Читать книгу Деревянная книга - Валентин Гнатюк - Страница 4

Брюссель. Июнь 1924

Ах, цыганская музыка, цыганские песни! Кого не трогали они своей певучей протяжностью, исходящей тоскливо-сладким надрывом, чьих не зажигали сердец шальным дроблением ритма и размахом безудержного разгула, отблеском звездных ночей в черных очах, колдовским пламенем далеких манящих костров и вихрем танца, подобным свободному ветру, где во всем – в каждом звуке, взоре, движении – сквозит неукротимый дух вольницы, дух свободы!

Отчего же именно русской душе так близки эти песни, заставляющие страдать и плакать, забывать обо всем и рвать рубаху на груди, ударяясь в бесшабашный разгул?

Что роднит нас с этим кочевым народом, от которого мы отворачиваемся на улицах, костерим за обман и бродяжничество и который овладевает нашим сердцем, взяв в руки скрипку?

Может быть, то подспудная память и тоска по воле, какой жили и наши пращуры многие тысячи лет тому назад, скифами-скотоводами гонявшими тучные стада по бескрайним зеленым степям, разводившими костры под пологом вечных звезд.

Может, то древнейший голос язычества, подспудно живущий в каждом из нас, напоминает о счастливом времени детства, когда человек еще пребывал в лоне матери-природы, как наивное и непосредственное дитя.

Народные песни, традиции включают в себя генную памятьрода и обладают энергией такой силы, что проходят через все: войны, разрухи, смерти. Может, человечество потому еще до сих пор живо, что имеет в своей основе эти древние мощные корни.

Мелодия, словно ей было тесно в клетке помещения, рвалась наружу, выплескивалась на бульвар, разносилась по ближайшим улочкам и постепенно гасла среди чистеньких и аккуратных домов чужого города и чужой страны.

Потому что десятка два людей, сидящих в небольшом брюссельском ресторанчике знойным летом 1924 года, были в основном русскими эмигрантами. Они пришли «отвести душу», заказать блюда русской кухни и послушать цыган.

Звуки полившейся из открытых окон цыганской музыки заставили мужчину, который прогуливался по тротуару, остановиться. Некоторое время он слушал волнительную мелодию, подняв голову. Затем, достав из кармана и пересчитав свой скромный «капитал», нерешительно шагнул в открытую дверь.

На мгновение он остановился у порога, окидывая взглядом зал. Может, искал свободное место или высматривал кого-то из знакомых.

Яркий электрический свет разом обрисовал довольно крупное телосложение мужчины, облаченного в светлый клетчатый костюм из недорогой ткани. Темно-русые редеющие волосы обрамляли высокий лоб, хотя на вид посетителю было слегка за тридцать. Выпуклые карие глаза и мясистый нос диссонировали с маленькими ушами и тонкими губами, из которых выделялась только нижняя, а верхняя представляла собой изломанную черту.

Звон гитар звучал теперь громко и надрывно, казалось, над самым ухом. Скрипки пели все жалостней, и молодой чернявый парень в красной рубахе и с золотой серьгой в ухе в унисон им выводил песню, азартно прищелкивая пальцами и отбивая такт подошвами блестящих сапог. Бубен, выбивавший четкий и гулкий ритм: та-та, та-та, та-та-там, постепенно перешел в мелкую и частую дробь: та-та-та-та-та…

В буйном кружении замелькали разноцветные юбки цыганок, в такт переплясу зазвенели браслеты, кольца и серьги, лихо застучали каблучки. И вот, охваченная властью танца молодая цыганка опускается на колени, запрокидываясь назад, а грудь и плечи, послушные первозданному ритму бубна, плавными и мелкими волнами, пульсируют, изнемогая…

Размеренней заговорили гитары, и торжественно медленно выплыли звуки скрипки. Грустя и жалея, любя и страдая, они то плачут, то смеются, снова сплетаются с завораживающим ритмом бубна, чтобы опять увлечь, закружить до самозабвения во все убыстряющемся коловращении сладких и томных звуков, обнаженных плеч и манящих глаз, за которыми стоит что-то гордое, свободное и вечное!

– Браво, Милан! Спой еще! – выкрикнуло сразу несколько голосов. Некий тучный господин, зажав в потной руке денежные купюры, протиснулся к сцене и широким жестом бросил их под ноги артистам.

Чернявый парень со смоляными кудрями вновь взял гитару. Мелодия, пробежав по струнам, вдруг замерла, словно зависнув над пропастью, а вослед ей понесся звук плачущей от сумасшедшей тоски скрипки. Потом, рванувшись вверх, он стал тонким и звенящим, как последняя трель жаворонка в бескрайней голубизне жаркого степного неба. Мелодия дрожащей от самозабвения птахой уже готова была пасть в колышущееся море ржаных колосьев, но голос цыгана в атласной рубахе подхватил ее бережно, как любимую девушку, и понес, радуясь и восторгаясь своей драгоценной ношей. Он выводил мелодию, то свечой взмывая с ней ввысь, в бездонную синь, то падая до самой земли жаворонком, который в последний миг расправлял крылья, переходя на долгий полет над просторами вольных полей.

