Читать книгу Легенда о Пиросмани - Валериан Маркаров - Страница 10

* * *

– А по-французски ты тоже говоришь? – спросила шестилетняя Сона, дочь Анны, бросив на Никалу лукавый взгляд.

– Нет, Сона-джан. Только по-грузински и по-русски. И немного по-армянски. Садись за стол, буду учить тебя читать.

– А зачем мне уметь читать? – не унималась шаловливая девочка. – Когда я вырасту, стану богатым купцом. Пусть мне другие читают…

– Ты права! – согласился с ней Нико. – Купцу не обязательно уметь читать. Важнее – уметь считать. Но купцом ты не станешь…

– Это почему же? – спросила Сона с любопытством, понимая, что этот великовозрастный ребёнок – «наш Никала» – раскусил-таки её лукавство.

– А потому, Сона, что женщины купцами не бывают. Это мужское дело… коврами торговать…

– Ай молодец! – вмешалась Анна. – Как хорошо сказал! А ты, мамина красавица-джан, слушай нашего Никалу. Он плохого не посоветует!

– И никакая я не красавица, мама. Меня девочки с улицы вчера уродкой обозвали, – пожаловалась она и грустно взглянула на обоих – Анну и Нико. Она, говоря откровенно, писаной красавицей никогда не была, видимо, породой своей пошла в отца.

– Цавт танэм!43 А что красота, Сона-джан? – успокаивала её мать. – Красота – тьфу, хеч! Сегодня есть, завтра – её уже нету! Главное – ты умная. Вот научим тебя читать-писать и считать, посмотрим потом, у кого жизнь счастливее сложится, у тебя или у тех дурочек!

В этот момент в комнату шагнула Кеке в своём длинном, сильно приталенном платье из атласа зелёного цвета, с плотно облегающим лифом, отделанным бисером и золотой тесьмой. Пояс на её платье был из шёлковой ленты, а широкие его концы, богато расшитые золотом, спереди опускались почти до пола. На голове у Кеке – картонный ободок «чихти», обтянутый шёлковой тканью. Под ободком этим вуаль «лечаки» из тончайшей марли, закрывающая густые косы. Поверх головного убора, выходя из дома, она, женщина замужняя, накидывала большой шёлковый платок «багдади» или «чадри», в которые, отдавая дань традициям, закутывалась с головы до ног, оставляя открытым только лицо. А ноги её, длинные и стройные как у всего Калантаровского рода, включая престарелую и добрую душой Эпросине-ханум, оставленную в шулаверском имении в компании с нардами, были облачены в «коши» – туфли на высоком каблуке с загнутым вверх носком, без задников и из яркого бархата.

– А вот и наша Кеке явилась! – объявила Анна. – Где ты ходишь столько, сестра?

– На Мейдан ходила. Курицу хотела купить большую, – объяснила эта «законодательница моды», сверкая неизменными своими украшениями из бриллиантов на ушах, шее и тонких пальцах. – Да вот, кажется, вместо курицы мне петуха старого продали. Торгаш хитрющим оказался. Говорил сладкими речами:

– «Эй, красавица, мимо моих кур не проходи. Что хочешь из них выйдет – чахохбили, шкмерули или отменный сациви».

А я – ему:

– «Твоя курица больше похожа на петуха голландского».

– «Э-э-э, почему так говоришь, красавица? Какой еще петух? Обижаешь честного человека. Не хорошо это!»

– «А почему тогда у твоей курицы гребешок на голове?! И такие пёстрые перья!»

– «Не понимаешь, что ли? Это же модница-курица! Любит украшения. Как ты…»

– Ничего, – утешала её спокойная и рассудительная Анна. – Из старого петуха тоже можно сациви вкусное сварить. Главное, чтоб орехи были жирные, да сунели44 хорошие… Уверена, что Башинджагяну понравится. Не ел он настоящий сациви с тех пор, как покинул Тифлис. Откуда будут в Петербурге сунели?

Ближе к вечеру бронзовый колокольчик у парадной двери возвестил о приходе гостя. Чёрный костюм, красивые волосы, борода и усы, и, что особенно бросалось в глаза – это глубокий и задумчивый взгляд. Молодой человек скромно вошёл в дом и коротко представился, при этом галантно кивнув и протянув для рукопожатия свою крепкую ладонь с красивыми пальцами:

– Геворг Башинджагян. Художник.

– Очень приятно… А я – Нико Пиросманашвили.

