Читать книгу Деревянная книга - Валентин Гнатюк - Страница 9

Похороны вышли скромными и малолюдными, кроме знакомых и соседей у Изенбека никого не было.

Через неделю Миролюбова вызвали в нотариальную контору. Оказалось, Али оставил завещание, по которому все картины и имущество передавались в его, Миролюбова, полное владение. Юрий Петрович вернулся домой в приподнятом состоянии духа. Завтра он пойдет туда, но не как робкий посетитель, гость, которого запирают на ключ, а как полновластный хозяин!

Осознание того, что теперь он владелец всех картин и древних дощечек Изенбека, приятной волной пробежало по телу. Вот оно, воздаяние за все прошлые страдания и муки. Слава тебе, Господи! До недавнего времени – чего греха таить – он завидовал Али. Еще бы! Отпрыск княжеского рода, сын адмирала, два высших образования, командир артдивизиона, ставший полковником в неполных тридцать лет, к тому же хороший художник, баловень судьбы, одним словом.

А ему, Юрию Петровичу, человеку не меньшего таланта и способностей, отчаянно не везло. В гимназии и духовном училище не любили злые завистливые ученики и такие же учителя. В университетах взъедались преподаватели, из Варшавского пришлось перевестись в Киевский, не выдержал, ответил бездарному профессору: «Я знаю больше вашего…» Потом началась Мировая война, сменившаяся народным бедствием – революцией и Гражданской войной. Бежал с остатками Деникинской армии, скитался по Африке, Индии. Наконец, Европа. Стал студентом Пражского университета, но и оттуда ушел со скандалом. В итоге высшего образования так и не получил. На войне служил в чине прапорщика, а ведь он всего на два года младше Изенбека! Здесь с трудом пристроился лаборантом, а потом и вовсе стал безработным… Да, а Изенбек в это время получал хорошие деньги и спокойно рисовал свои картины, пастушков в Альпах, красивых женщин… Юрий Петрович вспомнил одну из последних картин, изображавшую двух молодых женщин за чаепитием в саду. Одна в красном платье, другая вовсе обнаженная, с небольшой высокой грудью, наклонилась и что-то говорит первой с лукавой улыбкой. Да, и женщинам Изенбек нравился, пожелай только – и толпой бы за ним вились, но он больше предпочитал кокаин, вино и картины…

Кстати, по поводу такого наследства можно и выпить! Юрий Петрович открыл в кухне шкаф, достал початую бутылку сухого французского вина. Налив себе в рюмку, выпил и, аккуратно закрыв пробку, водворил на место. Затем, взяв с подоконника сигареты, приоткрыл окно и сел, продолжая размышлять.

У него с женщинами как-то не выходило. До сих пор звучит в ушах насмешливый голос черноволосой казачки Маши Седелкиной, с которой он познакомился на Кубани, приехав погостить к брату. Маша пригласила его на Рождество, угощала жареным поросенком, поила вином. Ее родители предусмотрительно ушли к соседям, они были явно не прочь породниться с семьей священника и благоволили знакомству. А потом… Слова, как будто только что произнесенные, ранят почти так же больно, и кровь ударяет в виски, как тогда. Миролюбов закурил, руки при этом заметно подрагивали. Картины встречи с Машей снова возникли перед глазами, а может, они хранятся где-то в самом сердце и потому всегда остаются такими яркими и волнующими.

Влетевший в окно нечаянный порыв ветерка пахнул в лицо августовским теплом, загнав струю дыма обратно в комнату, но Юрию Петровичу показалось, что по глазам стеганула январская метелица. И он, семнадцатилетний, опять летит по донской степи на коне, пытаясь обогнать дочь казачьего старшины Ермолая Седелкина, скакавшую сквозь снежную круговерть на вороном жеребце. Еще немного – и его серая кобыла настигнет вороного, на котором гордо и красиво мчится черноволосая наездница. Никогда еще Юра не скакал так отчаянно, как в этот раз. Ледяной ветер свистел в ушах, а сердце замирало от страха и сумасшедшей скачки. Ему казалось, что он сейчас вылетит из седла и насмерть расшибется, но остановиться или хотя бы сбавить темп скачки не мог, словно прочно был связан с наездницей чем-то невидимым. Вдоволь позабавившись над преследователем, лихая казачка легко унеслась на своем быстроногом коне, от души заливаясь веселым смехом. Юра, поняв, что ему не угнаться за Машей, перевел коня с галопа на рысь. Тогда она, круто развернув коня, подлетела и, сверкая очами, крикнула:

– Гляжу, Юрий Петрович, наездник вы отчаянный, а не побоитесь к нам на Рождество в гости прийти?

