Читать книгу Беспризорники России - Валентин Солоухин - Страница 7

«Каждый переживает свою беду по-своему, а если беда общая, тут много судеб схожи. Вот люди и должны бедовать вместе, пока наши мужи не победят», – так говорила мать братьев-близнецов. И нет тёти Насти, нет бабы Груши, у которой были счёты с немцами ещё с 18 года. А где сейчас близнецы, живы ли? И у Валерки, если выживет и станет большим, будут счёты не только к немцам, итальяшкам, румынам, полякам… ух, сколько их набирается. Как же получить с них по счетам? А если убьют или искалечат отца… тогда как он узнает, кто это сделал. Некоторые Сталина ругают, а такие, как баба Груша, тётя Настя, Тоська и сколько он ещё слышал, только на Сталина и надеются: «Вот Иосиф Виссарионович никогда не сдаст Москву…» – А когда узнали о победе под Москвой, сколько было ликования. Поздно узнали на нейтралке, но о вожде пошли восторженные разговоры, и те активные говоруны придерживали языки и больше теперь помалкивали». – Валерка не все понимал и приставал с расспросами то к братьям, то к матери.

Они не уехали, вернее, не ушли в числе первых из посёлка. Мать добывала санки, без санок далеко не уйдёшь. Подушку, лоскутное одеяло, кастрюлю, кружки, ложки, чайник и ещё самое необходимое, – унесёшь ли в руках, а как быть с Нинкой?! Она нашла продуктовую захоронку бабы Груши. Два дня кормила всех почти досыта.

Как соседи, они знали, что хорошие санки были у близнецов. Мать проверила в сарае и не нашла их.

– Хотя бы коляску обнаружить, ту, в которой Ванёк с Колькой патефон возили. – Нинку бы посадили, и – в дорогу…

В поиск «транспорта» включились ребята. А жители посёлка тоже не дремали. Даже уцелевшие дома громили. Окна были выбиты, двери сняты, начинали отдирать доски пола. Санки и коляска – предметы очень нужные, и если братья «транспорт» хранили в квартире, то его забрали в первую очередь, кому это неизвестно.

Они проникли в сарай, почти без надежды. Оставшихся в посёлке жителей без труда можно было посчитать. Поэтому люди быстро узнавали, кто погиб, ушёл или кого пристрелили мародёры, а то и умер от голода. Конечно, об уходе близнецов в первую очередь узнали соседи.

– А давай посмотри в сарае бабы Груши, – предложил Вовка. – Груша, – дерево не простое… Такая баба, что ох как бы она помогла нам.

– Зачем ей санки и детская коляска?

Вовка даже рассмеялся. А на сарае бабы Груши ещё висел замок. Ключи валялись и от квартиры, и от сарая в комнате на окне. Он сбегал за ними, и ребята вошли в сарай, который был забит всякой всячиной. Чего здесь только не оказалось: школьная парта и доска, треснутый большой глобус, рамы, двери, сетки от кроватей, драный диван, стулья, целое кресло, тачка с одним колесом, громоздкие сани. Вовка кинулся с криком:

– Смотри, тачка, сани!..

Сани прикрыты тряпьем и тачкой.

– Да эти сани для лошади, и тачка такая громоздкая, ещё и с одним колесом. Вообще-то баба Груша была себе на уме, – рассуждал Вовка, – если здесь хорошо посмотреть, и второе колесо может быть. Дров-то у неё! Угля, а почти не топила. Пошарить тут по углам, пошевелить земельку! Такие бабы Груши золото прячут…

Валерке было все равно, что прячут старухи. Ему захотелось попрыгать в мягком кресле. Он взобрался на него и за креслом увидел ручку знакомой коляски. В коляске оказался патефон братьев-близнецов с пластинками. Растащили разный хлам под спинками от кроватей и – санки. О находке довольные братья помчались сообщить матери.

Только они вбежали, ещё не успели рта открыть, – затопали в коридоре. Распахнулась дверь, ввалились мародёры. Осмотрелись, вытерли сопли, приблизились к плите, она топилась. Их было трое, в обычной форме: шинелях, крагах на шипах; когда итальяшки приходили по обледенелой дорожке, лёд только трескался, даже крошки летали, словно из-под копыт кованых коней. На головах у этих вязаные подшлемники, поверх каски. От шипов на досках пола отметины оставались.

Плита топилась, не на нейтральной полосе теперь – на оккупированной земле.

Уцелевшие после наступления жители не думали, что оккупанты будут продолжать мородёрничать. Не думала и мать. Ещё вчера ребята пробрались на Казачий Пост. А там одни стены остались, метра полтора в ширину, а то и побольше. Стоят эти стены, изнутри обгорелые, а снаружи чистые, как бывают дикие камни в степи на кряжах. Только в тех местах, куда били снаряды, внутри – круг, а вокруг – лучи. Со стороны города все стены в таких кругах, похожих на солнце. Ни черта не брали эти стены вражьи снаряды… Пушка, которую притащили немцы из Горловки, эта наворочала: снаряд прошёл через крышу, проломил бетон и в том помещении, где Валерку Пётр Петров угощал кашей, – глыбы.

В тишине, среди чуть припорошенных весенним снежком обломков кровли, недогоревших стропил, малыш заметил застывшую пару голубей.

