Читать книгу Царские сокровища, или Любовь безумная - Валентин Лавров - Страница 22

Завидя Горького, хозяева обрадовались:

– Вот это приятный сюрприз!

Соколов передал Джунковскому бутылки:

– Осторожно, не взбалтывать! – С любопытством спросил: – Ну, как Керенский? Кого нынче он изображал?

– Одетого с иголочки актера, который исполняет главную роль в водевиле, причем слова актер не успел выучить и по этой причине постоянно несет ахинею. Керенский спрашивает меня: «О чем вас допрашивали в комиссии?» Отвечаю: «Много вопросов было и почти все бестолковые. Вряд ли стоило из-за этой ерунды боевую дивизию на произвол судьбы бросать…» Керенский обиделся за комиссию. Он был одним из главных создателей ее и продолжает считать эти допросы важным делом. Жаждет найти виновных в развале России и предать суду.

Горький усмехнулся, поплевал на пальцы, подкрутил усы, пророческим тоном произнес:

– О себе он не подумал? Вот, с себя мог бы смело начать! Долго ему на троне не сидеть – это дело очевидное. Отправят его в Сибирь, и он будет повторять известную поговорку каторжников: «Дальше едешь, тише будешь!»

Заметив интерес к своим словам, Горький продолжил:

– Впрочем, коли ссылать, то надо многих. Еду вчера в издательство к Зиновию Гржебину, вскакивает на подножку коляски оборванный мальчишка, сует мне открытки: «Дяденька, купите Распутина со своими распутницами, коней крал – в царский дворец попал». Я эти открытки и кучу грязных брошюр видел уже в первые дни революции. Какие-то бесстыдники выбросили в продажу отвратительные фотографии и брошюрки на темы «из придворной жизни». Речь идет о «тайных историях», разумеется неприличных, герои которых царица Аликс, «Распутный Гришка», Вырубова и другие придворные фигуры. Толпа любит все превосходительное, царское. Вот почему эти болезненные и садические измышления имеют хороший сбыт на рабочих окраинах и на шумном Невском проспекте. Эта духовная грязь особенно вредна, особенно прилипчива именно теперь, когда в людях возбуждены все темные инстинкты. Авторов и издателей этой мерзости надо без жалости, ради общего блага, отправлять в Сибирь. И вообще, нынче стало скучно, как в духовной консистории. Владимир Федорович, вы что-то начали говорить о Керенском?

Джунковский глубоко вздохнул:

– Керенский произвел на меня впечатление человека легкомысленного, очень переутомленного и подавленного. У него за словами нет содержания. Никакой искры в нем я тоже не заметил, разве что увлечение стихами Блока и энергичное размахивание рукой. Передо мной было просто ничтожество, у которого пороха больше не осталось. Все, что он говорил о войсках, о наступлении, – глупость, он ничего во всем этом не смыслит.

Соколов спросил:

– А когда все-таки начнется массированное наступление на Западном фронте?

Джунковский прищурился:

– Военную тайну хочешь выведать? Скажу точно: не знаю! Знает только правая нога присяжного поверенного Керенского. – Перешел на серьезный тон. – Вам, моим друзьям, наверняка любопытно хотя бы в общих чертах знать обстановку?

Горький отозвался:

– Признаюсь, очень любопытно!

– Тогда, господа, прошу следовать за мной. – Джунковский подошел к карте, которую успел повесить на стене, отдернул марлевую занавеску и привычным движением взял указку.

Горький с интересом разглядывал красные и синие линии, разноцветные флажки, которыми была утыкана карта.

Джунковский сказал:

– После отречения государя от власти и нашей мартовской неудачи на берегах Стохода – это в Белоруссии, вот здесь, западнее Припятских болот, – военные действия практически прекратились. Немецкие резервы и многие дивизии с русского и румынского фронтов стали широким потоком переливаться на западноевропейский театр войны. Смотрите вот сюда и сюда! Создавалось впечатление: пользуясь деморализацией и полным ослаблением русской армии, противник намерен нанести нашим союзникам ряд тяжелых и смелых ударов. Но вопреки этим ожиданиям, германский Генеральный штаб широкой активности на франко-бельгийском фронте проявить не сумел. Германская армия стянула всю свою массу резервов между Ла-Маншем и рекой Энн – здесь и здесь! – и замерла в нерешительности.

