Читать книгу Паутина судьбы - Валентин Пушкин - Страница 8

– Представляешь? Прихожу в ЦДЛ. Там внизу сидят официальные рецензенты… – возмущенно рассказывал Морхинин Обабову, дымившему «Винстоном». – Старый хрен, всклокоченный и щетинистый, как будто его сроду не брили и не стригли, мешки сизые под глазами. При разговоре вместо «р» произносит «л», как в детском саду. «Более сумбулной белибелды я еще не встлечал в своей долгой плактике». Это же надо такого типа определить мне. Его фамилия Флагов. Наверняка секретарша Ковалева нарочно подсунула ему мой роман.

– Га-га-га! – раскатился Обабов, пуская сочными губами кольца дыма. – Бездарные хамы, третирующие скромных творцов литературы!

– За другим столом женщина, – продолжал Морхинин, рассерженный, а потому настроенный сатирически. – Нос острый. Глазки маленькие, черненькие и злые. Волосы будто их нагуталинили, но забыли пригладить, торчат острыми клочками. И зубы, понимаешь, резцами вперед. Сущая крыса! Я даже потянулся глянуть, нет ли у нее длинного хвоста… Так вот эта рецензентка пищит пронзительным голосом грызуна: «Ваша проза устаревшая и сентиментальная».

– Стервятница! – уверенно и смачно произнес Обабов.

– Наконец третий… Противный, рыжий, нос бульбой, а смотрит волком. Фанаберия[2] в каждом движении, как у какого-нибудь зажравшегося мэтра. Фамилия зато Калаченко. «Я ваш фолиант просмотрел по-диагонали, – рычит рыжий, – чтобы не тратить время попусту, а оставить его для чтения произведений со всеми признаками постмодернизма и магического реализма. Актуальность – вот символ времени».

– Ну да, разумеется. Это когда текст без точек, без запятых. Когда подробненько изображаются порнографические панно на множестве терпеливых страниц и распремудрые обсуждения на ту же животрепещущую тему. Чем больше всякой блевотной чуши-перечуши, тем более модно и завлекательно для воспитания дебилов, – произнося свой уничтожающий спич, Обабов стоял в позе памятника Маяковскому на одноименной площади.

– Я и Миколе Лямченко доложил про рецензентов, – сказал Морхинин Обабову, продолжая разговор, – а он мне на это отвечает: «Плюнь с разбега и нарисуй ноль внимания. Это формальности уходящих времен. Наступают новые… да такие, шо ни в сказке сказать, ни пером описать. Ты слыхав шо новый президент, залезши на танк, балакал депутатам нашего белостенного сейма? Ни? Ну, шо ж ты живешь мимо политических аттракционов, хлопец! А президент объявив: «Берите суверенитету хто скильки схапает!» Теперь россиянцы осталися с калмыками да с якутами, не считая кавказских джигитов, которые, ей-боже, не пропустят случая объявить России газават, шо означает войну до победного конца, як при ихнем старинном батьке Шамиле». А что твоя Украйна, спрашиваю? «Та шо мне мыкаться? Я россиянин, родився в Курской области… Как в «Слове о полку Игореве»: «Мои куряне ратники бывалые, с конца копья вскормлены, дороги ими знаемы, овраги ведоми… сами скачут в чистом поле, яко сирые волки». Вот я какого роду! А я тут звонил в «Передовую молодежь», общался с Цедилко. Так тот Владимир жаловался на дирекцию, которая думает, оставить ли издательство издательством либо преобразовать в пивную фирму. Плакався сей Цедилко, шо казацкий журнал у них сорвался. Захватили его собратья из Краснодара. Еще на шо-то он плакався… Говорит, патриотов всех поголовно резать будут либералы и агенты ЦРУ».

Прошлый день ломились в издательство хулиганы не то с Тувы, не то с Таймыра. Сотрудники знаменитого издательства, перепугавшись, прятались в шкафы, а рукописи выкинули. Но – обошлось! Погром «Передовой молодежи» не состоялся: тетка на вахте, взяв швабру, налетчиков разогнала. Те ушли, только стекло у витрины расколотили. Потом сотрудники начали рукописи собирать. Некоторые нашлись, другие затерялись.