– Ух, ты!.. – Вовка подобрал одного, другого, осмотрел. – Это их воздушной волной побило. Один – вот, без крыла, перья обгорелые… а чернорябый целёхонький. – Он понюхал, – свежатина, суп сварим.

Ребята пошастали среди лабиринтов и выбрались из стен, прошли к траншее, по которой помкомвзвода привёл Валерку в ту ночь из охранения к себе в подвал.

– Здесь должен быть вход в подвал. А там крупы мешки и других продуктов видимо – невидимо! – спрыгнул Валерка в траншею.

Но хода не было, его завалило обломками стен, битым кирпичом.

– Вот где клад. Эх, если бы у нас были лопаты, кирка и фонарь! – рассуждал малыш.

– А куда делся фонарь бабы Груши? У неё же был… того лётчика? – спросил Вовка.

– Был.

Вот этот фонарь прервал тогда экскурсию по Казачьему Посту. Ребята с уверенностью возвращались домой; можно между глыб пролезть к продовольствию. Что-то там недоступно, сгорело, но и что-то есть… Они торопились за фонарём, несли за пазухой тушки голубей и мечтали о фонаре. Поэтому пришлось вначале заглянуть в сарай Груши. Замок висел на месте, как они его закрыли. Валерка направился за ключом. Пришёл, а там итальяшки пожаловали, мародёры. Стоят у плиты, на мать посматривают, – она с Нинкой на табуретке у окна сидит. Вовка вслед за братом притащился. Посматривают итальянцы, посматривают на них и о чём-то между собой по-своему – «гыр-гыр».

Вовка с Валеркой ещё в сарае нашли близнецов мандолину без струн, раздобыли тонкой проволоки, натянули и бренчали на ней. Мандолина висела на гвозде чуть в стороне от окна, сейчас её взял один из солдат.

Макаронники немного обогрелись, солдат стал настраивать мандолину. Он так настраивал, так старался, закатывая тёмные глаза под лоб, длинное лицо, с большой нижней губой, покрылось потом, каплюшки стекали по щекам, словно слёзы, исчезали в щетинистой бороде. Двое других итальяшек не снимали касок и подшлемников, а этот, который возился с мандолиной, не только стащил всё с головы, размотал шарф, расстегнул шинель, он готов был что-то исполнить, согнувшись бренькал.

Наконец он перестал бренькать, подошёл к матери и бесцеремонно выдернул табуретку. Она чуть было не уронила дремавшую Нинку.

Товарищи его продолжали стоять у плиты, вытянув грязные руки с растопыренными пальцами. Они никак не могли согреться.

Солдат с мандолиной поставил посреди комнаты табуретку, положил у ног каску и вязаный шлем, передвинул висевший на ремне патронташ, чтобы не мешал. Это он, как только вошёл, осмотрелся и поставил винтовку у двери. У двоих макаронников оттопыривались на боках шинели. Ясно было, что у них пистолеты. Вот непонятно, – зачем они явились. Брать из вещей у них нечего, а еду черта два сыщут. Мать научилась так прятать, – нужен собачий нюх, да и тот не поможет. А этим, с их сопливыми носами – вовек не сыскать.

Мандолинист зажал инструмент, закинул ногу на ногу, указательный палец заплясал на струнах, исторгая мелодичные дребезжащие звуки. Те, которые грелись у плиты, смотрели на него и улыбались. Они подобрали руки, а один в просторной, будто кастрюля, каске, закрывшей половину лица, стал подпевать:

– Брюнь, брюнь… – смешно топыря землистые губы.

Вдруг мандолинист вскочил, с размаху так хватил инструментом о край плиты – щепки брызнули. Он ещё стукнул оставшимся в руке грифом и со злостью швырнул его в угол.

Сыновья кинулись к матери, встали с ней рядом, как бы загораживая Нинку.

– Рус, б-ах, бах, – с угрозой заявил тот, который сломал мандолину.

– Браво!.. браво… – захлопал в ладони другой, что был в каске-кастрюле, а другой поднял гриф и, открыв заслонку, бросил в огонь.

– Матка, – обратился он к матери, – уходить надо… наша тут… ваша ходить – век, – показывал он на улицу.

В коридоре послышались шаги. Солдат в каске-кастрюле быстро расстегнул шинель, кобуру, метнулся на звук шагов и привёл Тоську. Все трое осматривали её со всех сторон. И тот, который сказал матери по-немецки – «век», снял каску, стащил подшлемник, под которым оказался ещё платок. С гладко выбритым лицом, в платке, он напоминал покойную мать близнецов, может быть, потому, что в таком платке ходила тётя Настя. Он извлек из бокового кармана круглое зеркальце, протянул Тоське.

Она отрицательно покрутила головой:

– Не надо… спасибо, пан… – отступила на шаг.

Итальянец что-то сказал, продолжая совать зеркальце.

– Нашёл подарок, – сказала Тоська, – на хрена оно мне, – отступила ещё, ближе к двери.

Но итальянец настаивал, чтобы она взяла зеркальце.

Тоська взяла, он тут же извлёк блестящую расчёску, подтолкнул её под локоть.

– Ах, вот чего ты хочешь, – Тоська подняла руку с зеркальцем, и он, заглядывая, стал расчёсывать чёрные и короткие волосы. – Она покорно держала зеркало, пока он расчёсывался.