– А чего мне бояться? – спросил Юра, чувствуя, что и без того разгоряченное лицо его становится пунцовым.

– А вот и поглядим, такой ли вы лихой казак во всем, как в скачках! – воскликнула девушка, «полоснув» его напоследок черно-огненым взглядом, и тут же унеслась, как ветер, взбивая снежную пыль. Юра едва сдержался, чтобы не помчаться следом за ней. Он возвращался, не разбирая дороги и не ощущая встречного колючего ветра. Гибкая фигура лихой казачки, быстрый, удивительной силы взгляд и слова, брошенные на прощанье: «А вот и поглядим, такой ли вы лихой казак во всем, как в скачках»! Только это видел и слышал по дороге домой юный попович.

А потом он сидел у нее дома за праздничным столом, разгоряченный вином и лукавыми взглядами колдовских глаз крепкой – на два года старше его – казачки, которые она то и дело бросала на гостя. Юра, волнуясь, все больше погружался в пучину дотоле неизведанных чувств и желаний. Его словно закручивала и увлекала неведомая сладостная сила, которую нельзя было выразить ни в словах, ни в образах. Судорожно сглотнув, он расстегнул верхнюю пуговицу новой косоворотки с вышивкой.

– Что, жарко, Юрий Петрович? Ой, мне тоже, натопили сегодня от души! – Маша расстегнула блузу и помахала перед своим лицом рукой. А он не мог отвести глаз от смуглой матовой кожи и ямки меж девичьих грудей, туго обтянутых белой тканью. Она не замечала его взгляда или делала вид, что не замечает. Ему же было все равно, что-то сильное и до боли приятное продолжало овладевать им. Подчиняясь этой неведомой силе, он подался вперед. Дивный овальный подбородок и алые уста девушки приближались к его губам, он прикрыл глаза и… встретился с пустотой. Довольный смех Маши, ловко уклонившейся от поцелуя, нисколько не ослабил необычного ощущения, пожалуй, наоборот, оно еще сильнее завертело его и быстрее понесло куда-то. Он облизал вмиг пересохшие губы.

– Холодной водички из сеней зараз принесу, – будто уловив его желание, певуче сказала казачка, вставая так красиво и грациозно, что Юра тоже невольно поднялся и последовал за ней в темные сени. Маша зачерпнула полный ковш холодной с льдинками воды из кадки и подала ковш гостю. Юрий отпил несколько крупных жадных глотков и почувствовал, как стало ломить зубы. – А вот я сейчас все мысли ваши узнаю, – лукаво произнесла казачка, вслед за ним отпивая из ковша. А потом спросила каким-то изменившимся голосом. – А хотите, Юрий Петрович, я вам погадаю? – и, не дожидаясь ответа, повлекла его на улицу. Там было морозно и звездно, холод приятно освежал разгоряченные тела. Маша отпустила руку юноши и, взяв ковш с водой двумя руками, воздела его к небу, будто хотела наполнить его звездным и лунным сиянием. Губы ее зашептали что-то, а лицо девушки в лунном свете показалось Юре чужим. Он с трудом разобрал только несколько обрывков фраз: «матерь пречистая, звезды ясные, покажите судьбу, вами сплетенную, что ждет его… Покажите, не откажите…» Девушка опустила ковш и стала вглядываться в него, как глядят в затуманенное окно, желая узреть что-то на улице.

– Жизнь твоя будет долгой, умрешь своей смертью, но не на земле… На чужбине жить придется, женат дважды будешь, а еще… – отрывисто произнесла она и, не договорив, вдруг выплеснула воду из ковша на снег. Голос ее при этом был странным, казалось, что говорит не Маша, а некто чужой. Когда возвращались с мороза в тепло, Юра с суеверным страхом вспомнил, что церковные бабки как-то говорили о прапрадеде Седелкиных, который был сожжен за колдовство. «А что, если все это чары, наваждение? Нет, чушь собачья, суеверие темного неграмотного народа, нет никакого колдовства, ты же взрослый просвещенный человек, стыдно!» – корил сам себя Юра. И все-таки не мог отделаться ни от вползающего в подсознание страха, ни от силы, что неотвратимо влекла его к смеющейся, черноглазой, волшебной и желанной… Войдя в хату, он в некотором замешательстве остановился у стола.

