Читать книгу Беспризорники России - Валентин Солоухин - Страница 6

На другой день утром мать дала детям по сухарю:

– Всё, последние… ешьте скорее, – пододвинула кружки с кипятком.

Кипяток оказался приправленный шоколадом. Мать не раз предупреждала: «Вы ребята большие». Валерка вначале не знал, как относиться к слову «большие». Он – «большой». Вовка – ладно. «Прежде чем что-то взять в руки, – подумайте», – наставляла мать. Он подумал и согласился: «С Нинкой я большой. Братья-близнецы, Вовка выше меня. И думать умеют, нашли красивую какую-то штуку, – колёсики, всякие гаечки торчат… Крути. Ванёк как швырнул эту штуку, а она так рванула, что в мёрзлой земле воронка получилась. Не подумали бы братья-близнецы, начали раскручивать – и к богу в рай… Есть среди пришедшей солдатни такие, которые приносят в Стандартный и оставляют всякие такие хитрые мины. Ловушки на таких ослов… Думать надо; а вот как лётчик немецкий к Груше приполз?.. Сбили самолёт – он на парашюте спустился. Если бы днём, ему не дали бы спуститься. Линия фронта… – Валерка поскрёб затылок, покосился на старшего брата. Тот о чём-то с матерью шепчутся. – А лётчик не подался в сторону Казачьей крепости. В свою сторону пробирался, – он покосился на Вовку: без его помощи не разобрать этого необычного происшествия».

Валерка подождал, когда у них с матерью закончится разговор. Приблизился к брату, заявил:

– Житуха в квартире, не то, что в погребе…

Они с Вовкой переглянулись, а он подумал: «Наверное, у немецкого лётчика шоколада было много».

Мать ополоснула кружки, сходила в сарай и принесла ведро угля, положила что-то завёрнутое в тряпку и толь в ящик, засыпала сверху.

– Может быть, и сегодня не появятся эти черти, – она помолчала немного и добавила: Возможно, они больше не придут. Но как жить?.. – И, спохватившись, приказала: «Сходи в сарай тёти Насти и принеси пилу. Вот тебе ключ. Посмотри, есть ли у них уголь. У нас кончается».

Мелкий снежок, выпавший ночью, ослепительно искрился под яркими солнечными лучами. Необычно суровая зима и первый погожий весенний день. Забылась тревожная ночь, не верилось, что всё живое подстерегает смерть, за каждым человеком следит война.

Его следы вдоль дома к сараю тёти Насти по снежной целине отпечатались чёткой цепочкой. А раньше сколько их тут было: Валерка вспомнил: в прошлые зимы они катались не только на санках, но и на коньках по дороге. Сколько людей ходило по улицам мимо домов!

Мать не учла, что замок на соседском сарае висел выше, чем у них, и малыш не мог дотянуться, чтобы его открыть. Поблизости ничего подходящего, чтобы подставить под ноги не было. Он посматривал в сторону разбитого дома, там можно найти подставку: обломок доски, кирпич.

Подошла Тоська:

– Ну что, не достаёшь? Каши не ешь и не растёшь. Давай открою.

Он отдал ей ключ. Тоська открыла и подождала, пока малыш нашёл пилу.

– Спроси у мамы, может, она возьмёт Фаридку, пока я схожу менять. У нас нечего кушать… совсем нечего… – нагнулась и спросила: – Ночью вы ничего не слышали? Кто шаркал по коридору…

Мальчик посмотрел в её лицо. Тёмные раскосые глаза увеличились, скулы заострились, и сухие потерявшие цвет губы потрескались. Она вернулась к началу разговора:

– Спросишь, скажи мне.

Отдала ключ, направилась к дому. Валерка взял щепоть снегу, отправил в рот. С крыши свисали сосульки, и так захотелось добыть хотя бы одну. Капли, падающие с них, пробили в снегу дырки. Он подошёл и стал ловить ртом капли. С пилой было неудобно, и малыш решил снести её. Вдруг бабахнуло, да так, что от орудийного залпа он согнулся, тут же с рёвом пролетел снаряд, и над Казачьим Постом взметнулось облако чёрного дыма, воздушной волной Валерку отбросило к стенке. Ладонь правой руки пронзила острая боль, и снег под рукой стал окрашиваться. Он разжал руку, выронил пилу. Там, куда она упала, тоже появились кровавые пятна.