Вздыбив жёсткую щетину, он что-то сказал своим. Те засмеялись, по очереди посмотрели в зеркальце. После этого он забрал его и вместе с расчёской опустил в карман.

– У меня там ребёнок, – она решительно шагнула за дверь.

Итальянцы о чём-то переговорили, пошли следом. И тут же раздались удары. Мать посадила Нинку на постель, посмотрела в щель неплотно прикрытой двери. Вернулась, взяла с окна ключи от квартиры бабы Груши, вынесла сбивавшим замок итальянцам. Солдаты отшвырнули ключи, взломали дверь.

Они вернулись, объяснили, хотя мать сообразила, без повторного объяснения, что надо семье уходить.

Макаронники ушли, вот тут мать и спохватилась, отыскивая санки или хотя бы коляску.

Замок, вывернутый с проушинами, так и болтался в пробое. Мать обрадовалась, что итальяшки не унесли ключи. Она знала тайник бабы Груши, – под полом хранился жестяной ящик с продуктами. В тот же день она стала готовиться к отъезду, выискивая «транспорт». Ребята сказали о санках, повели мать в сарай показывать находку.

Тоська плакала: как же она уйдёт, а Фаиль вернётся, где он их найдёт с Фаридкой. Она металась из своей квартиры в Грушину.

– Нельзя уходить, нельзя!.. – повторяла она как заводная.

Перетащив санки и коляску в дом, быстро собрались в дорогу.

– Пойдём к Евдокии Романовой, она приютит, если жива, – сказала мать детям.

Вовка упрекнул мать, поставив Тоську в пример, вот она-де не уходит; вернётся отец, где он нас найдёт? «Мы будем жить в погребе».

«В погребе наживёшь сейчас впроголодь, а подъедим всё, тогда – конец…»

Мартовское утро с легким морозцем выдалось солнечным. К полдню потеплело. Нинку, укутав, посадили в коляску; на санки, – самое необходимое. Мать из запасов бабы Груши поделилась с Тоськой продуктами, оставила свеклы, которую прятала в погребе, и она недалеко проводила бывших соседей.

Ребята потащили санки, а мать – коляску. Её грустный вид беженки угнетающе действовал на сыновей в начале пути. Снежный наст не держал ни санки, ни коляску. Редкие следы не всегда обозначали дорогу, да и не помогали они. «Транспорт» новых беженцев почти полз на брюхе, с треском разрезая ледяную корку наста. Резво ребята рванули вначале. Уходили они с надеждой, что там, на новом месте, не будет этих сопливых, злых и голодных чужеземных солдат, любой из которых может тебя пристрелить. Туда бы только добраться. В другом городе, возможно, нет оккупантов. Там встретит тётя Дуня, старшая сестра отца, такая приветливая, добрая. Никто не думал, что она осталась с двумя детьми, шли к родному человеку за спасением.

Валерка смутно помнил двоюродного брата Николая, а сестру Женю представлял. Она такая же беловолосая, как Нинка, повыше его ростом и не плакса. Любит заводить патефон, у неё двухколёсный велосипед, она учила его когда-то на нём кататься: «Вот где будет житуха!»

Вдруг в городе, среди домов, бухнуло. Над головами с рёвом, обдав резкий волной воздуха, пролетел снаряд. Через небольшую паузу снова бухнуло, и опять беженцы почувствовали удар волны, а потом – такую силу, словно тебя отрывает от земли и тянет в сторону.

По звуку пролетающего снаряда и по выстрелу Валерка узнал ту пушку, из которой стреляли по Казачьему Посту, даже ладонь под грязной повязкой задёргала, заныла. Шли торопливо из последних оставшихся силёнок и почти выбрались к дороге, видны были колеи, а с другой стороны возвышались среди ровных полей дома. Спасение. Невольно повернули к домам, мать окликнула детей и показала, чтобы они шли по накатанной дороге. Ей труднее везти, пробиваясь по насту, коляску. А следы колеи дороги тянулись до маячивших чёрными трубами крыш города.

– Это бьёт та пушка, – сказал Вовка, когда они остановились передохнуть, – та немецкая…

Он вытер рукавом стекавший по лицу пот. Помолчал, как бы соображая о пушке.

– А взрывов не слышно. Во как фронт отодвинулся…

После очередного залпа качнулся воздух, снаряд с рёвом пролетел к невидимой цели.

– Траекторию поменяли, – сказал Вовка.

«Траекторию», а что это такое?.. – подумал малыш, но не стал спрашивать, согласно ответил:

– Ага, поменяли…

Мать боялась, что погибнут дети. Этот страх – от привычки отсиживаться в погребе.

– Не останавливайтесь, дорога рядом. По дороге: катись – не хочу… – Она подобрала выбившиеся волосы из под платка, а концы платка затянула туже:

– Разбухались, душу выворачивает, а наши молчат – помалкивают. И откуда только нанесло этих чертей?.. Наверное, пособрал Гитлер со всего мира. Нам бы дожить до их конца.

– До конца этих доживём, – другие появятся, – сказал Вовка.

Мать посмотрела на Вовку, он хоть и ходил в школу, но там его так рассуждать не учили.