Души слушателей, очарованные песней, улетали вслед за ней в полынно-ковыльные степи, лежащие за тысячи верст, на мгновения забывая, что большинству из находящихся здесь, этого пути, в действительности, не преодолеть уже никогда.

На глазах мужчины, сидевшего у окна, заблестели слезы. Чтобы скрыть их, он оперся левой рукой на стол, заслонив лицо ладонью. Губы то шевелились, что-то повторяя, то плотно сжимались, выдавая охватившие его чувства. Иногда, если прислушаться, можно было различить исполненные тоски и ненависти слова:

– Сволочи! Все погубили, сволочи!

Правая рука мужчины при этом до побеления косточек сжимала ручку ножа со старинным витиеватым вензелем ресторана.

За третьим справа столиком, у перегородки, сидели еще двое мужчин. Один из них, едва закончилась песня, тяжело поднялся и, пошатываясь, побрел к выходу. Второй – темноволосый и худощавый, лет тридцати-тридцати пяти, со слегка выдающимися скулами и тонкими интеллигентными чертами лица, несущими легкий налет восточных кровей, остался сидеть неподвижно, как изваяние, созерцая что-то внутри себя.

Почти все русские эмигранты, плотно населявшие брюссельский район Юккль, знали друг друга, если не лично, то через знакомых. Поэтому голубоглазый азиат не очень удивился, когда услышал обращение:

– Господин полковник!

Выйдя из задумчивости, он увидел перед собой того самого плотного мужчину в клетчатом костюме, который недавно вошел.

– Вы разрешите присоединиться к вам, господин полковник? – повторил клетчатый.

Бывший полковник с еще хорошо заметной выправкой военного молча кивнул, поморщившись на обращение.

Возникший будто из-под земли официант мельком взглянул на нового клиента и спросил по-русски:

– Чего изволите?

– Кофе, пожалуйста…

– И все? – намеренно громко спросил официант, так что некоторые посетители обернулись в их сторону.

– Еще икру, солянку и графин водки, – ответил сидевший за столом. – Если, конечно, земляк согласится разделить со мной скромный ужин… Прошу вас!

Бывший полковник разлил остатки вина из бутылки и пододвинул рюмку соседу.

– Благодарю вас, я, в общем-то, не голоден.… Но если вы так любезны.… Разрешите представиться, – несколько смущаясь, заговорил клетчатый. – Юрий Петрович Миролюбов, ваш сосед, вы ведь на Брюгман-авеню поселиться изволили?

– Точно так, недавно переехал, – отозвался полковник, все так же безразлично глядя перед собой. Голос его был приятным.

– А я уже год здесь. Где только ни носило, по всей Европе и Индии скитаться пришлось, прежде чем к этим берегам прибило.

– В каком чине служили?

– Прапорщиком…

– А чем сейчас, если не секрет, зарабатываете на хлеб?

– В Лувенском университете работаю… – Миролюбов помедлил, – в химлаборатории… Я ведь высшее образование не успел получить… Война, потом эта треклятая революция…

Миролюбов достал портсигар, предложил соседу, но тот отказался, и Юрий Петрович закурил сам. Потом вздохнул и сказал, кивнув на цыган:

– Душу мне травят такие песни. Так и встает перед глазами наша донская степь, – я ведь степняк. И одна казачка как-то мне не хуже цыганки нагадала… – Юрий Петрович запнулся, потом тряхнул головой, словно прогоняя воспоминание, и продолжил. – Да, как наяву вижу: тянутся в церковь, где мой отец священником служил, мужики и бабы в праздничных одеждах, все торжественно, степенно. Колокола трезвонят, по селу хлебный дух идет, везде парят, жарят, пекут. Какие пироги были! А какие у нас росли яблоки, сливы, арбузы, да что говорить! Эх…

– с чувством продекламировал Миролюбов.

– Ваши стихи? – догадался полковник. – Грустные. Впрочем, какими им быть здесь и сейчас. У меня в дивизионе штабс-капитан Метлицын был, чудным голосом обладал…

– Простите, господин полковник, я могу просить вас назвать свое имя-отчество, а то, знаете ли, неудобно как-то…

– Полноте! – остановил его собеседник, махнув рукой. Он выпил рюмку водки, налил из стеклянного графинчика еще себе и Миролюбову и впервые посмотрел на собеседника долгим пристальным взором. Потом четко и членораздельно произнес. – Полковник Армии Его Величества Федор Артурович Изенбек, сын адмирала Российского Флота Артура Изенбека, умер в 1920 году вместе с Россией, ее Армией и Флотом. Окончательно и бесповоротно… Сейчас есть просто художник Али…

– Али? – несколько удивленно переспросил Миролюбов.

– Да, так меня называют друзья. – Голубые глаза Изенбека вспыхнули огоньками внутренней боли. – Я теперь совсем другой человек, – продолжал он, глядя на полную рюмку. Потом надолго замолчал, глаза его потухли, плечи опустились. – Только душа у меня прежняя и болит все так же, – закончил он почти про себя. – Давайте, уважаемый Юрий…

– Петрович, – подсказал Миролюбов.