Мать выскочила из дома с Нинкой на руках, рядом с ней Вовка, следом баба Груша. Увидев окровавленного сына, мать изменилась в лице. Груша посмотрела руку, сказала матери, чтобы она не возвращалась.

– Скорейше до погреба. Я зараз прийду…

Сознание как бы померкло. Он слышал пулемётную стрельбу, разрывы, а что происходило вокруг, не соображал, в себя пришёл в подземелье. Баба Груша перевязывала руку, заявив при этом:

– Пилой поранился, ничего страшного, заживе, як на собаци…

На ящике, который заменял стол, горела свеча.

Закончив перевязку, баба Груша зажгла каганец и погасила свечу.

Сейчас малыш слышал канонаду, наверху творилось что-то невероятное, а Вовки в погребе не было. Стрельба необычная, такие взрывы, что с потолка погреба сыпалась земля, при каждом вздрагивали стены, вжимался в блюдце огонёк на фитиле, а Вовки не было.

Женщины не поддавались панике, нашли дело.

Мать и Груша занимались бурками. Мать один закончила стегать, и баба Груша, при столь слабом освещении, рассматривала её работу, а мать доделывала второй. При слабом свете каганца шила она ловко.

– Ото з того летуна надо було стягнуть його обутку. Добрые чоботы буллы б. Правда, один прогорел пид коленом, но то можно заштопать…

– А с теми чоботами – в петлю, – сказала мать.

– Та им сейчас не до тэбэ…

Наверху так ахнуло, что крохотный огонёк с бархатистым хохолком копоти как бы ужался, сверху ещё сильней посыпалась земля, качнулись стены, и холодная сырая тьма волной хлестнула из одного угла в другой. У крохотной золотистой горошины огонька над блюдцем волна воздуха вздрогнула, качнулась и застыла над фитильком неподвижной чёрной глыбой. Вязкая тишина опускалась вместе с пылью на блюдце, огонёк, который выпрямился, вскинул заострённый шип своего тёмного из копоти шлема, а баба Груша перекрестилась, прислушалась, потом отстегнула от фуфайки булавку и поощрительно шевельнула фитилёк. Он фыркнул, стрельнул крохотными искрами в нависающую темень. Огонёк окончательно распрямился, вытянулся, оттесняя копоть. В погребе посветлело.

Мать подошла к лестнице и позвала:

– Вовка!

– Это ж дэ вин?. – спросила темноту Груша.

Ладонь правой руки заполнялась пульсирующейся болью, а от бабкиной перевязки тянуло керосином. Когда она появилась с куском белой материи и четвертинкой, Валерка подумал: рану смажет йодом. Она намочила тампон, – резкий запах керосина шибанул в нос.

– Керосинкой пахнет…

Из темноты появилась Нинка, подошла к матери, протянула ручонки, стала просить кушать: – Кашки хочу, погрей на керосинке.

Малыш заметно пробрался к выходу.

– Посмотри Вовку и не закрывай ляду! – сказала вслед мать.

Он вылез, прислушиваясь к далёкой стрельбе, доносившейся со стороны татарского хутора, прошёл вперёд, щурясь от яркого света. Половина крыши сарая отсутствовала, щелей, расколотых, вышибленных досок прибавилось. В сарае никого не было. Держа руку навесу, он прошёл к фундаменту из серого камня, у которого лежало большое оцинкованное корыто. Фундамент с этой стороны был повыше. Встав на корыто, посмотрел в щель. Поле, покрытое белой скатертью снега, ровное до самого оврага. И овраг отсюда из сарая не заметен. Зато склон перед Казачьим Постом весь в чёрных оспинах воронок, и главный дом крепости с башенкой на углу – без крыши:

«Вот это долбанули!.. Из тяжёлой пушки…»

Он спрыгнул с корыта, пробрался среди разного хламья до распахнутой двери, посмотрел на дом. Стоял, как всегда, а вот окна с бумажными крестами зияли кое-где пустотой: «Стёкла вылетели, но не все. И зато спасибочки… А где же Вовка? В доме, что ли?..»

Мысли прервал нарастающий шум и рокот. Валерка выглянул в дверь. Из-за развалин ничего не видно. Пришлось вернуться. Собираясь стать на корыто, он вдруг отпрянул. Корыто шевелилось и ползло вдоль фундамента. Собираясь дать тягу к матери, малыш услышал сдержанный смешок и сообразил, кто под корытом. С одной стороны виднелись дырки. Ещё при первом обстреле они были пробиты пулями, когда корыто хранилось в летней кухне.