По дороге тащить санки было легче. День разгулялся, колею начинало прогревать солнце, ледяные комья раскисали, расползались под полозьями санок и коляской. Семья уходила дальше и дальше от нейтральной полосы, своего дома, посёлка, и позади, по следу за ними, шли другие люди. Малыш вспомнил почему-то тех собак охотника, которые живут в щели среди трупов чужеземных солдат, как они их пожирают, представил пустой посёлок, Тоську с маленькой Фаридой, ожидающей возвращения Фаиля.

«Трупы, как растает снег, подберут, и собаки нападут на Тоську; вон какие уже вымахали щенки – с телёнка…» – Такие зарождались у него мысли.

– Передохнем, – предложила мать.

Со стороны степи навстречу двигалась тёмная колонна. Мать осмотрелась, выискивая укрытие, но вокруг – равнина, ни кустов, ни оврагов. С противоположной стороны тоже приближались люди. Неизвестные люди могут быть врагами. Лучше никого сейчас не встречать.

– Мам, а собаки, когда голодные, могут напасть? – подметив беспокойство на лице родительницы, спросил малыш.

– Какие собаки?

– Ну там, которые живут в поле, собаки охотника… Они остались в посёлке и на Тоську нападут…

– В нашем доме будет комендатура или какой-то штаб. Тоську оставили уборщицей, а собак итальяны постреляют. О чём ты думаешь, головушка бестолковая…

Колонна приближалась. Первый возок, доверху наполненный бытовым скарбом: тут тебе стол, стулья, тумбочки, поверх лежали винтовки румынского образца. Впереди, нахохлившись, сидели двое солдат в бараньих папахах, один держал вожжи, понукал кляч. У них были тёмные, ко всему безучастные лица. Едут себе, подрёмывают под весенним пригревающим солнышком. Следом тащили, тоже клячи, сани с ящиками снарядов, а за ними – три пушки.

– Такие дохлые коняги, а везут… – Вовка не закончил фразу, с брички, которая следовала за последней пушкой, слез солдат и направился к ним. Он разбросал поклажу, посмотрел в коляску, Нинка испуганно заплакала. Солдат пнул ногой коляску, проходя мимо ребят, выхватил из рук у Вовки одеяло, в которое дети собирали разбросанные пожитки. Одна из повозок остановилась, с неё соскочил ещё румын и направился к мародёрам. Он остановил солдата с одеялом, что-то ему сказал, показывая рукой на семью беженцев, вырвал у мародёра одеяло, вернул Вовке. Ребята положили его на санки. Пока они собирали свой скарб, обоз проехал.

– Цыгане, вылитые цыгане… – шептала мать.

Она быстро увязала узел и повернула на дорогу. Снег стал совсем мягким, не верилось, что утром был мороз. Впереди, метрах в тридцати, опустилась стайка птиц. Валерка вытащил из кармана пальто рогатку и единственную пулю, с тупым, в отличие от наших, «носом» румынского производства. Птицы вспорхнули; пролетев, опустились дальше на дорогу. Вовка усмехнулся:

– Спрячь рогатку, охотник выискался. Так они тебя и подпустят на выстрел. Тащи санки, мне не под силу одному.

Но малыш уже вложил пулю в «шкураток» и не собирался прятать рогатку опять в карман.

– А ты не размахивай рукой, тяни санки, как следует. Тяни двумя руками, не пугай птиц… – закончу охоту…

– «Охотник», я и один повезу. Идти впереди, смотришь, они подождут своей смерти. Будут сидеть и ждать… – Ясно, что скука заедает брата.

Вовка ещё явно подтрунивал над младшим. Птицы были напуганы человеком. Не подпускали близко. Малыш следил за стайкой, осторожно приближаясь, готовый в любую секунду выстрелить. И вот-вот стайка вспархивает. С навесной траекторией он выпустил пулю. И, какое было торжество, когда одна из птиц, перекувырнувшись через голову, упала. «Охотник» стремглав бросился к ней. Она ещё билась, пытаясь взлететь, когда Валерка настиг её. Птица показалась ему большой. В руках она дернулась и затихла.

Вовка оставил санки, подбежал к брату. В открытый клюв птицы сунул снег. Ему не верилось, что Валерка подбил её.

– Она ещё тёплая… голова болтается, значит, не оживёт, – заметил он и, распустив крылья, принялся рассматривать, – что ж это за птица? Я такую видел на картинке… кажется, куропатка…

Мать взглянула на добычу младшего и подтвердила предположения Вовки.

– Куропатку подбил! Как же умудрился?.. Из неё суп сварим.

– А я пулей стрелял, пуля затем и придумана – убивать, – в экстазе выпалил малыш.

– Ишь, добытчик какой, – похвалила сына.

Вовка разглядывал куропатку:

– Куда ж ты угодил? Ага, вот, пуля попала в голову. У ней из клюва кровь…

– Давайте спрячем, – взяла мать птицу, завернула в тряпку и положила в коляску. На том месте, где «охотник» подобрал куропатку, он нашёл и подобрал меткую пулю, ещё не совсем веря в свою удачу.

Они обходили Горловку стороной, мать всё оглядывалась на людей, шедших следом. В посёлке почти все взрослые знали друг друга. С нейтральной полосы ушли, уехали в первую очередь так называемые активисты, ну и коммунисты, после немецких листовок, в которых их так разрисовывали. Дети малые не понимали ещё, что родители выросли при новой власти, а старшие, дедушки, бабушки, помнили и почитали бога, царя. Помнили, как убивал брат брата, грабили богатых. Многие обиженные на новую власть Сталина уходили, чтобы сдаться «немцам». Были слухи, что таких добровольцев увозили в рабство.