– Что, Юрий Петрович, еще чего покушать желаете, или выпить, – она сделала выразительную паузу, – для храбрости, а? И снова так полыхнула на него своим черно-огненым взглядом, что Юра даже покачнулся. Еще один такой взгляд – и он, обезумев, бросится к ней и заключит в крепком объятии чудное гибкое тело, коснется, наконец, своими горячими губами этих насмешливых уст и… С трудом справляясь с собою, будто в горячечном тумане, он произнес хриплым незнакомым голосом:

– Пожалуй, выпью. – И, наполнив до краев рюмку казенкой, тут же, как заправский казак, одним духом осушил ее.

– Ой, Юрий Петрович, – расхохоталась призывно-лукавым смехом черноглазая колдунья, – закусывайте скорей, а то, не ровен час, опьянеете!

Юноша и в самом деле почувствовал, как все вокруг всколыхнулось и поплыло. Он схватился за край стола, чтобы удержаться. Водки прежде не пил никогда, и теперь с некоторым изумлением отметил, что появившаяся в теле необыкновенная легкость совершенно не соответствует повиновению тела. Какое-то время он стоял, покачиваясь, а все предметы вокруг кружились, как в хороводе. Сейчас он упадет! Уже не разбирая слов юной казачки, он почувствовал сбоку ее округлое плечо, а потом крепкая, привыкшая к сельскому труду рука девушки обвила его стан и почти перетащила отяжелевшее тело горе-ухажера на чистую половину и уложила на постель с воздушной периной. Маша расстегнула его косоворотку и стала нежно гладить и целовать шею, грудь, лицо и глаза. Юра блаженно улыбался и что-то бормотал, но сознание предательски покидало его, и последнее, что услышал, была эта фраза: «Эх, не казак вы, Юрий Петрович!»

Миролюбов затянулся так глубоко, что закашлялся.

– Юра, почему ты не ложишься? Поздно уже, – сонным голосом спросила по-французски из спальни жена.

– Спи, Галечка, я скоро… – отозвался Миролюбов.

Поднявшись, он заварил себе еще чашечку кофе.

На сердце чуть потеплело. Все-таки через много лет и испытаний на далекой чужбине, после первого неудачного брака нашлась женщина, которая смогла оценить его по достоинству. Маленькая Галичка! – так он по-русски называл Жанну.

Сколько пришлось натерпеться унижений и оскорблений… И вновь невольные слезы жалости и сострадания к себе выступили в уголках глаз. Все, довольно! Юрий Петрович утер лицо. Отныне он обладатель богатой коллекции картин и уникальной библиотеки Изенбека, и сам теперь будет решать, узнают ли люди вообще о существовании дощечек или нет. Это чувство окрыляло. Кем был Юрий Петрович Миролюбов до этого? Химик без образования? Поэт-любитель? А теперь в его руках бесценные свидетельства о прошлом древних русов, да разве только их? Переворачивается представление об истории многих европейских и азиатских государств. С чем можно сравнить то, чем он сейчас обладает? С «Историей» Геродота? С Библией? С Махабхаратой? Дощечки Изенбека теперь будут его по праву! Почти десять лет он корпел над их переписыванием! Пришлось также изрядно потрудиться, чтобы укрепить их. По всем правилам он сначала пропитал дощечки скипидаром, затем, когда высохли, смазал десятипроцентным раствором ацетата алюминия, а потом – жидким стеклом, которое впрыскивал внутрь трухлявой древесины. От этого дощечки стали тяжелее, но держались прочно.

Большую часть удалось скопировать, но не все. Часть дощечек осталась нетронутой, до них очередь не дошла. Он женился, появились семейные заботы, да и Изенбек стал невыносим: нервный, резкий. Последние годы они почти совсем не работали. Теперь он сможет заняться дощечками не спеша и основательно. Миролюбов снова закурил и остановился в задумчивости у окна, пуская струи дыма в темноту. Мысли продолжали вертеться вокруг наследства и дощечек.