Валерка пнул корыто ногой. Вовка приподнял своё укрытие, встав на колени. Он был очень доволен, что «ошарашил» брата фокусом с корытом.

– А тебя мамка звала, – сообщил Валерка.

– Я не слышал. Позовёт ещё. Давай сюда ко мне. Будем наблюдать за боем, они сейчас полезут, обязательно полезут, если из тяжёлых орудий разбили крепость. Это они такие пушки из Горловки притащили.

– Откуда ты знаешь, что из Горловки.

– Ванёк говорил. Ни у итальяшек, у этих макаронников, ни у румын-мамалыжников и у другой шоблы тяжёлых пушек нет. У них даже танки-жестянки. Это немцы из Горловки приволоклись. Тебе-то всё равно, мал ещё и в таких вещах ни бельмеса. Они нашим, знаешь, сколько расскажут – эти близнецы. Они, как разведчики – всё высмотрели.

Вовка перестал распространяться, шум и рокот моторов хорошо был слышен:

– Идут… лезь ко мне, тут и руку ничем не заденешь. Вот туда смотри, на поле, сейчас начнут выползать… А наших на Казачьем Посту, наверно, нет. Видел после разрыва снаряда, когда чёрный дым отнесло в сторону: бойцы из дома выскочили. Они такие высокие, и у них такие длинные шинели! С пулемётом был кто-то из них. А после ещё выбегали…

Вовка замолчал, но только на поле показалась первая цепь наступающих, как затарахтели мотоциклы где-то неподалёку. Они с Вовкой решили высмотреть, что происходит. На поле первыми шли всякие-разные, потом румыны в своих овечьих папахах, за ними – итальянцы. Обычный «парад-наскок». Они шли, соблюдая дистанцию. И вдруг ребята увидели мотоциклы с колясками. Увидели и растерялись, кто мог быть на этих мотоциклах? Никогда, никакой техники не было.

– А вот кто… – сказал Вовка. – Кто на этих мотоциклах?.. Немцы!

Мотоциклы ползли вдоль их дома. В коляске сидел солдат в серо-зелёной шинели с пулемётом. Такие не ходили раньше здесь в наступления. Удирали пешие, а наступали всегда на поле. Эти двигались, по-видимому, к полуразрушенному дому, из которого Колька и Ванёк наблюдали за Казачьим Постом. Вовка разгадал замысел мотопехоты: когда наступающие «разные и всякие» начнут драпать, как говорили близнецы, немцы их приостановят. Так поступали итальяшки. Ребята слышали, как однажды собрались соседи, после первого посещения нейтральной полосы оккупантами. Определили безошибочно, кто ворвался в посёлок. Лишь подростки и дети сообщали друг другу, что пришли немцы. Заблуждение быстро развеяли уточнением, что мародёрствуют в посёлке «макаронники»-итальяшки. Кто-то даже облагородил немцев: «Будут они шастать по дворам, рыться в женских тряпках. Немцы – это хозяева Европы, покорители народов…» Даже такое восхваление воспринялось тогда с молчаливой обречённостью: вот-де как нас накрыли… Не хватило силёнок в противостоянии, или где-то в верхах затаились враги народа: беляки, кулаки и всякие царские недобитки. Пролетарии, которых десятки лет призывали к объединению с товарищами всех стран, ушли на защиту Родины. Сейчас каждый боец недоумевает: как же такое случилось, что немецкий пролетарий, который братался ещё в той Первой мировой, его коммунистические лидеры, начиная от Карла Маркса, Фридриха Энгельса, Тельмана и других, чьи имена носят улицы, посёлки, города в Союзе, и вот, пожалуйста – исчезли: нет их. Пусто и голо, и из этой пустоты – фашисты. Сила всепокоряющая. Даже какие-то итальяшки с чёрными петушиными перьями в экзотических головных уборах – такое вытворяют, а эти румыны, венгры, поляки… и кого только, какого пролетария не принесло на русскую землю. А тут ещё летают слухи, что на оккупированных территориях – предательство. Даже есть случаи – бывшие руководители, коммунисты, идут на службу к фашистам: «Если так легко всё отдают, всё может быть». Кумушки, любившие посудачить, объявляли: «Затаившиеся элементы активизировались». Женщины, старики и старухи, проводившие своих мужей и сыновей в Красную Армию, в основном, растерянно отмалчивались. Никакими репрессиями, запретами не лишить русского человека правоискания, любви к справедливости. Не зря такая тяга у него к соборности, коллективности. На этой тяге вроде сыграли, раскусили русскую душу Тут тебе великие стройки, армейские сборы, гулаги, колхозы, совхозы…. Тут тебе и малограмотные, а то и вовсе безграмотные стукачи. Ловко раскрутили «карлы-марлы». Похожие рассуждения тоже были. Вот она – свобода, перед погибелью: нейтральная земля, на которую может ступить любая сила. На нейтральной полосе любители посудачить вначале отводили душу.