* * *

Ясное солнце, синее, глубокое небо, белый снег. После того, как затихла бухавшая пушка, воцарилась тишина, от которой отвыкли. Они жили посреди войны с её звуками, а тут тихо. Это казалось настолько непривычно, словно первые муки голода, с которыми пришли все невзгоды и беды. Вот так семья привыкла к боям, выстрелам и разрывам. Погреб был блиндажом, они жили семь месяцев на передовой, с одной разницей: не ходили в атаку и не стреляли по врагу.

Раза два мать останавливалась отдыхать, кормила Нинку и посматривала на тех, что шли за ними. Наверное, с надеждой, – вместе будет веселее в пути. Но те тоже останавливались. Они видели, как потрошили передних румыны, и успели уйти от дороги в балку. Выждали, теперь соблюдают дистанцию.

Нарастающий гул вначале приняли за гул самолётов и ошиблись. Появились танки. Колонна шла со стороны города. Первые машины исчезали в балке, как будто ныряли в снежную пучину. Выползали они на взгорок огромными разъяренными жуками. Слегка развернувшись, вытягивали пушки, принюхивались, страшась потерять темневшую на искристом снегу колею дороги.

Мать остановилась, осматриваясь, заметила в сотне метров от дороги выемку или овражек. Быстро, как могла потащила коляску оглядываясь на ребят:

– Давайте туда, в овражек, – взмахнула она рукой.

«Что ж она так боится?» – смотрел в спину матери, спрашивал себя малыш. Он не думал, что мать боится и переживает о них.

Он с Вовкой тянул санки, куда показала мать. Наст ватно проминался под полозьями, санки проседали, снег налипал на них, – того и гляди лопнет верёвка, за которую они с братом тащили. Матери с коляской было тяжелее, несмотря на то, что она старалась ехать за ребятами по следу. Пришлось ей остановиться. Дети тоже остановились. Мать бросила коляску, села на санки, и Валерка с Вовкой примостились рядом, с напряжением наблюдая, как приближаются фашистские танки. Таких чудовищ они ещё не видели. Танки приближались, казалось, земля ходит ходуном, а когда первый, весь в крестах, с откинутым люком, разбрызгивая влажный снег, зачем-то включил воющую сирену, совсем жутко стало. Он промчался, повернув пушки в их сторону. Заметил фашист, как они убегали с дороги. Следом, на небольшом расстоянии, шёл другой.

– Сколько их много! – сорвалось у малыша. – И все они мчатся, чтобы папку убивать…

– И у наших есть танки? – поднял глаза на мать Вовка. – Правда, мам, есть!..

– Правда…

В душе малыш был согласен с Вовкой и мамой и ему очень хотелось посмотреть на наши танки. В то же время его захлестнула обида: если у нас есть, почему они прилезли к нам, забрали все хорошие вещи, даже стулья унесли. Муку, сухари… мать тогда не догадалась спрятать – утащили… А после того, как Петров с бойцами уложил столько мародёров, да ещё и в плен взяли, был уверен: «Победа будет за нами! Враг будет разбит!..» Оказывается, вот кто голодающих мародёров – «пасёт!..» – Малыш привстал, наблюдая за техникой фашистов.

Колонна удалялась, оставив смрад бензина, а на дороге хлюпающую грязь. Колеи наполнились водой, можно тащить санки только посередине дороги.

«Русские дамочки, не копайте ямочки…» – вспомнил листовку.

Вовка пнул младшего:

– Посмотришь, как они отсюда драпать будут.

«Будут, жди, а пока драпаем мы… – Малыш подумал так, но не решился спорить, Вовка устал и от этого злой. – Главное, чтобы нас не убило…»

Они миновали город, выбрались на другую дорогу, которая огибала террикон шахты, спускалась в балку. Бурки совсем промокли, вода чавкала в галошах, ноги застыли. Правда, при ходьбе можно терпеть. Валерка собрался сказать об этом матери. У неё поверх бурок «глубокие» галоши, но у Вовки такие же, как у малыша, он помалкивает; «буду молчать» – такое решение созрело у него.

Мать сошла с дороги на лёд речушки или большого ручья. Поймёшь тут, – вокруг чужие места. Берега в редких кустах камыша растут у воды повсюду, особенно в балках.

Коляска стояла на обочине дороги, мать шла впереди по льду, даже топала, проверяя крепость льда. Снег слежался, подтаял, обрывистые берега чернели.

– Поехали, – сказала мать, спуская коляску на лёд речушки.

Ребята охотно прыгнули на барахло, мать подтолкнула санки и они покатились даже с небольшого уклона. Малыш лежал на брюхе, следил, как полозья разрезают тонкую ледяную плёнку, под которой был прочный лёд. Вовка время от времени соскакивал с саней, разгонялся и прыгал на ходу. А санки, словно самокаты, скользили сотни метров не останавливаясь, постукивая полозьями на трещинах: «Хорошо-то как, давно надо было свернуть, а то тащились…»

Он и не заметил, как задремал, а когда очнулся, почувствовал тяжесть мокрых бурок, ноги окоченели, потеряли чувствительность. Пришлось снимать галоши, стаскивать намокшие бурки, растирать покрасневшие ноги. Малыш от боли тихо заплакал.