– Давайте, Юрий Петрович, выпьем за настоящее, ибо прошлого у нас нет, а будущего, видимо, не будет…

Он быстро, но изящно опрокинул рюмку.

Миролюбов, не спеша, отпил половину, отщипнул и пожевал кусочек хлеба. Затем, после небольшой паузы, продолжил:

– Я, как вы изволили заметить, Али, литературой занимаюсь, стихи пишу…

– Вы профессиональный литератор? – уточнил Изенбек.

– Больше любитель… Но весьма интересуюсь историей, философией. Хочу вот поэму о древности написать, о князе Святославе, например…

Изенбек вскинул брови, вытянул в трубочку свои красивые, как у девушки, чувственные губы.

– Да-да, – поспешно подтвердил Миролюбов, – только вот незадача, весьма трудно отыскать какие-либо источники тех времен…

– Зачем? – поинтересовался Изенбек.

– Как? А зачем вам, художнику, натура, либо пейзаж? Для достоверности портрета или картины, так ведь? Вот и мне, чтобы войти в обычаи, нравы, язык той эпохи, нужен первоисточник…

– Вы что же, знаток древних языков? – прищурившись, спросил Изенбек.

– Ну, я в духовном училище изучал церковнославянский. В Польше бывал, в Чехии, тоже кое-что знаю, хотя и не древние, но все же славянские языки. А жил, как уже сказывал, в Екатеринославской губернии, а там на малороссийском наречии говорят, – рассказывал Миролюбов, усердно налегая на солянку с капустой и мясом.

– Значит, вы химик, литератор и знаток славянских языков… – не то спросил, не то высказал размышление вслух художник и еще раз пристально взглянул на Миролюбова. Помедлил. «Он что-то знает о моих материалах, – мелькнуло в сознании, – вон как глаза горят, хотя и не показывает вида».

Изенбек подумал о том, что за четыре года скитаний не пришлось встретиться с теми, кто всерьез заинтересовался бы его находкой. В прошлом году в Белграде такой же безуспешной была попытка предложить найденные дощечки специалистам. Мужам от науки было просто не до этого: вокруг кутерьма, неразбериха, так или иначе, падение столпа Российской Империи сказалось на экономике и политике всего мира, а тут какой-то полковник с дощечками…

– Нет ничего из памятников тех времен, – доносился, как сквозь туман, голос Миролюбова, – а жаль! Я бы, видит Бог, ни сил, ни времени не пожалел…

Но Изенбек уже не замечал окружающего. Освобожденные алкоголем картины не столь давнего прошлого стали разворачиваться в мозгу. Разговоры Миролюбова о древних памятниках потянули за собой подробное воспоминание о находке старых дощечек в имении под Харьковом. И одновременно с этим – отступление, а затем бегство последних защитников из Крыма.

Той осенью 1920 года для многих действительно закончилась не только прежняя, но и жизнь вообще. Сколько их осталось лежать там, в Крыму, и по всей российской земле… Картины последнего конца, неотступные и неотвязные, до сих пор являются во сны горячечными кошмарами. А тогда кошмаром стала сама реальность.

Деникинцы большей частью эмигрировали в Константинополь еще осенью 1919 года из Одессы. Только немногочисленные отряды, оставшиеся для прикрытия, и отчаянные фанатики, решившие сражаться до конца, отошли в Крым, присоединившись к барону Врангелю. Среди оставшихся был и Изенбек со своим десятки раз переформированным артдивизионом. Почти никого не осталось из прежних соратников: убиты Метлицын и Новосад, куда-то бесследно исчез Лукин, ранен и отправлен в госпиталь Словиков. Только верный ординарец Игнатий Кошелев неотступно состоял при командире. Изенбека порой удивляло это постоянство простого солдата, а также его терпеливость, хозяйственность, способность в любой ситуации создать приемлемые бытовые условия. Игнатий вел себя так, будто вся земля была его домом: неизвестно где и как находил воду, дрова – и вот уже весело потрескивал костерок, а в котелке булькало варево. Может от того, что мужики были проще, грубее, ближе к почве что ли, но они умели сразу пускать корни в необжитых и неустроенных местах. И в то же время Изенбек чувствовал, насколько они различны между собой. Сослуживцы-офицеры со всеми их недостатками, тот же самолюбивый Метлицын и философствующий пьяница Словиков были ему ближе и по-человечески понятнее, чем Игнатий, который при всей своей покладистости нес чуждую и необъяснимую суть иного сословия.

Еще год продержались в Крыму. Затем красные взломали казавшуюся неприступной линию обороны на перешейке и покатились по крымским степям безудержной лавиной. И не было силы, могущей их остановить: ни отчаянные смертники конного корпуса генерала Оборовича, ни английские танки, ни безумная смелость обреченных, – ничто уже не было преградой для большевиков.

«Еще день-два такого натиска, и нас сбросят в море», – думал Изенбек, трясясь в переполненном вагоне поезда, по-черепашьи медленно вползающего в Феодосию.

В клубах табачного дыма, смешанного с запахом пороховой гари, пота, крови, грязного белья и крепкого перегара, кто-то надрывно кашлял, кто-то истово матерился, поминая отборной бранью всех святых, союзников, большевиков, начальство и самую судьбу.