Верующие товарищи недоумевали и страдали больше других. Они не грабили, не тащили, не брали – ни из магазинов, ни из складов… отвергая пословицу: «Кто смел, тот и съел». Святые души, свою веру они укрепляли трудом, бескорыстным, самоотверженным. И сейчас они растерялись, как те бойцы в окопах, у которых на пятерых одна винтовка и несколько бутылок с зажигательной смесью. А на них прут «пролетарии всех стран» на стальных чудовищах и вооружённые до зубов. Они сидят, чернозипунники и ждут смерти того, у которого винтовка. Чтобы взять её и вступить в бой. В большинстве случаев бывало, что гибли ожидавшие.

Не хватало у верующих времени, чтобы у каждого было чем защититься, не хватило жестокости, чтобы уничтожить предателей у границ, которые перед нападением врага зажгли костры у воинских расположений, складов с боеприпасами, горюче-смазочными материалами, у аэродромов. Фашисты не только использовали фактор неожиданного нападения. Они выбрали и время, когда с воздуха видны обозначенные цели. А «пролетарии всех стран» уже хлебнули славы победителей, и за два часа перед нападением им зачитали обращение – приказ самого фюрера: «Солдат! У тебя нет сердца, нервов, убей русского, убей советского!..» Убей – и всё тут… в первую очередь – русского. И легли в первую очередь невинные души людей в приграничных селах и городах, – русинов, белорусов… Убей!..» – И распростёртая, благословляющая длань фюрера. – Ты – зверь, скот, у тебя нет сердца, мозгов, нет детей, семьи, ты в броне!.. И советский пролетарий пятился, отступал, в отчаянии вспоминал, что оружие пролетариата – булыжник, хватал и бросал в стальное чудовище, швырял в небо, в бомбовозы…

– Ух, сколько же их! – шептал Вовка. – Смотри, они в развалинах залегают с пулемётами… и за теми, что на поле едут, вон сколько их показалось!.. А Казачий Пост горит, на главном доме крышу снесло… и никто не стреляет… А что, если немцы зайдут сюда?!

От этой мысли у ребят зашевелились на голове волосы: «А что, если зайдут?!» – Они посмотрели на приоткрытую ляду погреба.

– Наши не стреляют, – сказал Вовка, – они уже подошли к оврагу. А наши не стреляют… Раньше их к оврагу не подпускали. Вот, если сейчас врежут!..

Вовка вылез из-под корыта. А там, на поле, первая разношерстная цепь наступавших подошла к самому оврагу и начала скатываться, исчезать на глазах, словно в преисподнюю.

– Ты мне в нос свою «керосиновую» руку не пихай! – раздражённо заявил брат и отодвинулся от Валерки: Он нервничал, с Казачьего Поста не стреляли.

После того, как скрылась в овраге первая цепь наступавших, румыны прибавили резвости, что-то завопили, на поле среди румын взметнулись огненные фонтаны, – один, другой, откуда-то издалека прилетели приглушённые выстрелы орудий – и всё. На тех, которые упали после разрывов снарядов, никто из наступавших не обращал внимания. И цепи скатывались в овраг, и уже не цепи, а как чёрные муравьи, появились, перебравшись через овраг, на другой стороне. Так, врассыпную, они приближались к стенам старой Казачьей крепости.

– Ну, сейчас… ну, сейчас, – шептали братья, – так сыпанут, так ударят!..

Молчал Казачий Пост.

Немцы на своих мотоциклах с колясками стояли перед оврагом и эти, засевшие с пулемётами в полуразрушенном доме, тоже не стреляли.