Мать далеко отстала, была где-то за поворотом; а брату чего жаловаться? Он, возможно, услышал или подметил, что Валерка захныкал.

– Здесь устроим привал, – кивнул Вовка в сторону дуплистых ракит. – Давай я помогу тебе отжать бурки. Они как кисель. Будь пока в галошах. Ломай сухие сучья, камыши, собирай бурьян, – распоряжался он, вешая отжатые бурки на сучья ракиты.

Он натолкал в галоши мятых метёлок камыша, а ноги всё равно стыли. Пришлось терпеть. За короткий срок они собрали хворост, бурьяну, подтащили комель сломанного дерева.

Вовка посадил брата на санки, растёр ноги и укутал какой-то дерюжкой. Он умел растапливать плиту, так же ловко разжёг костёр. Ветерок относил дым вдоль речушки, но, когда он менял направление, чувствовался приятный и чуть горьковатый запах ракиты.

Мать очень обрадовалась костру. Они с Вовкой натолкали снега в кастрюлю и принялись ощипывать куропатку. Кастрюля шипела на огне, через какое-то время мать добавляла чистые льдинки.

– Ах, какой у нас будет супчик, – приговаривала.

Нинку она вытащила из коляски, и девчушка, укутанная поверх пальтишка старой шалью, не отходила от матери ни на шаг. Она вцепилась в полу пальто и таскалась за матерью от костра к коляске и от коляски к костру. В коляске, на самом дне, под клеёнкой, в мешочках мать спрятала крупу, муку и немного макарон, это было всё из запасов бабы Груши, которая едой ни с кем не делилась.

А когда кто-нибудь говорил о войне, о голоде, она произносила:

– О, я знаю цю ораву. Цих шибенникив… Надо щоб йисты чего було. А йих вытурят – гэть, ох, як вытурят…

По солнцу можно было определить, что время за полдень, и мать торопилась: подбрасывая в костёр хворост, следила, чтобы не сгорели бурки, которые сушились над огнём. Вовку она тоже разула, также в галоши настлала сухих тряпок. Валерка смотрел, как от бурок идёт пар, и думал; а как двигаться по мокрому льду, чтобы не замочить ноги: «Если бы запрячь собак, ехать себе и ехать».

Поели они быстро. Металлические миски мать ставила на снег, суп остывал мигом. Суп получился вкусным, на свежем воздухе, приготовленный на костре – мечта.

Бурки почти высохли. А какое наслаждение братья получили: когда обулись, внутри просохшей обуви дремало мягкое тепло костерка.

Мать предупредила, чтобы они не уходили далеко вперёд, а ехали на санях по очереди. Сани по гладкому льду катились без усилий, толкали их палкой-рогатиной, а Вовка, сидевший на скарбе, где надо, подтормаживал, выравнивал сани.

После «привала» и сытного обеда ребятам хотелось катиться вниз по речушке на обгонки, свободно, не притормаживая, гнать и гнать. Но мать напоминала, чтобы они не замочили ноги, ехали тише.

Солнце увеличивалось, краснело, как будто набиралось тяжести и вроде от этой тяжести опускалось на высокий холм донецкого кряжа. И как-то незаметно начинал подступать ломкий весенний морозец. От того, что они не гнали, мать придерживала, да и усталость росла, тонкая плёнка воды не забрызгивала бурки, мелкие брызги оставались на галошах. Опыт помогал. Мать поглядывала на солнце. Одна она знала, сколько ещё топать, тащить коляску с дочерью.

Речка не особо петляла, она была зажата с обеих сторон возвышающимися кряжами. С северной стороны белым, с редкими проталинами, или продувами, а с южной – наоборот – редкими, белыми пятнами по бурому склону. Тихо и пустынно было в степи – ни единой живой души. А малыш посматривал на порхавших щеглов, нет-нет да и проверял карман – цела ли рогатка, на месте ли пуля: «Вот бы повстречалась какая ещё крупная птица».

В одном месте, после крутого поворота, путь преградила насыпная плотина. Пришлось перетаскивать коляску и санки через неожиданную преграду. Это оказалось нелегко, так как сил у беженцев осталось немного.

Малышу не терпелось спросить мать: далеко ли ещё до тёти Дуни. Но тётя Дуня живёт в городе, а тут, в степи, признаков города не видно, даже – ни одной дороги. У плотины мать сказала:

– Это первый водопой…

Вовка спросил:

– А что, ещё будут плотины?

– Будут, – коротко ответила мать, – впереди ещё, кажется, два водопоя, насколько помнится.

Ему ещё хотелось спросить: почему место, где плотина, называется – водопой? Отвлекла мысль о том, хватит ли сил перетащить санки и коляску ещё через две плотины. Если через эту резво, с ходу ринулись на подъём. Вовка рассчитывал на инерцию. Под плотиной, оказалось, намело много снега. Санки застряли. Мать поспешила им на помощь. Развязали и перетащили скарб на берег, потом санки с небольшим грузом волоком переправили через плотину, поставили на лёд, носили остальные вещи на руках, увязывали. Румын из обоза, когда разбрасывал вещи, сначала кинжалом разрезал верёвку, и жёсткая верёвка расползалась на узле. Мать проклинала всех мародёров мира, пока связывала верёвку, с такой злостью, что у неё горели глаза:

– Ах, чтоб у них хрен на лбу вырос, чтоб, когда «приспичит», они нагинались…

– Мам, а лучше на пятке, – подсказал Вовка, – когда «приспичит» пусть они разуваются.