Весь мир казался Изенбеку таким же заплеванным и расшатанным, как этот старый вагон. Стоит машинисту разогнать паровоз, как следует, и он кувыркнется с рельсов колесами вверх, к чертовой матери!

Подумать только, еще совсем недавно, в первых числах октября, – а сегодня, кажется, тринадцатое ноября, – Марковская дивизия, все еще сохраняющая боевой потенциал, одна из лучших среди соединений барона Врангеля, вместе с прочими форсировала Днепр и развивала наступление на Запорожье. Но красные не только сумели устоять, но и загнали их обратно на полуостров. Командовал противодействующей им группой красных войск, состоящей из 46-й и 3-й стрелковых дивизий некий бывший прапорщик Иван Федько, двадцати двух лет от роду.

От тяжких мыслей полковника отвлекли звонкие голоса. Двое оборванных мальчишек, проталкиваясь по вагону, выкрикивали:

– Господа! Покупайте папиросы! Папиросы «Стамболи» помогают от зубной боли! Продаем задешево, господа хорошие!

Состав медленным ходом уже шел по городу. Сквозь грязное стекло заблестело море.

– Взгляните, господа! Вон справа дом того самого Стамболи, чьи папиросы вы сейчас курите! – оживленно воскликнул молоденький прапорщик с перебинтованной рукой. – Мы отдыхали здесь всей семьей в тринадцатом году. Гуляли по этой набережной… – уже тихо добавил он.

Дом, на который указал юноша, представлял собой нечто среднее между дворцом восточного вельможи и мечетью: его главная башня смахивала на минарет. При виде этой восточного типа постройки что-то давно забытое шевельнулось в груди Изенбека. Археологическая экспедиция… Туркестан… Академия… – как давно все это было, тысячи лет назад…

Наконец, поезд остановился. Выйдя на перрон, Изенбек ощутил запах моря. Оно было здесь, совсем рядом, вольное и широкое, тихонько бормоча, накатывалось на берег зеленоватой волной. Если бы не обстоятельства и подчиненные, которые ждали в нескольких шагах поодаль, то Изенбек непременно первым делом пошел бы к морю. Но вместо этого они отправились на поиски штаба корпуса.

В штабе сообщили, что связи ни с Керчью, ни с Севастополем нет, да и линии фронта, как таковой, тоже. Вокруг царили нервозность и суета.

«Вот-вот начнется паника», – горько оценил про себя обстановку Изенбек. За последние два года ему приходилось не раз бывать в таких ситуациях. Но здесь, в прямом смысле, край российской земли, и, значит, паника будет еще сильнее.

Грузный пожилой полковник с желтоватым нездоровым цветом лица и мешками под глазами велел, чтоб все новоприбывшие офицеры собрались завтра к восьми ноль-ноль для дальнейших распоряжений.

– Если, конечно, до завтра доживем, – добавил он. – А сейчас постарайтесь отдохнуть. Ночлег поищите себе сами. Кажется, на Екатерининском спуске есть незанятые дома, или в штабной гостинице спросите.

На улице Изенбек остановил старичка в потертом сюртуке, по виду местного, и спросил, где находится Екатерининский спуск.

– Вон там, – указал палкой старик, – на углу повернете налево, а через два квартала, запомните, через два, у могилы Айвазовского свернете направо, там уже совсем недалеко!

Поблагодарив, офицеры двинулись в указанном направлении.

«Как же я мог забыть, – думал Изенбек, – ведь именно здесь жил, творил и умер великий маринист Иван Константинович Айвазовский, человек, который, как никто другой, умел писать море…».

Уже смеркалось, когда они, наконец, пристроились в одном из домов, превращенных во временную гостиницу. Наскоро перекусив, Федор Артурович велел Игнатию сторожить вещи, а сам заторопился назад. Скоро совсем стемнеет, тогда трудно будет отыскать могилу… Ага, вот оно, это место.

Массивное, но простое по форме мраморное надгробье и стела с надписью на армянском языке. Мощеные дорожки ведут через арки во дворик, спускаясь к небольшой армянской церкви, в которой отпевали художника, – так объяснил Изенбеку другой прохожий. Все это в лаконичном стиле замыкалось в общий ансамбль. Казалось, церковь естественно произросла из самой земли и скал, а люди лишь слегка добавили к природе: из блоков песчаника сложили фасад, вставили массивные резные ворота из орехового дерева, сделали черепичную крышу.

Медленно ступая по отшлифованным камням дорожки, Изенбек, с присущей всем творческим людям способностью, быстро погружался в создаваемый его воображением мир.

Подойдя к стене церкви, Федор Артурович увидел вмурованные в нее молитвенные камни – светлые прямоугольники на темном фоне, испещренные полуистертым орнаментом, – то ли рисунками, то ли письменами.

Смуглая ладонь художника легла на шершавую поверхность, покрытую древними знаками. Сколько сотен лет прикасались к ним в мольбе люди, сколько судеб запечатлелось в них. Федор Артурович прикрыл глаза. На ощупь камень оказался совсем не холодным, даже наоборот, чуть теплым. Может, впитал за день лучи осеннего солнца. «А может, я ощутил прикосновения тех, кто находится по ту сторону камня, – неожиданно возникло у Изенбека. – Знак, что и я скоро окажусь там? В этой жизни ни сил, ни возможностей к дальнейшей борьбе уже не осталось…».