И чтобы не думать о гибели защитников крепости, Валерка заговорил:

– А куда делись Ванёк с Колькой, как ты думаешь?.. Ушли, наверное, вместе с бойцами.

– Ушли, конечно, – сказал Вовка. – Есть хочется, аж в животе бурчит…

Лучше бы он не напоминал о еде. Сейчас и носа нельзя высунуть. Что ж дальше?.. Вовка отодвинул корыто. Они не видели, когда из погреба появились мать и баба Груша. Услышав скрип лады, затаились.

– Где же они? – мать зашлась в кашле.

– В хате, дэ ж йим где быть…

Кто-то из них пнул, или наткнулся на корыто. Братья хихикнули.

– Та тут же воны! – Груша приподняла за край корыто. – Ось дэ твойи хлопьята. Сховались под корыто, думають, что корыто спасет. Вот дурни.

Им рассказали о том, что видели. Баба Груша понаблюдала в щель: как бы оценила обстановку:

– Що ж воны поубывалы всех наших? Не може такого буты…

И как в подтверждение сказанного, за Казачьим Постом началась пальба.

– Вон куда наши ушли от этой страшной пушки, – заметил Вовка, – и близнецы с ними.

– Да, хлопцы Насти не должны загинуть, – отозвалась баба Груша – мы тож… зараз, и мы довжны податысь звидцы гэть. Во исты тут ничого, вси повмыраем… Если нас нэ вбьють, то завтра – уйдём.

В щели просачивались косые солнечные лучи, похожие на прямые сосновые дранки. Валерке казалось, что они и пахнут смолистым ароматом свежераспиленного дерева. Очень хотелось выйти на улицу, встать где-нибудь за стенкой, погреться на солнышке. А ещё – съесть краюшку тёплого хлеба, щедро политого постным маслом, чуть присоленного, с хрустящей корочкой.

Груша со вниманием разглядывала сквозь щели мотоциклы у полуразрушенного дома, людей, что стояли вдоль оврага, уменьшенные расстоянием фигуры вооружённых, в тёмно-зеленых шинелях солдат.

– Цэ нимцы, – сказала она, – нимцы… Треба уходить, бо воны тут будуть довго. Воны будуть пока вся европейская голытьба не займе крепость. Веры дитей – уходь!

– Куда я с ними? – мать развела руки, имея в виду нас троих.

– Знаем куда, – сказала баба Груша, направляясь к приоткрытой двери сарая. Она распахнула дверь широко, как бы оттолкнула её, и в это мгновение во дворе раздался взрыв. Словно хлестануло по доскам сарая щебёнкой, на голову бабы Груши полетели щепки, она качнулась, вскинула руки, грозно опустилась на землю. Мать посмотрела растерянно вокруг и кинулась к Груше. Подхватив её под руки, оттащила от двери и прислонила к фундаменту. По лицу старухи к подбородку стекала струйка крови. Мать припала ухом к груди, проверила у бабы пульс. В наступившей тишине слышался плач Нинки. Плач как бы образумил её. Она отошла от старухи, подталкивая детей в спину, приказывала:

– В погреб! Быстренько в погреб…

В погребе догорал фитилёк на блюдце. Мать засуетилась. Валерка сообразил, что она ищет, от чего бы оторвать тряпку, чтобы свить другой фитилёк, и показал ей свою забинтованную руку. Она осторожно развязала, оторвала полоску, сложила вдвое, стала катать, скручивать. Потом опустила в блюдце, где ещё осталось немного жидкости. Покатав в неприятно пахнувшем растворе фитилёк, она подожгла его. Фитилёк зачадил, вспыхнул.

Мать пригасила вспыхнувший край, опуская его в блюдце. Нинка хныкала, просила есть. Никто не обращал на неё внимания, дети находились под впечатлением гибели бабы Груши, так просто и так неожиданно погибла старуха.

Нинка выбралась из своего угла и дёргала мать за подол. Мать погладила её по белёсой головке, прислушалась, прошла в дальний угол и вернулась с узелком. Она достала из узелка серый, с тёмными крапинками, кусок макухи. Отломила, дала каждому:

– Не грызите, а сосите, как конфетку. Шелуху постарайтесь выплёвывать, – она вздохнула. – Переживём эту ночь… завтра, даст бог, уйдём.