Валерка и то расхохотался.

Мать тоже рассмеялась. Повеселее стало перетаскивать коляску. А солнце между тем не ждало. И уже вдоль речушки опускались вечерние сумерки. До плотины они гнали санки, теперь под уклон очередь ехать, но им управляться, а каково матери с коляской?! Вовка, как угадал мысли брата, сказал:

– Давай Нинку перенесём в санки. Мне всё равно, что ты один, что вас – двое. Ты усядешься, будешь держать её, чтобы она не свалилась, а я подталкивать.

Малыш согласился. Об этом они сказали матери.

– А как уснёшь, да сковырнёшься на лёд? Ребёнка расшибёте.

– Не сковырнусь. Я уже выспался, – сказал Валерка.

– Я смотреть за ними буду, – заявил брат.

И мать согласилась.

Нинка у ребят не плакала, она терпеливая. Плакала, когда мародёры в квартиру врывались, да в погребе иногда. А если мать её накормит досыта, даже песенки на свой лад поёт.

А водопоев больше не было, плотину одну снесло, другую, наверное, разбомбило или подорвали. Они проскочили незначительные преграды ещё до сумерек. Сейчас совсем стемнело. Мать с коляской шла впереди, а ребята еле тащились, отстав.

Весь день в пути, столько пережито. Мать не зря посматривала на солнце, ночь всё-таки настигла семью в степи. Заметно похолодало.

– Красное большое солнце на закате – к перемене погоды, – сказала мать, – ишь, как подмораживает, а то и метель схватится.

А Валерка не мог понять, почему это сани стали хуже катиться, что-то к полозьям цепляется. Водяную плёнку поверху прихватывает морозцем, и она стеклянно похрустывает, притормаживает. То они шли, стараясь держаться середины, сейчас мать тащилась ближе к берегу и всё напоминала ребятам, чтобы те торопились, двигались, не гнали санки. Легко сказать «всматривайтесь», в глазах появилась какая-то резь, набегали слёзы. Вовка тоже жаловался: «Больно смотреть».

– Это от яркого снега, вы только не трите глаза. Я вот терплю, – предупреждала мать. – Скоро придём в деревню. Там живёт наш родственник. Мы с отцом один раз гостили у него. Не знаю, найду ли тот дом ночью… Сейчас, если там немцы, комендантский час. Опасно. Как доберёмся. Идите тише. Хотя бы людей повстречать.

От таких слов невесело было на душе. Терпели.

В тёмном небе, среди мерцающих звёзд, тонкая закавыка месяца ничуть не прибавляла света. Впереди снежное поле упиралось во что-то тёмное. Мать оживилась.

– Кажется, вербы, а за вербами – сад. Теперь речушка отвернёт в сторону… надо выбираться. – Она стала высматривать, где это сделать.

У высоких, плотно разросшихся ракит, с пологого берега на лёд речушки стекала тёмная лента дороги. На неё-то они и выбрались. Миновав сад, выбрались к деревенским хатам. Проехав несколько, мать свернула к большому продолговатому дому и остановилась у тёмной стены.

Тихо было на улице деревни. Ни собачьего лая, ни людских голосов, ни огонька в окошках. Мёртвая тишина. Боясь нарушить эту тишину, мать шёпотом сказала:

– Вот это клуб… кажется, второй дом Стёшин… как бы не ошибиться. Мы с отцом, когда гостили у него, в кино ходили. Третий? А вот передохнём, я пройдусь посмотрю, вы подождёте. Как бы на патруля здесь не наткнуться… Тоже, небось, черти еще те и здесь.

– Ноги окаменели, – почти простонал Вовка, – иди, мам…

– А кто этот Стёша? – спросил по забывчивости Валерка.

– Ты что, не помнишь? Это папкин двоюродный брат, – сказал Вовка. – Мы ж у них когда-то гостили.

– Тихо!.. – мать, всматриваясь в сумерки, прислушалась, даже привстала на цыпочки. – Кто-то разговаривает, – выдохнула она.

Все замерли, а мать склонилась над коляской. Как бы чувствовала, что Нинка захнычет во сне. Она, словно квочка крылья, распахнула пальто, накрыла коляску. Нинка повозилась, затихла.

Теперь и братья слышали похрустывающие ледком шаги, приглушённый говор. Показались двое:

– Та отут в закуточку можно зупиныться, – они прошли мимо совсем близко с винтовками за плечами. – О тут и покуремо в затишку… – глухо сказал один из них.

– Пишлы до кинця. Можэ, бабо Луцаря самогон гонэ. Чуе мий кирпатый нос там щось е, – произнёс молодой голос.

– Твоя Луцыриха, колы гонэ, ажно во Львови чуты, – глухо сказал первый. – Твий кирпатый нэгожий.

– Вот так воняе?..

– Так…

– Шо ж ты, був во Львови и всэ мовчишь. Шо там було? Одни украинцы чи и нимцы булы? – спросил молодой. – Булы?

– А як жэ. Нимцы завжды з намы. Бо воны з Бандэрою прийшлы. Чины велыки. Та там ни тильки нимцы булы. Румыны, италийцы, и дажэ ти булы… як жэ йих? О, забув! Та я жэ йих?.. Грицко, а якым ты мэнэ вчора хреном назвав?