Не открывая глаз, полковник прижался лбом к изъеденному временем камню. За толстыми стенами послышалось протяжное пение: там шла служба. Голос священника произносил слова молитвы: «Господи, Иисусе Христе, спаси чада Твоя! Помоги одолеть супостата во славу имени Твоего!»

Изенбек не стал заходить внутрь. Постояв еще немного, покинул сквер. «Эх! – горько отметил про себя. – В тысячах церквей и соборов по всей России денно и нощно стенали и просили о том же, но что-то не помогли молебны. Жертвы, отступления и бегство. Все летит в тартарары! Похоже, Христос отвернулся от нас. Почему? Почему Бог равнодушен ко всему, что творится? Зачем позволяет литься таким рекам крови и сеяться миллионам смертей? Отчего он не пошлет справедливую кару на головы безбожников-большевиков, разоряющих его храмы?»

Осенний вечер был не очень холодным, но Изенбек зябко передернул плечами. Пронизывающая дрожь нервного озноба охватила тело, и полковник, чтобы согреться, пошел быстрее. Впервые ему подумалось, что отец и дед приняли христианство скорее ради карьеры. Смог бы отец стать адмиралом Российского Флота будучи мусульманином? И мать, женщина тонкого ума, хотя и являлась русской, особой религиозностью не отличалась. Наверное, и он, Теодор, относился к исполнению христианских обрядов, как к обязательной форме одежды, без которой нельзя выйти в свет.

«Выходит, истинным православным верующим я так никогда и не был? – с некоторым удивлением и почему-то облегчением подумал он. – И если наш род веками исповедовал мусульманство, значит, есть у меня с ним какие-то корни-связи? Тогда, в Туркестане, я чувствовал родство с тем миром, который меня окружал. Будто вернулся в места, о которых давно забыл. Православное христианство было государственной религией великой Российской Империи. Империя распалась, и теперь каждый стал сам по себе. Я честно служил ей до конца, но больше не могу обращаться к богу, который не слышит, или не хочет слышать океана человеческой боли, мук и страданий, не могу!»

На ходу, расстегнув ворот, Изенбек нащупал серебряный нательный крестик. Одним рывком сорвав с шеи цепочку, не глядя, бросил ее в темнеющую громаду кустов. Застегнувшись, он тем же решительным шагом направился вниз по улице.

Вскоре дорога уперлась в массивные ворота. Двое караульных у входа, заметив офицерскую фуражку, вытянулись во фрунт. Изенбек свернул влево и направился в сторону вокзала.

Выйдя на ярко освещенную набережную, подивился большому количеству военных, беспечно фланирующих с дамами и без оных. Повсюду слышалась музыка, блистали витринами магазинчики, рестораны, публичные и игорные дома, шумно двигались праздношатающиеся толпы. Отчего все здесь, а не на линиях обороны? Они ведут себя так, будто за их спиной нет грязных окопов, грохота взрывов, крови, стонов, гибели друзей и соратников. Изенбек скрипнул зубами и двинулся дальше.

– Федор Артурович! Господин полковник! – окликнули Изенбека.

Это были три офицера из числа его подчиненных, явно навеселе.

Похоже, весь город утопал в безумном угаре последней страсти, которой он пытался заглушить ужас смертельной опасности, неумолимо надвигавшейся с севера. В двух шагах от сияющих окон черными змеями вились улицы, уводя в стылую степь, враждебную и чужую. А здесь все предавались горькому веселью истово и безоглядно, как будто эта ночь была последней перед концом Света.

Офицеры стояли перед гостеприимно распахнутым нутром какого-то ресторанчика, приглашая полковника в свою компанию. Но Изенбеку не хотелось погружаться в пучину хмельного кутежа. Он искал одиночества. Звуки музыки смешивались с долетающим сюда шумом моря. Отрицательно махнув поджидавшим его спутникам, Федор Артурович повернулся и пошел навстречу мерному плеску волн. Дойдя до воды, уселся на большой сухой валун, обхватив колени руками и положив на них подбородок.

Точно так он сиживал в детстве на берегу родной Балтики, любуясь игрой волн и солнечных бликов, наблюдая, как легко скользят, меняя галсы, белопарусные яхты и уверенно идут, разрезая воду, военные корабли: красавцы крейсеры и линкоры, на мостике одного из которых обязательно будет стоять он, Теодор, в бело-золотом кителе морского офицера.

Сейчас перед ним катились волны другого моря, над головой в ясном холодном небе проступали южные созвездия, а сзади доносились так не вязавшиеся со всем этим звуки надрывной ресторанной музыки.