Горькому эта лекция очень нравилась. Он сидел, опершись подбородком на руки, и внимательно слушал. Поинтересовался:

– Может, за этой бездеятельностью скрывается хитроумный наступательный план фельдмаршала Гинденбурга?

– Сомнительно! Причина, видимо, в другом. Как доносит военная разведка и агентура, как показывают военнопленные и перебежчики, немцы просто-напросто пухнут с голоду. Ни продовольствия, ни обмундирования в достатке нет, как, впрочем, нет боеприпасов. Тут не до наступления, тут лишь бы позиции сохранить.

Соколов усмехнулся:

– Так что, французы и бельгийцы не желают брать пример с наших солдат и подкармливать немцев хлебом?

– Именно так! Но кроме бедности продовольствием, есть еще более важная причина ослабления германцев: солдаты Гинденбурга устали от войны. Любимым афоризмом немцев стал: «Голод – враг патриотизма!» Нажима с нашей стороны враг не выдержит. Но народу и армии нужен вождь, с именем которого они готовы идти на смерть. А фигура Керенского не героическая, а комическая…

Горький грустно качнул головой:

– Он истеричен, нервен, криклив. Это гоже, когда разрушать надо. А теперь время иное. Теперь повсюду истерика и вопли, вот болезненный пафос Керенского и не годится. Так что России от этого человека ждать хорошего не приходится.

Джунковский согласился:

– Я ушел от Керенского с очень неприятным чувством: Россию мы потеряли – и пожалел, что вообще ходил к этому фигляру.

Горький энергично почесал волосатую ноздрю, сплюнул в большой цветастый платок и с каким-то ожесточением произнес:

– Революцию делают все, и в первую очередь такие, как Керенский, которые себе пуговицу к ширинке пришить не умеют. Идет по Невскому мужичок, вида приличного, в кепке блином и штиблеты ваксой натерты. В руках плакатик, все норовит с этакой гордостью повыше над головой задрать: «Да здравствует революция!» Нацарапано старательно, и всего лишь одна грамматическая ошибка. Спрашиваю: «Ну, господин хороший, сделаете революцию, и чем вы заниматься будете?» Мужичок прямо опешил от неожиданного вопроса, сразу видно – ни разу себе его не ставил. Все же отвечает: «Как – чем? Я лудильщик, у меня клиент постоянный, потому как уважают. После революции буду лудить, только двух-трех помощников бы взять – заказов много». Вы поняли? Революция ему нужна, чтобы больше кастрюль лудить! И так почти каждому, идущему с толпой. Истинно народная свобода – блеф, народу не свобода нужна – мечта, сладкая, приятная, с которой он будет вечером засыпать, а утром просыпаться. Народ живет мечтой. Дайте ему мечту – и он за вами пойдет хоть на край света.

Соколов повернул голову к Джунковскому:

– А как моя просьба – посетить государя?

Джунковский глубоко вздохнул:

– Керенский нашел ее неуместной.

– Этого надо было ждать.

– Керенский не слушал моих доводов. Он вообще не умеет слушать. Он, как настоящий актер, предпочитает сам говорить, говорить…

Соколов не выглядел раздосадованным.

– Я давно заметил: глупый от умного тем отличается, что не умеет слушать. И я на разрешение Керенского не шибко рассчитывал. Надо что-то другое придумать.

Горький согласно кивнул:

– Можно полюбопытствовать, о чем вы, Владимир Федорович, просили Керенского?

Джунковский замялся, решил перевести разговор на другую тему:

– Керенский легкостью мыслей напомнил мне бессмертного Ивана Александровича Хлестакова…