– То ж було вчора…

– Ну, якым?

– Голланским хрэном назвав…

– О! И голладцы там булы!..

– Що ты мэни про то, хто там був, ты кажи про Украину. Кажуть, що столицу до Львова перенэсуть, бо в Кыеви руськи живуть, а во Львови всих жидив и маскалив вбылы.

– Вбылы, та чому переносыты, всё будэ нашэ. Треба бильше вбываты маскалив, жидив…

– А коммуняки?

– Вси жиды – коммуняки. Вси!

– А як маскали почнуть нас вбывать?

– О! А нас завищо?! Як воны будуть убываты? У нас – румныци, а то и гарматы, хиба нимцы дадуть? Во Львови про цэ казалы…

Из-за угла вылетел, рассыпая искры, окурок. Дети так затаились, что перестали дышать. От задержки дыхания подкатывал кашель.

– Пийшлы до бабы. Гонэ вона чи ни, но у ней завжды е, – сказал старший.

Они вскинули за спину винтовки и, похрустывая настом, пошли в другой конец деревни. Мать выждала, пока затихли шаги, и чуть слышно сказала:

– Тихонечко идите за мной…

Малышу не терпелось спросить у матери о патруле, которого она так опасается. Ясно, что это были хохлы. Баба Груша так разговаривала и её за глаза все называли – хохлушкой. Он как-то спросил её, почему она хохлушка?

– Это хто навчив тэбэ – хохлы, а я руська. Я русинка. Ото, як скажуть, – баба Груша – «хохлушка». Ты скажим йим, шо воны – хохлы, а Груша – русинка. Русины первые – русские. Вот так.

– Кажется, вот эта хата. Давайте-ка сюда, под эти деревья. Стойте тихо, я пойду узнаю. Сил моих нет. Мать оставила с ребятами коляску, прошла к дому, стукнула в одно окно, потом в другое. Хата стояла за деревьями палисадника, дети слышали, как она стучится. От окна прошла к двери, постучала и в дверь.

– Вовка, что все хохлы – патрули? – спросил Валерка.

– Это патрули – полицаи, – ответил брат. – Ванёк и Колька говорили, «что там, где оккупанты, есть предатели полицаи…»

– Кто там? – послышался приглушённый мужской голос.

– Стёша, это я – Катерина, – ответила мать.

Дверь распахнулась:

– Господи, откуда ты? Заходи!..

– Я не одна, со мной дети.

– Ну, давай сюда детей, где они?

Из двери вышел большой сутулый мужик и за матерью направился к ребятам. Он остановился рядом, высокий такой дядько:

– У тебя тут два экипажа… не растеряла ребят-то?

– Целы. С таким трудом из такого ада выбрались…

– Ну, слава богу. Как же ты отчаялась в ночь пойти? Могли пострелять. Заночевала бы где.

– Где ж заночуешь в степи?

– Как шла-то?

– По речке, утром вышли…

– Утром! – удивился Стёша, затаскивая в сенцы коляску, и помог втащить санки. – Я тогда, в то мирное время, добрался до вас за день, но я на лошади… Речка не шибко петляет – путь получается короче… ну да. Где же Алексей? Живой? – расспрашивал он, задвигая засов двери.

Разговор получался как приветствие. Вы-де не у чужих, и я, как глава семьи, принимаю вас.

Где же ему быть… – ответила мать, – там, где все. А живой ли? – она шмыгнула носом, – чует сердце: живой, чует. Сны подсказывают – живой.

– Сюда, вот сюда идите, – Стёша распахнул двери в хату.

Свет керосиновой трёхлинейной лампы, висевшей посредине комнаты, показался вошедшим ярким. В глазах появилась резь, слёзы, они сморгнули, отвернулись от лампы.

За большим длинным столом сидела семья Стёши. Дети, какие-то старухи, тётки, молодые люди – и все смотрели на негаданных гостей.

Хозяин поставил коляску в сторону от порога, назвал мать по имени. Из-за стола встали дородная тётка и седоволосая старуха, сутулостью похожая на Стёшу. Тётка принесла стулья для всех, а старуха подошла к ребятам:

– Давайте-ка раздеваться.

Они сняли пальтишки, шапки, галоши, сели на лавку и стали стаскивать бурки:

– Боженьки-то, боженьки, а ноги синие – синюшие, как у мертвяков, – причитала старуха, – в галошах хлюп-мокрота… давайте-ка суконную вязёнку.

Кто-то из детей подал бабушке рукавицу, и она тут же принялась растирать детям ноги.

– Киньте в печь поленце. В жар чайник поставьте, чугун с водой пододвиньте, – распоряжалась старуха.

Стёша вполголоса о чём-то продолжал расспрашивать мать, братьям казалось, что голос у него такой же лохматый, как он сам.

Их поили «узваром», как говорила бабушка, кислым, горячим. Она ещё предлагала кутью, ноги горели огнём. Валерка дремал. Усталость сказывалась. Все, что происходит не на самом деле, а во сне. Он не сидел, а летал по воздуху и опустился на жёсткую, тёплую подстилку, кто-то командовал:

– Всё мокрое на загнетку…

Сон мягкий, тёплый, будто летний воздух, обволакивал, гасил сознание.