Изенбек скользнул взором по высоким угрюмым башням, которые венчали крепостные генуэзские стены, кое-где подступавшие к самой воде, и невольно подумал о том, сколько сотен и тысяч лет сражаются люди за этот благодатный кусок земли в удобной бухте, омываемый теплыми водами Черного моря. Тавры, скифы, греки, генуэзцы, турки, татары сменяли здесь свое владычество, воевали, торговали рабами, посудой, оружием, ловили рыбу, делали вино. В последние века Крым стал частью Российской Империи. А теперь русские города, в том числе и Феодосия – «богом данная» – так, кажется, она звучит в переводе с древнегреческого, город, куда приезжала царица Екатерина и творил Иван Айвазовский, будет вновь захвачен дикими ордами, на сей раз – большевистскими…

Постепенно Федор Артурович перестал замечать музыку, пьяные возгласы и пальбу сводящих между собою счеты офицеров. Перед ним простиралось море, могучее и вечное, как далекие звезды. Им, звездам и морю, нет никакого дела до того, что творят люди. Как властно гипнотизирует этот мерный шум! Прошлое, настоящее и грядущее – все становится зыбким и нереальным. Реальна и ощутима только вечность неба и моря, где каждая волна несет на себе звезду…

Не сегодня-завтра им придется бежать. Вчера в штабе ознакомили со списками эвакуации. Предварительно назвали корабли, но предупредили, что, даже если использовать все, могущее держаться на плаву, судов на всех явно не хватит…

Итак, все кончено… Кто-то из кожи вон лезет, чтобы попасть в вожделенные списки, кто-то решил уйти в горы, а иные просто пускают себе пулю в висок.

Полковник вдруг понял, что и он не случайно пришел к морю, которое было для него не просто массой соленой воды, а неким почти живым существом. Вот оно дышит и бьется у ног, будто сама Вечность шепчет о чем-то неумолчным шумом прибоя. Здесь, внимая первородному гласу, таким простым и ясным казалось желание нажать на курок пистолета и разом прекратить свое ничтожное бессмысленное существование.

Но музыка волн была такой завораживающей, что хотелось еще и еще продлить наслаждение каждым новым, похожим на предыдущее, но никогда не повторяющимся движением.

– Жизнь! – клокотала, набегая, волна.

– Смерть… – бессильно шипела она, откатываясь.

– Жизнь-смерть, жизнь-смерть, – который миллион лет длится эта беседа в единстве несоединимого?

Из этой и так короткой жизни уйти можно в любой момент и присоединиться к Вечности.

Тысячи раз его могло убить на этой войне, но он остался жив. Может быть, для чего-то еще?

Изенбек перевел взгляд на камень под ногами. – «Этот холодный, пахнущий солью и водорослями валун, – подумал он, – как молитвенный камень соединяет меня с морем и вечностью. Не беда, что рука древнего мастера не выбила на нем священных и мудрых знаков, вон их сколько на зубчатых гребнях волн, как строчки тех таинственных письмен, что скитаются с ним в морских мешках…»

Федор Артурович вновь задумался о дощечках. Что в них? О чем хотели рассказать те, кто писал их в глубинах прошлого? Может, предупредить, поведать о чем-то важном, поделиться великой тайной? В любом случае, дощечки непременно нужно будет прочесть, разобраться в них. Но прежде всего – сохранить в целости, во что бы ни стало!

Изенбек поднялся, подставил лицо ветру.

– Благодарю тебя, море! – сорвалось с губ обращение, соединив все мятежные чувства. – Я понял тебя, благодарю! Не может волна остановиться, не исчерпав своей силы, не может чайка упасть, пока в состоянии двигать крыльями, не может даже камень разрушиться, покуда в нем сохраняется твердость. Все должно пройти свой путь до конца…

Изенбек не помнил, сколько пробыл на берегу: час, два, всю ночь? Время и сам он будто выпали из привычных рамок. Обнаружил себя уже стоящим у здания штаба, где сновали, кричали и отборно матерились злые и встревоженные офицеры. Полковник чувствовал, что продрог, виски ломило. Мельком взглянул на руки – пальцы подрагивали. На тыльной стороне левой кисти и кромке обшлага шинели увидел остатки белого порошка.

«Кажется, я вчера перестарался с кокаином», – отметил про себя.

Постепенно Изенбек стал входить в суть происходящего. Случилось то, чего ждали и боялись. Бешеная канонада гремела уже на подступах к городу. Как быстро все произошло. Кто-то сообщил, что барон Врангель бежал.

Подкатывали авто. Солдаты, подгоняемые матерными окриками, грузили ящики и тюки. Неразбериха и анархия нарастали, готовые вот-вот перерасти в настоящую панику.

Первым желанием Изенбека было двинуться в сторону канонады, но бежавшие оттуда уверяли, что фронта больше нет, только отдельные очаги сопротивления. Желтолицый полковник, пробегая мимо к авто, махнул стоявшим вместе с Изенбеком офицерам:

– Эвакуация! Все в порт!

Изенбек поспешил в гостиницу. Там тоже царила нервозная суета, валялись разбросанные вещи. Игнатий сидел у стола в комнате, понуро опустив голову. Рядом стояли уже уложенные чемоданы и два вещмешка. Увидев командира, солдат вскочил и привычно вытянулся.

– Где дощечки? Хорошо уложил? – сразу спросил Изенбек.

– В мешках, бельем переложил, как велели, – хрипло ответил солдат, устремив глаза на полковника.