– А моя? – спросил тогда, побледнев, Морхинин у Лямченко. – А мой роман?

– Тебе, Валерьян, повезло. Твоего римского поэта Цедилко нашел. Рванул к главному редактору, радуясь, шо не погиб от налетчиков. Поставили они «Проперция» официально в план издательства, если оно, конечно, останется, а не превратится в пивную фирму.

– Господи, помоги! – взмолился Морхинин и вспомнил, сколько раз он поил Владимира Цедилко и водкой с хорошим обедом в привокзальном ресторанчике (редактор жил в Лобне), и коньяком у какого-то художника, и снова водкой – у себя в комнате – почти до состояния лунатизма.

Ездил бывший хорист и в гости к Цедилко за город. Там познакомился с его братом. Они выпили довольно много водки, купленной Морхининым, и пылко говорили о внутренней оккупации России западными агентами. Причем Владимир Цедилко стучал по столу остервенело и громко кричал: «Пора, братья! (Хотя брат его присутствовал только один.) Пора собирать силы в кулак!»

Все это Морхинин рассказал Обабову, и тот, придя в отличное настроение, поздравил своего коллегу с явным положительным сдвигом на литературном поприще.

Морхинин тоже приободрился, получив в бухгалтерии «Передовой молодежи» довольно крупный в его понимании аванс за «Проперция», хотя деньги были уже совсем не той ценности, что еще пару лет тому назад.

На следующей неделе Цедилко напомнил Морхинину о его согласии принять участие в сборнике о героях Отечественной войны 1812 года, ибо приближался один из юбилеев Бородинского сражения.

– Так вот, Валерьян, – сказал Цедилко значительно и даже с долей надменности, – я приготовил письмо директору музея «Панорама Бородинской битвы». От имени нашего издательства ему рекомендуется оказать содействие подателю сего письма гр. Морхинину материалами, имеющимися у них в архивах, о герое-партизане Дорохове.

Морхинин принял письмо от Цедилко обеими руками, столь торжественным показался ему этот деловой акт. Аккуратнейшим образом положив письмо на дно кейса, которым он заменил недавно свой старый портфель, Морхинин совершил даже полупоклон представителю издательства.

Затем он поспешил к «Панораме» и принял строгий вид: мол, писатель явился с официальным заданием редакции. В небольшом вестибюле плотный охранник, одетый почти по-военному (хотя без погонов и петлиц), выслушал желание посетителя говорить с директором. Несколько помедлив, он взял трубку телефона и доложил:

– Георгий Секлитиньевич, тут к вам гражданин просится. Пропустить?

Охранник потребовал паспорт. Раскрыл его и долго сверял черты морхининской физиономии с фотографией. Паспорт вернул. Опять помедлил и неохотно разрешил.

По ковровой дорожке, солидной лестнице с бронзовыми перилами Морхинин подошел к высокой двери и постучал. За дверью что-то сказали: он не разобрал, но понял, что войти можно. Обнаружил большой с антикварным оформлением кабинет и представительного мужчину средних лет за письменным столом красного дерева. По бокам стола в глубоких кожаных креслах сидели две дамы примерно такого же возраста, что и директор. Одна была очень респектабельная худощавая брюнетка с бледным лицом. Другая, интенсивно рыжая, намного упитаннее и полнокровнее. Обе сидели, закинув ногу на ногу.

Морхинин поздоровался и протянул директору письмо. Представительный директор, не дрогнув крупно вылепленным лицом, вскрыл его. Глядел в него секунд десять, а затем на Морхинина с таким осуждением в глазах, будто тот попросил немедленно занять ему миллион долларов.

– Вы хотите, чтобы сотрудники нашего мемориала вам помогали? Вам, неизвестному субъекту, с рекомендательным письмом от вашего дружка? Это пошло. И, если хотите, криминально.

