руках.

– Извольте-ка, я как-нибудь – без ваших советов!..

– Пардон, пардон… Но все-таки…

Их голоса стали стихать, они, продолжая разговор, спускались по лестнице. Весьма заинтригованный, я тихо вышел в коридор.

Нумер господина Кляпова располагался рядом с моим. Скорее машинально нежели на что-то рассчитывая, я примерил свой ключ к замку его двери, и – о ужас! – он там застрял.

Кляня себя за неуклюжесть, я сделал несколько судорожных движений; тут вдруг замок щелкнул, и дверь открылась, ключ же наконец мне удалось вытащить. Теперь все тот же юнец, судебный следователь, снова толкал меня на подвиги. Впрочем, полагаю, и многомудрый Савелий Игнатьевич Лежебоко в данную минуту поступил бы так же.

Я вошел в этот нумер, в точности такой же, как мой, и огляделся. Где-то здесь должна была быть спрятана эта штуковина. После непродолжительных поисков я обнаружил перевязанную бечевкой коробку, лежавшую в шкафу, аккуратно развязал узлы и тут увидел…

Да, сомнений быть не могло! Это была так называемая «адская машина» с часовым механизмом, устройство, позволяющее взорвать бомбу в определенный момент, однажды я уже видел подобную штуку, когда занимался расследованием дела о покушении на нашего губернатора. Правда, в данном случае, к счастью, самой бомбы в коробке не было.

Увы, я не представлял себе, как теперь со всем этим быть.

Пока что я стал снова аккуратно перевязывать коробку, не переставая прислушиваться, не идет ли кто по коридору, при этом на дверь позади себя, ведущую в туалетную комнату, не обращал внимания, ибо не ждал с той стороны никакой опасности…

Напрасно! Ведь учил, учил меня Савелий Игнатьевич, что наибольшая опасность – она всегда прячется сзади…

В доказательство этого, я вдруг сзади получил сильный удар по голове, мир рассыпался на осколки и тут же померк…