Взгляд вестового, этого основательного, ворчливого, с крестьянской хитринкой солдата сейчас был неузнаваем, как будто он стоял у гроба лучшего друга.

– Едешь со мной? – коротко спросил полковник.

Игнатий отрицательно качнул головой.

– Поешьте, Федор Артурович, – он открыл банку мясных консервов, порезал хлеб, затем сходил куда-то и принес горячий чайник.

Изенбек молча и быстро съел предложенное, поблагодарил и стал надевать на спину вещмешок.

– Я провожу, Ваш… бродь… – Игнатий взял второй мешок и чемоданы. Они направились к перекрестку, откуда поток разношерстных беженцев устремлялся вниз, к порту, чтобы успеть погрузиться на любое способное мало-мальски двигаться плавучее средство: рыбацкую шхуну, многопалубный корабль или допотопный колесный пароход.

Безумие захлестнуло сразу многие тысячи людей, ослепив их сознание единственным диким и неистовым стремлением: «Бежать!»

Толпа смяла цепи солдат, которые должны были поддерживать хоть какой-то порядок, смела ограждения и выплеснулась на набережную, круша и растаптывая все на своем пути.

Корабельные сходни трещали под непомерной нагрузкой, люди и вещи падали в холодную мутную воду. Иногда суда отваливали от причалов, обрубив концы, и забитые людьми сходни обрушивались вниз вместе с пассажирами. Неимоверно перегруженные корабли, тяжело кренясь, уходили от причалов, обвешаные живыми гирляндами людей и сопровождаемые истошными воплями тонущих.

Толпа сграбастала цепкой рукой полковника и вестового, втянула внутрь и тут же разъединила, едва не вырвав поклажу. Сверху, пока улица не спустилась к морю, Изенбек увидел всю картину бегства, как на батальном полотне. Папахи и фуражки, дамские шляпки и котелки, платки и простоволосые головы колыхались в кипении людской реки. Неподалеку респектабельная семья – плотный лощеный господин лет пятидесяти, его жена в котиковом манто и девочка-подросток старались не потерять друг друга. Господин со злобной гримасой упирался изо всех сил и работал локтями, из-под сбитой на бок фетровой шляпы струился обильный пот. Крепко прижимая к себе девочку и локоть жены, он оглядывался на солдата-денщика, нагруженного чемоданами, баулами и коробками. Оттертый от хозяев, он беспомощно барахтался сзади, теряя то один, то другой предмет. Что-то нежно-голубое, платье или пеньюар, выскользнуло из раскрывшегося саквояжа и заметалось среди сапог, штиблет и ботинок, превращаясь в замызганную тряпку. Круглая коробка, проплыв некоторое время над головами, лопнула, сдавленная с двух сторон, и из нее выпала бело-розовая шляпа с алым бантом, завязанным в виде причудливого тропического цветка. Она не успела коснуться грязной мостовой: кто-то поддел ее рукой, потом ногой, и шляпа отлетела прочь от толпы, опустившись в грязную лужу.

Люди кричали, давили другу друга, стонали и плакали. Женщину с перепуганной девочкой на руках оттерло от мужчины с мальчиком и понесло вправо, к большому причалу, где грузились военные. Мужчина кричал, изо всех сил пытался протиснуться вслед, но тщетно – мощный поток быстро увлек его близких дальше, где стояли небольшие рыбацкие и торговые шхуны.

Изенбека тоже тянуло, толкало и разворачивало. После очередного поворота он оказался у края людского моря и увидел, как два типа, шалея от страха и наглости одновременно, прижали бледную шикарно одетую даму к ржавому борту вытащенного на берег суденышка и рвали с нее бриллиантовые серьги и золотые кольца. Дама с искаженным отчаянием лицом взывала о помощи, но никому не было до этого дела.

Горячая волна омерзения и гнева качнула изнутри Изенбека. Ему не раз приходилось встречать этот тип безмерно наглых и трусливых людишек, которые пьянели от безнаказанности и совершали самые отвратительные действа, прячась за спины других и распластываясь медузами перед каждым мало-мальски облеченным властью начальником. Напрягшись, Федор Артурович скользнул рукой к кобуре, но кто-то опередил его. Грянувший выстрел гулким эхом отозвался в пустом чреве судна. Хмельная наглость вмиг исчезла из округлившихся глаз грабителя. Побелев лицом, он стал медленно оседать, зажав рукой кровоточащее плечо. Его подельщик вмиг растворился в толпе.

Изенбек заработал локтями, продвигаясь дальше. Фуражка вестового мелькала уже где-то далеко сзади.

Вдоль толпы валялось все больше брошенных узлов, чемоданов, мешков с вывалившимися из них вещами, детскими игрушками, бельем, а то и драгоценностями, которые растаскивали бесстрашные оборванцы, иногда сами попадающие в смертельные тиски тысяченогой и тысячерукой людской гидры. У парапета, раскинув руки, лежал мертвец с остекленевшими глазами.