– Но… – оторопело заговорил Морхинин, не понимая, чем вызвал негодование директора. – Это же официальный документ. Что тут криминального? И почему я неизвестный субъект? Моя рукопись… кстати, исторического содержания… уже включена в план издательства.

– Значит, вы историк? – вмешалась рыжая дама и сделала удивленное лицо.

– Нет, я не историк, – ответил Морхинин. («И зачем ты вообще вступил в диспут с этими профурсетками? Кто тебя просил?» – так его потом упрекал Обабов.)

– А кто же вы в таком случае? – еще больше удивилась рыжая и быстро перекинула ногу с левой коленки на правую; из-под недлинной юбки мелькнуло что-то заманчиво-неприличное.

– Я певец, – честно признался Морхинин.

– Он певец, – повторил директор, и его крупно вылепленное лицо приняло жесткое выражение. – А у меня триста сотрудников с высшим университетским образованием работают за своими столами с девяти утра до шести вечера, и никто им не предлагает написать очерк о герое войны двенадцатого года!

Морхинину померещилось, что в руке директора возник маленький браунинг. И что он хочет выпустить в него всю обойму.

– Но разве я мешаю кому-нибудь из ваших сотрудников писать о чем угодно и предлагать свои работы в любые издательства? – в свою очередь, за рыжей дамой удивился Морхинин.

– Певцы должны петь, а не заниматься писанием книг о войне 1812 года, – сделав свой голос совершенно ледяным, отчеканил директор. – Вот идите и пойте.

– Прошу извинить, – заговорила бледная дама с черными волосами. – Вы здесь объявили, будто бы рукопись вашей книги включена в план издательства… На какую тему написан этот шедевр?

– Я написал о римском поэте Проперции, – хмуро сказал Морхинин.

– О римском поэте? – насмешливо переспросила рыжая.

– Вы, конечно, прекрасно знаете латынь… – с тихим издевательством, почти с лаской в голосе произнесла брюнетка и перелила поток распущенных волос на другое плечо.

Бывший хорист вздохнул, будто выступал с лекцией:

– Элегии Проперция, как и поэмы Вергилия, Горация, Овидия, Катулла, Тибулла и других римских гениев, включая Плиниев – старшего и младшего, многократно переведены на русский язык. До и после революции. Фетом, Грабарь-Пассеком, Шервинским, Петровским и Пиотровским. Письмо верните, я ухожу, – Морхинин протянул руку к директорскому столу.

– А вот письмо редактора… э… Цедилко я не верну вам. Я направлю его в соответствующие инстанции, чтобы выяснить, почему так свободно дают рекомендательные письма в прославленный мемориал всяким певцам, плясунам, циркачам и тому подобной публике… – прошипел, как рассерженный гусь, директор.

– Отдайте письмо. Это не вы писали, нечего и присваивать, – стал упорствовать Морхинин и взял зачем-то со стола пресс-папье с изображением бронзового орла.

– Дубоногов! – позвал директор упавшим голосом, сразу растерявшим ледяную суровость. – Поживей, Дубоногов!

Широкими шагами вошел охранник в полувоенном обмундировании, сделал руки по швам и наклонил голову.

– Выведи, Дубоногов, этого типа. Он тут хулиганит.

– Письмо отдай! – крикнул Морхинин. – Чего сцапал? Давай сюда Цедилкино письмо!

– Ах, это слишком… – сказала дама с черными волосами и взглянула на Морхинина томно.

– Скандалист! – возмутилась рыжая дама. – Проходимец!

– Сама проходимка! – взревел Морхинин поставленным баритональным басом.

Но тут Дубоногов профессиональной хваткой взялся за Морхинина сзади, выкрутив ему правое запястье.

– Пройдемте, гражданин, пройдемте, – приговаривал он, уводя нашего героя из кабинета. – Чего зря шуметь? Милицию вызовут. Не отдает письмо директор? Ну, так он начальник, а вы простой человек. Они наверху разберутся сами.

