Читать книгу Паутина судьбы - Валентин Пушкин - Страница 9

Когда очерк Морхинина появился в «Нашем попутчике», это настолько подействовало на некоторых знакомых в Гнездниковском переулке и в ЦДЛ, что он стал ловить на себе пристальные – завистливые или враждебные – взгляды. При этом никто не высказывал ему ничего с точки зрения политической ориентации. Даже Лямченко при очередной встрече произнес несколько растерянно:

– Во прорвался… Кто бы мог подумать, шо ты самого «попутного главнюка» проскочишь… Он чужих не пускает нипочем, будь ты хоть Лев Толстой. Даже мои деревенские рассказы завернул. Меня, хлопца от земли, работника цэдээловского аппарата, своего в доску…

Правда, дальнейшие попытки Морхинина, являвшегося в «Попутчик» то с повестью, то с историческим рассказом, отвергались начисто.

Однажды почти состоялась его победа. Морхинин написал повесть о простодушной девушке из провинциального городка, обладательнице великолепного голоса, попавшей в Москву, окончившей здесь музучилище и ставшей певицей. Пройдя испытания в должности артистки хора со всеми коллективными мытарствами и даже телесными компромиссами, статная жертва театральных сластолюбцев почти осуществила свою мечту и добилась положения солистки оперы. Однако в конце концов поверженная титулованными конкурентками, изнуренная провокациями, интригами и оскорблениями, она была снова отброшена в безымянное творчество хора и едва не покончила со своей горестно застопорившейся судьбой.

Повесть представлялась Морхинину значительной вершиной. По всей видимости, она произвела впечатление на молодого редактора Сенева. Прочитавший повесть «Сопрано из Шуи», Сенев тепло сказал Морхинину:

– Вы молодец… Так этот театральный термитник показали… И язык классный, и вообще тема редкая… Я бы взял без единого замечания. Но такие значительные вещи мы отдаем на рецензию самому уважаемому автору нашего журнала…

Через месяц Морхинин получил свою рукопись обратно.

– Рецензенту не понравилось? – грустно спросил он, глотая очередной отказ.

– В том-то и дело, ему очень понравилось… Да вот он сам пришел на совещание к главному редактору.

Морхинин увидел небольшую группу литераторов, проходивших через приемную. Среди них он сразу узнал Вахромея Расцветова, знаменитого писателя-почвенника из Сибири, тремя повестями создавшего себе литературную репутацию уникального прозаика современности и объявленного «великим писателем Земли Русской». Тот, видимо, догадался, кто стоит у стола принимающего редактора. В голубых глазах поседевшего мастера мелькнуло сожаление, если не искра сочувствия.

– Тогда почему… бекар? – по привычке музыкально образованного человека спросил он.

– Бекар? – удивился Сенев.

– Знак отказа в нотной грамоте… – горько усмехнулся Морхинин.

– Что поделаешь, – развел руками редактор, – с хозяином не поспоришь. Сейчас время больно тяжелое. Вся литература в забросе. Еле держится. Вон прославилась Мурина-милиционерша да Звонцова – гламурная халтурщица. Один сын бывшего посла карьеру делает: представляет советскую жизнь в виде тоталитарного ада и бессовестно кропает порнографию. А сам детство, отрочество и юность из Парижа не вылезал. Так что вы уж не обижайтесь. Может быть, главный просто не захотел гонорар отдавать чужому…

Из рук Сенева Морхинин и принял свою многострадальную повесть. Поперек первого листа было бесцеремонно начертано: «Хорошо, но необязательно».

Морхинин решил поговорить с Обабовым, хотя «вдохновитель» собирался переходить в какую-то риелторскую контору: Дом народного творчества упразднялся.

– Как же наша прекрасная художественная самодеятельность… – горевал сотрудник по скульптуре и живописи Росюк. – Такие ребятишки одаренные попадаются, особенно в глубинке – маленькие Коненковы… Кто ими теперь руководить будет?