Что же он станет делать? Пригласит кого-то в помощники, чтобы вместе работать дальше? Не очень хочется. Да и тайна откроется. Они с Изенбеком уговорились железно молчать, пока не будет закончена вся дешифровка, и лишь затем представить дощечки пред очи общественности. Нет, в этом деле никому доверять нельзя! Придется продолжать работу самому. Пусть я не имею исторического и филологического образования, но ведь Изенбек тоже не являлся профессионалом. За годы упорных трудов мы многому научились, занялись самообразованием. К тому же я не пью, не рисую, большую часть времени нахожусь дома, ничто отвлекать не будет. Придет время, и я сам явлю миру тексты, переведенные мною, а не каким-то университетским сухарем.

Воображение услужливо представляло картины будущего триумфа, одну лучше другой. Может быть, увенчают званием доктора наук и выдадут престижную премию…

Радужные видения разом оборвались неожиданной догадкой, вмиг свергнув Юрия Петровича с мысленно воздвигнутого пьедестала. «Дощьки» придется отдать, рано или поздно! Как только узнают об их существовании, начнут «давить», требовать: нашел-то реликвии и привез Изенбек, скажут, – историческое достояние. Даже если не отнимут сразу, все равно «специалисты» ополчатся на него, станут тыкать в неточности перевода, обвинять в дилетантстве, уж это они умеют! Какой-нибудь профессор филологии так распишет…

Неприятная мысль продолжала внутри свое холодное поползновение. Тогда кем окажется он, Юрий Петрович Миролюбов? Человеком, который где-то в чем-то помогал Изенбеку? Где, в каком ряду будет стоять его имя в истории, к которой он прикоснулся так близко? Никто и никогда не оценит его трудов, потраченных дней и ночей – буква за буквой, слово за словом, которое еще надо вычленить из сплошного текста, ведь одна буква порой меняет весь смысл! А его просто «ототрут» в сторону, и все лавры достанутся какому-нибудь буквоеду со степенями.

В сердце с новой силой всколыхнулась глубоко затаенная обида на университетских преподавателей, считавших его далеко не блестящим и не в меру самолюбивым студентом. Нет уж, увольте, господа ученые, никому я «дощек» не отдам!

Как же в таком случае поступить? Миролюбов присел к столу, обхватив голову руками, тупо уставился в мерцающее редкими звездами ночное окно. Лучше бы их вовсе не было, этих раритетов!.. А копии… Гм! Копии никто отнять не посмеет, поскольку они его личные, собственноручно переписанные. Исследования Изенбека тоже можно переписать своей рукой и стать их полным хозяином, в отличие от дощек…

Мысль завертелась на одном месте, как собака, пытающаяся ухватить свой собственный хвост. Миролюбов потер наполовину облысевший череп, стараясь додумать и развить то, что мелькнуло в глубине сознания.

Так, дощечки… их содержание можно использовать по собственному усмотрению. Например, для литературных сочинений: стихов, поэм или научной полемики… Да, так вышло бы лучше! Ведь на основе имеющегося материала можно написать уйму книг, и ни один научный червь не посмеет ткнуть в неточность перевода.

Открывшаяся новая перспектива все больше нравилась Юрию Петровичу. Литературное переосмысление – вот самое лучшее использование «дощек»! Здесь можно не придерживаться точности каждой буквы, не гадать о значении непонятных слов, а дать собственную трактовку, развить, добавить недостающее… С их помощью он может превратиться в человека, равного, например, Афанасьеву, ведь многое можно подать, как народный фольклор! Тогда его имя прочно войдет в историю. И что скажут завистники, закрывающие сейчас перед ним двери своих редакций?

Миролюбов возбужденно заходил по комнате, роняя пепел на пол.

Жена давно спала. Она теперь работала медсестрой в военном госпитале и очень уставала.

– Ничего, Галичка, теперь все изменится! – сказал он в темноту. Погасил сигарету и, тихонько пройдя в спальню, начал раздеваться.

Рано утром следующего дня долгим звонком в дверь Миролюбов разбудил хозяина дома, в котором Изенбек снимал квартиру.

– Простите за ранний визит, мсье Ренье, я хотел бы получить ключ от квартиры покойного мсье Изенбека. Вот, взгляните, документы от нотариуса, я наследую все имущество умершего.

Ренье внимательно прочел документы, затем так же внимательно посмотрел на Миролюбова.