Изенбек решил плыть по воле потока. Намертво вцепившись в лямки вещмешка, он внутренне сжался как стальная пружина и перестал замечать, что творится вокруг. Его несло, сдавливало, било о парапеты, порой совсем лишало дыхания и снова несло вперед. Волны всеобщего безумия плескались в мозг, грозя втянуть в свой горячечный водоворот, но Изенбек весь включился в физическую работу: удержать мешок и не рухнуть под ноги толпы, безжалостно растоптавшей уже не одного слабого, растерявшегося, споткнувшегося. Он плыл в дико клокочущем течении, не в силах одолеть его, однако стараясь использовать силы так, чтобы его вынесло к точке, где начинался трап судна. Несколько раз полковника проносило мимо, наконец, напрягаясь до дрожи в жилах, он сумел влиться в нужный поток, ведущий к желанному трапу. Темно-серый борт судна поплыл навстречу, увеличиваясь в размере. Но теперь сжимало и давило со всех сторон так, что, казалось, сухожилия на руках и шее не выдержат и лопнут. Только несколько саженей грязной холодной воды с маслянистыми разводами и всевозможным мусором на поверхности отделяли его от спасительной палубы. Прочный, сколоченный из толстых брусьев трап скрипел и опасно прогибался. Когда Изенбек преодолел уже треть пути, раздался сухой треск, и истошный человеческий вопль похолодил враз замершее сердце, будто лошадь, вздыбившаяся над пропастью. Полковник на миг закрыл глаза и приготовился к удару о поверхность воды. Но это сломался не трап, а его левый поручень, куда сразу же выдавило несколько человек. Барахтаясь в узком просвете воды между причалом и судном, они взывали о спасении, но на помощь никто не спешил: дикая озверелость толпы не знает жалости. Еще несколько мгновений – и на головы пловцов полетели куски сметенного поручня и еще несколько людских тел. Изенбека между тем внесло на палубу и припечатало к судовой надстройке так, что в глазах потемнело и он, наверное, на несколько мгновений потерял сознание, инстинктивно вцепившись в скобу.

Когда в голове прояснилось и прошла противная слабость, Федор Артурович попытался протиснуться к борту. Но, несмотря на отчаянные усилия, ничего не выходило. Зато, встав на нижнюю скобу и приподнявшись над головами, Изенбеку удалось отыскать глазами Игнатия, пробравшегося на пирс, к удивлению, вместе с вещами. Полковник вновь ринулся к борту, но ему удалось лишь оторваться от надстройки, продвинуться дальше не представлялось никакой физической возможности. Если бы оказаться у борта, тогда Кошелев мог попытаться перебросить вещи. Изенбек предпринял еще одну отчаянную попытку, крича: «Игнатий! Игнатий!» Но вестовой не видел и не слышал его в этом ужасающем аду. Военная закалка подсказала Изенбеку решение. Уже после двух первых выстрелов в воздух вокруг полковника образовалось небольшое пространство. Приученные мгновенно реагировать на выстрел люди отпрянули от поднятой руки, сжимающей увесистый парабеллум. Еще несколько выстрелов – и он у борта. Вестовой тоже обратил внимание на стрельбу и увидел, наконец, полковника.

– Федор Артурович! Держите! – что есть силы крикнул Кошелев. Преодолевая сопротивление, он размахнулся и сильным движением бросил на корабль черный кожаный чемодан. Но в последний момент кто-то толкнул вестового в плечо и чемодан, ударившись о борт, упал вниз.

– Мешок! Игнатий, мешок! – кричал Изенбек звенящим от волнения и напряжения голосом, понимая, что еще минута – и никакой парабеллум не поможет. В этот момент Кошелеву удалось поймать свободный миг в течении толпы, и он швырнул морской мешок. Тот перелетел через борт почти рядом с Изенбеком, и полковник подхватил его за лямку. Тут же Федора Артуровича вместе с мешками оттеснили от края, где множество других рук тянулись за бросаемыми вещами, поднимали на веревках и простынях чемоданы, корзины и даже детей.

Полковник уже не видел, как Кошелев перекрестил его на прощание, не слышал напутственных слов этого так до конца и не понятого им человека.

Снова прижатый к надстройке, Изенбек ощутил вибрацию, – заработали винты. «Отходим! – мелькнуло в голове. – Прощай, Россия!» – Удушающий ком сжал горло, и тупая боль поселилась в сердце.

Покачивающийся причал с черной шевелящейся массой людей стал медленно отдаляться. Воздух над головой вдруг взорвался долгим и хриплым звуком пароходного гудка. Вслед ему раздалось несколько винтовочных и револьверных выстрелов – то ли знак прощания, то ли бессилия тех, кто так и не сумел прорваться на борт. Послышались другие гудки, и все побережье наполнилось разноголосым ревом сирен: пароходы прощались с Отечеством, к берегам которого им, как и многим пассажирам, вряд ли суждено возвратиться…

– Господин полковник! Господин полковник, простите, Али, что с вами?

Художник стал выходить из задумчивости, не сразу понимая, кто этот лысеющий лупоглазый человек с тонкими губами, осторожно трясущий его за руку. Потом вспомнил, бегло взглянул на Миролюбова и коротко сказал:

– Приходите ко мне в мастерскую. Вот адрес…

Записав карандашом на салфетке, художник поднялся, кивнул и неожиданно быстро вышел.