– Найдутся благотворители, – махнул рукой не терявший оптимизма Обабов. – До революции, бывало, богачи-золотопромышленники раскошеливались. Сурикова вытащили, Айвазовского и многих других… Вон сейчас церкви восстанавливают губернаторы и бизнесмены, даже криминальные организации. Подвернутся твои «маленькие Коненковы» каким-нибудь нефтедобытчикам…

– Пожалуй, ты прав. Кто-нибудь из туземцев, сидя на золотом унитазе, вспомнит босоногое детство. Поможет, поддержит…

– А остальные народные таланты сопьются, на наркотики подсядут, по помойкам разбредутся. Чего толковать, и в старину случалось по-разному. Не горюй, Росюк. Пристраивайся в дизайнерскую фирму, ты парень не без способностей. А ты, Морхинин, как выживать собираешься?

– Я по церквам с «подругой дней моих суровых»…

– С Тасей? А! Ведь она у тебя регентесса. Ну коли церквей снова закрывать не начнут, ты с ней не пропадешь. Приятная у тебя сожительница, Валерьян. Миловидна, упитанна, кротка. Я исключительно таких дам предпочитаю. Однако, Валерьян, пиши дальше. Не бросай. Может быть, на чем-то и прорвешься. Кстати, как твои романы?

– «Проперций» лежит в издательстве «Передовая молодежь». «Плано Карпини» дома пылится. Прощайте, друзья…

– «Уж завтра в поход, уйдем в предрассветный туман…» – пропел неунывающий Обабов.

– Нет, уж лучше не пой, Вадим, – нервно замахал на него Морхинин. – Для музыкального уха это непереносимо. И ведь ты пользуешься успехом у женщин. А говорится: «Женщины любят ушами…» В данном случае это абсурд.

– Меня женщины любят за другие достоинства, – важно произнес осанистый чернокудрявый жуир. – До встречи, Валерьян. Пиши.

После этой трогательной сцены в закрывающемся Домнартворе Морхинин ни с Обабовым, ни с Росюком больше не виделся.

У Лямченко Морхинин пил водку и чуть не плакал, рассказывая историю «Сопрано из Шуи». А Микола, оставаясь главредом газеты «Московская литература», по-прежнему давал ценные указания растяпе Морхинину:

– Вали в альманах к Толобузову. Приготовь снова про 1812 год. Толобузов обязательно возьмет. Написано прилично. История патриотическая, непопулярная нынче. Зато у тебя реклама, шо ты публиковался аж в самом «Нашем попутчике»… Денег заработаешь, пока еще чего-то платят, – настаивал Лямченко.

Пошел бывший оперный хорист с рекомендацией Лямченко и рукописью «Дорохов» к Толобузову. Предавался он по пути размышлениям о своей судьбе. Но только литературная сторона перекосившейся судьбы его и интересовала, до того заразился Валерьян Александрович пагубной писательской страстью. Минувшее призвание, волновавшее некогда сердце, давно рассеялось. Теперь обуяла его, постепенно засасывая и обременяя, новая беда многих легкомысленных и мечтательных людей.

На 16-м этаже чрезвычайно высокого и сплошь стеклянного здания, где располагались какие-то журнальчики, альманахи и фирмы, занимающиеся поставками маскарадных костюмов и фраков для презентаций, обнаружил Морхинин Толобузова – издателя альманаха «Дружная библиотечка».

Тот был маленького роста, однако с весьма объемным животом и двумя тугими подбородками под краснощеким лицом. Живот Толобузова намекающе оправдывал звучание редкой фамилии. Думалось, что фамилия его произносилась некогда как «Толстопузов», но с течением времени стала оригинально неопределенной. Из-за этого, может быть, Толобузов цеплялся ко всем сотрудничавшим с ним литераторам, требуя преобразовывать их природные фамилии в псевдонимы.

Морхинин еще никогда не видел помещения, предназначенного для литературной работы, которое оказалось бы таким абсолютно голым. В комнате находилось три стола, этажерка (без признаков печатной продукции) и несколько стульев. Ни одной бумаги, книги или журнала! Казалось, комната предназначалась для каких-то виртуально-психологических упражнений, но никакого отношения не имела к типографским текстам.