– Мсье Изенбек был прекрасным квартиросъемщиком, всегда платил аккуратно в назначенный день. Я, конечно, не разбираюсь в живописи, но говорят, он был хорошим художником. Очень жаль, что такой человек рано ушел из жизни. Возьмите, пожалуйста, ключ и распишитесь в книге, вы же понимаете: порядок прежде всего. Да, да, вот здесь, и поставьте число. А вы, значит, были ему самым близким другом, раз он именно вам оставил наследство, – не то, спрашивая, не то, утверждая, произнес словоохотливый старик. Он вернул журнал с росписью на место и проводил Юрия Петровича до дверей квартиры, в которой раньше жил Изенбек.

– Видите, мсье Миролюбов, печати в целости и сохранности, ключ у вас в руках, входите!

– Благодарю вас, мсье Ренье! – говорливость домохозяина почему-то раздражала Миролюбова.

Юрий Петрович открыл опечатанную дверь, и, только дождавшись, когда домовладелец уйдет, переступил порог квартиры.

Все оставалось на своих местах. Миролюбов взял один из «гостевых» стульев и сел, окидывая комнаты новым взором. Почему-то ясно вспомнилось, как он тогда, семнадцать лет назад, впервые пришел к Изенбеку.

Али был… Н-да, был! Что же теперь?

Миролюбов еще раз осмотрелся, скользя взглядом по многочисленным картинам. Надо будет пригласить экспертов-оценщиков, – мелькнула мысль, – часть картин можно продать. Али был художником, для него картины, что для верующего иконы. А в нынешние тяжкие времена приходится думать о выживании…

Увидев на верхней полке объемную папку, Миролюбов стал просматривать содержимое. Это были заметки Изенбека по поводу древних текстов, отрывки из расшифрованных дощечек, цитаты из Риг-Веды, исландских саг, арабских историков, сопоставления, предположения, выводы.

Миролюбов вспомнил про пергаменты, стал искать их, но не нашел. Куда же Али их подевал? Пропил, наверное… На нижней полке увидел стопку бумаг, исписанную мелким почерком Изенбека. Просмотрел их и удивленно-радостно вздохнул: это была копия рукописи той самой былины или сказания о Святославе. Оказывается, все это время Изенбек работал! Переписывал сказание, расшифровывал дощечки, даже писал научные комментарии! Где-то в глубине души это неприятно укололо самолюбие Юрия Петровича. Ему хотелось считать Изенбека человеком слабым, невыдержанным, но тот всякий раз доказывал обратное. Даже теперь, после смерти.

Так, дощечки, что делать с ними? Может, забрать их сначала домой, а там уже решу, что и как?.. Да, сложить в чемодан и отнести к себе, это же совсем рядом! Скорее!

Юрий Петрович извлек из-под кровати полупустой чемодан Изенбека, вытащил оставшуюся пару белья и распахнул шкаф, чтобы взять дощечки.

Полки были пусты.

Миролюбов сразу даже не понял, что произошло. Не доверяя глазам и отказываясь принимать очевидное, он ощупал полки рукой и даже поводил ладонью над поверхностью, словно надеясь, что дощечки каким-то образом просто скрылись из виду и могут обнаружиться посредством осязания.

Дощек не было.

Шкаф смотрел пустым ртом двух нижних полок, на которых вот уже полтора десятка лет лежали древние уники. Они настолько органично связались с этим местом, что теперь их отсутствие казалось просто немыслимым, невообразимым!

Миролюбов нервно вскочил, стал спешно выгребать из шкафа все, что там было, перебирая каждый листок, будто за ним могла затеряться целая стопка деревянных дощечек.

Заглянул за шкаф. Под него. Стал ползать по полу, заглядывать в другие шкафы и ящики. Руки задрожали, внутри похолодело.

Где-то на улице засигналили. Выглянув в окно, Миролюбов увидел крытый армейский грузовик, который с урчанием подкатил к дому и остановился прямо у подъезда. Дверь кабины отворилась, и на тротуар вышел… Карл Шеффель!

Миролюбов на ватных ногах вернулся и уселся на край стула, потирая виски. Сказать, что он испугался, значит, ничего не сказать. Юрия Петровича буквально парализовало, так что он не мог ни двигаться, ни здраво мыслить. Он просто сидел неподвижно, словно восковая фигура, пока не услышал настойчивый стук в дверь. Стук повторился раз и другой, становясь все требовательней.

Миролюбов встал, наконец, прошел до двери шаркающей, как у старика, походкой и медленно повернул ключ.