Взбешенный Морхинин прибежал в «Передовую молодежь» и все рассказал Цедилко. Но редактор-казак только расхохотался.

– Тю! – сказал он весело. – Я уже натравил на них одного генерала в отставке. Он тоже захотел написать о чем-то своем, генеральском. Приходит в «Панораму» – я направил с письмом, – а его оттуда вроде, как тебя. Невежливо. Генерал обиделся и поехал прямо в министерство обороны. Там у него друг – начальник политотдела. Ну, теперь этому директору дадут прикурить и спереди, и сзади.

– А как же я? – уныло вопросил Морхинин, уже настроенный писать о 1812 годе.

– Получишь направление в «Ленинку», там тебе про любого найдут.

И верно: все произошло просто и бесконфликтно. На другой день Морхинин сидел в знаменитом зале и переписывал в ученическую тетрадь сведения из журнальных статей и мемуаров, которые показались ему интересными.

А через три недели примерно им был написан историко-патриотический очерк с элементами художественных приемов в описании занесенных русскими снегами тысяч вражеских трупов. По снежным дорогам в нем мчались, стискивая в ярости зубы, всадники с голыми саблями, казачьими пиками и раскрученными арканами. Под свист метели гнали они обмороженных пленных оккупантов, и среди всего этого беспощадного смерча народного сопротивления превосходно зарекомендовал себя Дорохов. «Из единой любви к Отечеству» – так посоветовал назвать очерк Обабов, пользуясь стилем того романтического времени.

Однако в стране и в издательстве «Передовая молодежь» происходили капиталистические пертурбации. Сборник о героях 1812 года приостановили. Издательство – слава тебе Господи! – осталось издательством. Оно стало акционерным обществом, и сейчас, на первых порах, ему требовались финансовые успехи во что бы то ни стало. Руководство лихорадочно совещалось, какую книгу выпустить первой. Половина сотрудников разбежалась по каким-то коммерческим организациям, не имеющим отношения к книгоиздательству. Среди беглецов оказался и Владимир Цедилко, бросивший мечту о создании в Москве казачьего журнала.

Но это случилось спустя некоторое время. А до того, как с моста Москвы-реки российские танки открыли прицельный огонь из орудий по этажам белостенного здания парламента, Морхинин все раздумывал, куда бы отнести на предмет публикации свой новоиспеченный исторический очерк.

Зашел в редакцию газеты «Московская литература», где главным редактором был его знакомый Микола Лямченко. Тот встретил Морхинина дружески. Выпили бутылку очень посредственной «Тульской» водки и две бутылки кисловатого «Жигулевского» пива, сопровождая выпитое салом, порезанным на экономные кубики.

– Я тебя направлю с очерком в один альманах, – сказал Лямченко. – Там у меня приятель Виссарион Толобузов в главнюках сидит. Он хочет выпустить книжечку на тему 1812 года совместно с каким-то офицером. Так шо, думаю, твой «Дорохов» подойдет для этого предприятия тютелька в тютельку. А попробуй еще отнести и в знаменитый журнал «Наш попутчик». Говорят, очень привередливые там сотрудники. Вообще-то верно, да бис его знает: может, возьмут. Бывают всякие чудеса по воле Божьей.

К описываемым годам «толстые» литературные журналы отчетливо разделились на две враждебные системы: тут ощетинились патриотические (с почвенным ориентиром), а супротив антипатриотические (с прозападным, авангардным уклоном). Бывший оперный хорист, а ныне церковный певчий Валерьян Морхинин был простоват и не вполне понимал эти литературно-политические сложности. Думал так: напечатали вещь – значит, хороший писатель. Лямченко пытался разложить эти различия по идеологическим полкам. Но у Морхинина в голове такие градации пока плохо укладывались.