– Вы Морхинин, – вполне жизнерадостно начал общение Толобузов. – Вы написали историко-патриотический очерк о Дорохове. Вас уже опубликовал журнал «Наш попутчик», но… в сокращенном виде. Так сказать, уплотнили до журнального варианта. Я такое усечение писательской работы терпеть не могу. Давайте вашу рукопись. Я издам ее целиком и полностью, всю до последней точки. С «Дороховым» вместе будут скомпонованы две повести о женщинах, героинях в войне тысяча восемьсот двенадцатого года. Написал Сергеев. Что скажете на это?

– Хорошо, – согласился Валерьян Александрович, – это даже приятно.

– Альманах выйдет с фотографиями авторов. Принесли фотку?

– Принес. Мне сказал Лямченко.

– Ой, ой! Раскрасавец! – восхитился Толобузов, глядя на старую фотографию Морхинина. – Сколько же вам здесь годков-то?

– Под тридцать, кажется. Не нашлось другой, а эта под руку попалась, – застенчиво, хотя и не без лукавства, оправдывался Валерьян Александрович. – Надо снова фотографироваться?

– Ни в коем случае! Книжку с портретом молодого артиста в концертном костюме и галстуке бабочкой девки расхватают, не читая заглавия… Смазлив до крайней степени. Волосы русые волной, глаза, как у героя-любовника немого кино… Овал лица, словно из музея изящных искусств имени Пушкина… – расхваливал Толобузов старую морхининскую фотографию. – Кстати, о Пушкине. Мы вас обозначим именно так. Название историко-патриотического очерка «Во имя любви к Отечеству». Автор: Валерьян Пушкин, – Толобузов слегка подпрыгнул на стуле, будто приподнятый энтузиазмом издателя, и победоносно щелкнул пальцами.

– Как! – вскрикнул от неожиданности Морхинин. – Как Пушкин! Почему?

– На данный случай это будет ваш литературный псевдоним. И не без существенного основания. Если найдутся злые языки, которые позволят себе насмешки, им объяснят их невежество и нашу правоту.

– Нет, – сказал Морхинин, подозревая, что Толобузов его разыгрывает. – Лучше оставьте мою скромную фамилию.

– Вы читали «Ономастикон» – великий труд академика Веселовского? В нем академик нашел происхождение и распространение множества имен и фамилий…

– Но какое отношение имеет… – начал было автор очерка, сожалея в душе о неожиданных сложностях.

– Отношение? – опять подпрыгнул, сидя на стуле, Толобузов. – Морхиня Иван Гаврилович, сын Гаврилы Олексича, соратника Александра Невского. А Гаврила-то – родной племянник Радши или Рачи… по-настоящему это Радомир или Радован… знатного сербского воеводы, вышедшего с дружиной на Русь и…

– При чем здесь сыновья, племянники и сербские выходцы? – недоумевал Валерьян Александрович.

– А вот притом они, – настойчиво продолжал Толобузов, севший, видимо, на своего любимого конька. – Один из потомков Морхини Ивана Гавриловича, уже в середине шестнадцатого века – боярин Григорий Александрович Морхинин по прозвищу Пушка, стал родоначальником бояр Пушкиных, разросшихся на несколько родовых ветвей. Одна ветвь дала нашего гениального поэта… уф! Сами не догадываетесь?

– Нет, – искренне признался автор очерка.

– Раз вы Морхинин, то – по логике вещей – изначально являетесь как бы и Пушкиным, раз все Пушкины произошли от Морхинина. Ясно, как солнечным майским днем.

Морхинин почувствовал, что у него начинает сильно кружиться голова.

– Публиковать пусть и неплохой литературный материал, но нагружать его псевдонимом… который есть фамилия великого поэта, неудобно, неэтично. Вообще я не хочу.

– Тогда я не буду публиковать ваш очерк о герое войны 12-го года, – преспокойно сказал Толобузов. – Мое представление издателя видится именно таким, каким я объяснил.

Морхинин расстроился, хотел встать и уйти. Но Толобузов опять начал его уговаривать, доказывать все выгоды именно такой подачи очерка. Он говорил без умолку, а рукопись держал цепко и не отдавал сопротивляющемуся автору. Наконец Морхинин почувствовал муть в глазах и полное безразличие к судьбе. Он помолчал немного, вздохнул и согласился.

Альманах вышел тиражом семьсот пятьдесят тысяч экземпляров и почему-то в Киеве, хотя и на русском языке. Гонорар, как тогда бывало, достаточно впечатлял. Морхинин посмотрел на свой портрет, еще раз удостоверился в авторстве некоего Пушкина и трагически опустил голову.

Иногда может создаться впечатление, будто Морхинин при первых же попытках опубликоваться всегда осуществлял свой замысел. На самом деле ему часто приходилось (после двух-трех месяцев ожидания) забирать свою рукопись под равнодушным взглядом редактора.

В каком-то журнале толстоносый сотрудник с взлохмаченной бородой сказал ему, возвращая рассказ:

– Что все так нудно у вас, любезнейший? Ни остросюжетности, ни сексуальности. Хороший, упругий рассказ пишется неделю, не больше, – толстоносый бородач уверенно взмахнул мясистой кистью с волосистыми пучками на фалангах пальцев.

Обычно, в случаях возврата его рукописи, Морхинин уходил молча. На этот раз он разозлился и, забирая рассказ, хмуро спросил:

– Вы сами-то много написали хороших рассказов?

– Да вот, выпустили с друзьями сборник, – отрывистыми фразами ответил редактор, побагровев. – Удачный, крепкий. Мгновенная известность. Признательность читателей.

– Как ваша фамилия? – уточнил обидившийся певчий. – Шишмарев? Первый раз слышу о такой знаменитости.

Он пошел к двери вразвалку и бухнул ею покрепче.

Новый рассказ Морхинина назывался «Бабушка и внучка». Пожилая колхозница с двенадцатилетней девочкой отправились осенью по грибы. Неожиданно на опушке леса к ним присоединился человек, сошедший с московской электрички, назвавшийся Генрихом и в течение трех часов не желавший от них отстать. Бабушка начинает догадываться: Генриха интересуют не грибы, а ее миловидная, рано оформившаяся, румяная Таня. Взгляды, отдельные реплики и странное поведение неприятного попутчика дают читателю понять: это маньяк. Каким-то образом отчаявшейся бабушке удается уговорить его покинуть их и выйти к станции, которую он якобы искал. Генрих исчезает в зарослях орешника. Однако после всех страхов, когда ожидаются покой и благополучие, Генрих возвращается. Он обстругивает на ходу палку широким острым ножом. Назревает трагический конец, рассказ приобретает детективный характер.

В газете «Пишущая Россия», куда после отказа Шишмарева обратился Морхинин, рассказ забраковал щеголеватый, самоуверенный Самсоненко, зам главного редактора. А главреду Буданкову понравилось. После неприятных прений, тянучки и многочисленных пожеланий Самсоненко рассказ утвердили. А вслед за выступлением с танка президента, взорвавшего в бытность его главой обкома особняк с тенями расстрелянной царской семьи, рассказ опубликовали. К этому времени маньяки в литературе и в жизни проявлялись все чаще, становились востребованными.

Морхинин не ожидал внезапного успеха и, войдя в кабинет Буданкова, смутился.

– Язык у вас красочный при описании сбора грибов, – сказал Буданков, рано постаревший, опытный газетчик, улыбнувшись автору. – Я и сам любил с корзинкой побродить. Сейчас времени нету – все кругом рушится. Выживет ли газета наша, не знаю.

Чернобровый элегантный Самсоненко встретил Морхинина как ни в чем не бывало.

– Актуально, – авторитетно пробаритонил он. – Хичхоковская голливудская тема внедряется в нашу жизнь. Чувствуете интересующие публику поветрия? Добре… Мы вас сейчас сфотографируем.

На фотографии Морхинин получился в образе иностранца, писателя с мировым именем.