– В тумане бродишь, Валерьян, в тумане, – назидательно говорил ему, несмотря на разницу в возрасте, его литературный проводник. – Того и гляди, сманят тебя враги, и пропадешь ты, як последняя собака…

На это предупреждение молодого приятеля Морхинин только поморгал. Он положил в кейс «Дорохова» и, узнав местонахождение «Нашего попутчика», явился с наивной надеждой опубликоваться.

При входе в небольшой особняк стояли парни в сапогах, спущенных щегольской гармошкой. Один был в длинной белогвардейской шинели и фуражке с царской кокардой. Другой скрипел комиссарской кожаной курткой, а голову прикрывал краснозвездной «тельмановкой». Парни пропустили пришельца довольно беспечно. Тот, что в фуражке с кокардой, даже козырнул ему поощрительно, но сказал:

– Зря претесь, господин хороший. Мы вас не знаем. А раз мы вас «in face» опознать не имеем возможности, стало быть никакой вашей продукции в «Наш попутчик» пропущено не будет.

– Это точно, – подтвердил второй, в «тельмановке», – так же точно, дорогой товарищ, как невозможно превратиться из дряблого эстетствующего интеллигента в несгибаемого борца за оккупированную родину.

– Да у меня не о современном. У меня о войне 1812 года, – заискивающе пояснил Морхинин, переходя с баса на тенор.

– Попробуйте, – сказали парни небрежно. – Вам надо в отдел публицистики. Сидит там какой-то новенький. Миронов. Публицистика еще, может быть, возьмет. А о художественных жанрах и не мечтайте.

В конце крутой лестницы, устремленной к отделам прозы и поэзии, находился портрет журнального предводителя с подчеркнуто конфликтными выступами скул. Вообще лицо главного редактора и фамилия намекали на тюркское происхождение его предков. Морхинина это не удивило. Он давно заметил: самые рьяные борцы за народное счастье нечасто бывают того же этносостава, что и сам демос.

В маленькой комнатке отдела публицистики Морхинина встретил человек лет тридцати с зачесанными на косой пробор каштановыми волосами. Мягкие черты лица, как-то искренне сиявшие «близорукие» очки изобличали в нем специалиста, причастного к точным наукам. Потом и правда выяснилось, что редактор «Нашего попутчика» Вячеслав Миронов окончил факультет химии, став литератором по совершенно непонятной причине. Он и сам не мог толком объяснить этого странного обстоятельства. Поэтому и воспринял появление Морхинина попросту, без каких-либо подозрений.

– Очень кстати, – Миронов поднес рукопись Морхинина к близоруким очкам и минут пять безмолствовал, слегка шевеля губами перед смущенным бывшим хористом. – Мне нравится, – заявил он через пять минут. – Обещаю спустя неделю дать вам четкий и, надеюсь, положительный ответ.

Они пожали друг другу руки с симпатией, как добрые знакомые. Улыбаясь по поводу благоприятной встречи в принципиальном «Попутчике», Морхинин вышел из особнячка. Ряженые парни фыркнули ему вслед и даже слегка заржали.

– Жеребчики… Не сглазили бы… – пробормотал Морхинин и снова невольно улыбнулся. Он почему-то предчувствовал стечение несомненно роковых обстоятельств, которые судьба подготавливала ему сейчас в виде сюрприза, чтобы потом с железным упорством осуществлять нескончаемую полосу отказов в течение многих лет.

Валерьян позвонил Миронову ровно через неделю.

– Я выдержал бой с редакцией. Они кричали: «Кто он? От кого он? Мы его не знаем. Почему мы должны его печатать в нашем единственном оплоте патриотов России?» Я отвечал вопросами: «Юбилейную дату Бородинского сражения русский патриотический журнал обязан отметить на своих страницах? Вам нужен список его знакомств? Вы писатели, журналисты или сплетники?» Они были против, но срок их поджал. Главный сказал: «Я ставлю очерк этого Морхинина. Но ты у меня работать не будешь.» И вот – ваш очерк отправлен в типографию, а я уже устроился в другое место. Желаю творческих удач, – и Миронов повесил трубку, которая мягко мурлыкнула на прощание.