– Красивый, сексапильный мужчина, помещенный рядом с заглавием «Бабушка и внучка», – это, знаете ли, провокационный намек, – заявил Самсоненко. – Очень современно, хотя наша газета сугубо патриотическая.

Морхинин купил две бутылки крепленого вина, а Тася подготовила дома десятка три бутербродов. Морхинин погрузил все заготовленное в сумку и угостил маленький коллектив газеты «Пишущая Россия».

Все были довольны даже таким скромным банкетом в эти странные, неустойчивые, скудные дни. Одна немолодая дама неожиданно сказала за столом, что в штате выездных корреспондентов освободилось место, так как занимавший его раньше Генка Фридберг перешел в коммерциализованный новый журнал Big journal. Дама предложила попробовать в качестве спецкора писателя Морхинина.

– Очень ловкое письмо у Валерьяна Александровича, судя по рассказу. Проблематику он, по-моему, тоже способен улавливать, – сказала она и сделала сладкие глаза.

– А чего, попробуешь спецкором, и, глядишь, дело пойдет, – охотно присоединился к мнению сотрудницы главный редактор. – Приходи в среду, к вечеру, обсудим серьезно.

Морхинин растерялся. Он улыбнулся газетной даме и благожелательному главреду. Вообще он чувствовал себя не в своей тарелке. О том, чтобы стать корреспондентом, Морхинин задумался не слишком старательно.

В среду, для серьезного обсуждения своего устройства, он в редакцию не пришел. Позвонил только через неделю в кабинет главного редактора. Трубку снял Самсоненко. Довольно бодрым тоном он известил Морхинина, что скончалась болевшая почками жена Буданкова. А через день после ее похорон умер и сам Буданков от внезапного сердечного приступа. Временно должность заведующего в «Пишущей России» занимает он, сказал Самсоненко. На освободившееся место разъездного спецкора назначен некто Мульченко. Вот каковы дела.

Морхинин осторожно подышал в телефонную трубку. Потом сказал «спасибо» и опустил ее на рычажок. В «Пишущей России» он больше никогда не бывал. После смерти Буданкова газета стала тусклая, захудалая и непопулярная. А ведь еще недавно она воспринималась как самая оппозиционная по отношению к другим СМИ, бросившимся разоблачать и поносить павший режим.

У Морхинина вообще была врожденная неприязнь ко всякой политизированной и практической суете. Будущий оперный хорист чуть ли не с детского возраста увиливал от «общественной работы». И терпеть не мог всяческие собрания, заседания и «сборы». А когда ему все-таки (не по своей воле) приходилось в нее включаться, он чувствовал себя отвратительно, таская на плечах тяжесть вязкого уныния и зеленой скуки. А уж став человеком зрелого возраста, он не доверял двухслойным и трехслойным людям, преуспевавшим совсем недавно и вдруг перекрасившимся в изобличителей «репрессивного» прошлого.

Морхинин давно уже ушел из храма, где с ним пела в хоре кареглазая Юля, сестра черноокой поэтессы Кристины Баблинской. Он теперь работал в праздничном хоре церкви Рождества Богородицы, потому что там руководила певческой частью богослужения его Таисья Федоровна – милый друг и, можно сказать, гражданская жена.

Чаще всего Тася жила в комнате Морхинина. Вообще-то у нее имелась отдельная однокомнатная квартирка где-то в Бескудникове. Но там был прописан и пребывал ее взрослый сын, иногда исчезавший на пару и больше месяцев, иногда возникавший в материнской обители после очередного запоя или временной женитьбы. И Тася, как самоотверженная мать, мчалась к нему, привлекая наркологов с капельницами и пригоршнями дорогих лекарств, временно приводивших ее потомка в нормальное состояние.

Морхинина эти эксцессы раздражали. Сначала он даже хотел расстаться с воительницей против пьянства любимого сына. Затем махнул рукой на этот жизненный режим, который у них определился, решив терпеть до естественного завершения его. «Бог все управит в конце концов», – говаривала Тася, и он с нею согласился. К тому же Тася в положении регента являлась его начальницей, что было весьма благоприятно. Морхинин никогда не совмещал влечение к женщине с какими-либо материальными соображениями, но в этом случае явилось приятное совпадение.

Деятельность Морхинина как человека пишущего тоже поддерживалась Тасей, прекрасно владеющей машинкой. Сколько сотен страниц, черновых и окончательных вариантов, перепечатывала незаменимая смиренная подруга для своего милого обалдуя, упрямо строчившего ночами! Тася покорно исполняла функцию машинистки, хотя в глубине души не вполне верила в успех его молчаливого труда. А Морхинин придерживался мнения, кажется, Леонида Леонова, говорившего с высоты своего успешного опыта: «Глаз – барин, а рука – работник».

В октябрьские дни 93-го года, когда танки долбили снарядами Белый дом Верховного Совета, омоновцы вылавливали в соседних переулках недовольных или сопротивляющихся, молотя их полицейскими дубинками и применяя огонь на поражение, Москва – как столица невоюющей страны – ощутила предынфарктное состояние.

Морхинин, довольно долго смотревший по телевизору это достославное шоу и находившийся, как и многие совграждане, в полном недоумении, неожиданно куда-то заторопился. Он надел старую кожаную куртку, натянул глубоко на уши шапку, положил в карман что-то тяжелое металлическое. Словом, он собрался зачем-то туда, где стенка дома за зданием парламента была забрызгана кровью, где валялось много трупов, а с крыш окружавших площадь домов изящно работали снайперы. Там задавили какого-то ополоумевшего молодого священника, пошедшего с поднятым крестом на танки… Морхинин почувствовал в своей незадачливой голове нечто решительное и самозабвенное, схожее, наверно, с состоянием того бесстрашного задавленного батюшки.

Но, когда Морхинин открыл уже дверь на лестничную площадку, к нему бросилась появившаяся откуда-то Тася:

– Так я и знала, что этот ненормальный попрется сражаться, еле успела… Ты-то куда направился? Воевать? За кого? За депутатов, генералов, маршалов, директоров? Да они же ездили на черных «Волгах» да на «мерседесах», а ты – на трамвае. У них же сыновья в Африку летали стрелять львов и жирафов: каждый выстрел – десять тысяч долларов. Может быть, ты хочешь погибнуть за народ? Погляди, обернись на ящик! Вон на Горбатом мосту[3]. Там собрались недоумки, отморозки и гады. Они хохочут после каждого взорвавшегося снаряда! Визжат от восторга.

Не находя что возразить, Морхинин растерянно пробормотал:

– Но как же это? В центре Москвы убивают! Как будто война – и враг ворвался… Я сколько раз вон там с друзьями гулял, с девушками…

– Ты только и знал с девушками гулять, бессовестный! Поворачивай обратно. Садись за стол и пиши свои истории про древние века. Телевизор не включай. Чего глядеть, что в людей по приказу президента стреляют, как на полигоне. Знай: ни один депутат не пострадает. Ни демократ, ни коммунист, ни патриот, ни либерал-западник. Легкого ранения даже никто не получит. Помянешь мое слово.

– Не все же, как те идиоты, радуются, – бурчал Морхинин угрюмо. – Некоторые переживают, плачут.

– Ага, сидят дома, пиво пьют и телевизор смотрят, – усмехнулась язвительно непреклонная Тася.

– И верно, Валерьяша, – выглянула и соседка Татьяна Васильевна, – чего соваться-то? Ведь сделали же этот, как его, лифирент…

– Референдум, – подсказал уже несколько охладевший Морхинин.

– Народ по всей стране, во всех республиках высказал на этом… свое мнение. И чего? Кто из начальства народное мнение принял? – Тася неистовствовала. – Плюнули на него – и все дела. А теперь суются одни малохольные. Если хотели прежнюю власть отстаивать, то раньше готовиться надо было. А не водку по подворотням хлестать. А сейчас поздно уж. Самое верхнее начальство предало, чего тут фыркать. Го-осподи, только бы пенсию не перестали платить…