До начала обеда Анна постаралась создать уют, располагающий к доверительной беседе и пониманию, во время которой, неспешной и приятной, выяснилось, что они, Геворг и Нико, оказались земляками. Тот родился в Сигнахи, в той же Кахетии, где и находится Мирзаани, родное село Нико. Что рос он в бедной, но образованной семье, и рано осиротел, взяв на себя заботу о братьях и сёстрах. С четырнадцати лет служил писцом в канцелярии мирового судьи, где его держали за красивый почерк, а также писал вывески для местных лавочников, получая двадцать копеек за каждую. И разница в возрасте между ним и Нико всего-то небольшая – Геворг был старше на пять лет. Но многого успел достичь! Сначала учился в уездном училище, затем в Рисовальной школе при Кавказском обществе поощрения изящных искусств в Тифлисе. А потом поступил в Императорскую Академию Художеств в Петербурге, где учился в пейзажном классе у известного живописца Клодта и был награжден серебряной медалью за картину «Берёзовая роща». Одновременно он посещал мастерскую самого Айвазовского и пользовался его советами. А после окончания учёбы Геворг отправился в путешествие по Закавказью, пройдя пешком всю Грузию и Армению, и сочиняя рассказы о повседневной жизни грузин и армян. Он также серьёзно увлёкся собиранием песен ашуга45 Саят-Новы. Превосходно зная грузинскую литературную классику, он переводил на армянский язык стихи Акакия Церетели. А потом и вовсе уехал в Европу, посетив Италию, в частности Флоренцию, Венецию, Рим, Неаполь, где воочию познакомился с искусством итальянских мастеров живописи.

– А как давно вы рисуете? – спросил Башинджагян, с интересом изучая рисунки Нико.

– С самого рождения, – вставила Кеке. – Вот вам крест! – все засмеялись этой шутке.

– С раннего возраста, лет этак с пяти, наверное, – поправила сестру Анна. – Да, Никала? – тот тихо кивнул. – Он разрисовал все стены нашего дома, все окна, и, если бы ты поднялся на нашу большую крышу, ты и шагу бы ступить не смог – там повсюду рисунки нашего Никалы. А ты, Геворг-джан, когда начал рисовать?

– Да вот тоже пристрастился с раннего детства. Однажды, помню, на стене дома, у дверей, изобразил вешалку. И гости, которые пришли к отцу, приняли гвозди за настоящие. Пытались повесить на них верхнюю одежду и головные уборы и очень удивлялись тому, что их вещи падали на пол…

– А как вы попали в рисовальную школу? – рискнул поинтересоваться Нико. Он, казалось, уже не робел от присутствия незнакомого человека в их доме.

– В Сигнахи, по соседству с нами, жила семья уездного начальника Эраста Челокаева, а я дружил с их сыном Митей. Однажды тот стащил мой акварельный рисунок, который попал на глаза Орловскому губернскому чиновнику, гостившему у Челокаева, и он, как мне потом сказали, «разглядел талант» и помог с поступлением в школу… А у вас, юноша, – он посмотрел на Нико, – несомненно, самобытное дарование и вам непременно надо учиться. Можно обратиться в ту же самую школу, которую удалось закончить мне. Она на Арсенальной улице. Я бы мог отвезти вас туда, Нико, но мне завтра утром уезжать в Швейцарию…

– Милости прошу в гостиную! – в кабинет заглянула Кеке. На её щеках горел яркий румянец. – Обед на столе. Приятного аппетита!

В гостиной на большом овальном столе уже красовались изысканные грузинские блюда вперемешку с зеленью, овощами и фруктами! Здесь были острый суп-харчо с чесноком и нежной говядиной, поданный в дымящихся горшочках, красное лобио, бастурма.

– Угощайся, Геворг-джан! Не стесняйся! Будь как дома!

Художник повёл над харчо носом, восхитительный запах блюда взмыл к его ноздрям, и он поднял глаза к потолку, выражая своё наслаждение ароматом. Все дружно застучали ложками, хваля этот чудесный суп и говядину на косточке, общались, смеялись. А, опустошив горшочки, стали элегантно промокать рты кончиком кружевной салфетки. Нико успел заметить, как это делает их гость – интеллигентно и благовоспитанно. Сказывалось долгое пребывание в столице Российской империи. Он, Нико, уже ни о какой еде и думать не хотел после изумительно вкусного и сытного харчо, но сидящих за столом ожидало продолжение трапезы. И всё бы хорошо, да вот только Сона, как всегда, капризничала, отказываясь есть.

– Моя девочка, ты почему руки не помыла перед обедом?

– Не хочу есть! Я не голодная…

– Ай ахчик-джан, что хочешь? Чем тебе угодить, княгиня наша «блага-вер-ная»? – нервничала Кеке, потихоньку теряя терпение и обрушив свой гнев на непослушную племянницу, а та всё продолжала упрямиться, уставившись в окно. Похоже, ей нравилось, что взоры присутствующих были прикованы к её важной персоне.

– Что хочешь делай тогда! Живи как хочешь! Не подойду к тебе больше, не обниму, не поцелую, не назову «бала-джан»! Захочешь напиться – вот Кура… Захочешь купаться – вот Кура…

Ох, и любила же она проводить воспитательные беседы с хитрющей и смекалистой девочкой! Однако, всегда держала себя в руках, никогда не позволяла себе её шлёпнуть. Поругать – да! Но не шлёпнуть!

И, наконец, вот он – холодный «сациви» – прямо со льда, с кусочками отварной курицы или, точнее, петуха, купленного сегодня на Мейдане, и утопающего сейчас в густом ореховом соусе с янтарными капельками масла и мелко нарезанной зеленью киндзы на поверхности. Его подали с горячим «гоми» – кукурузной кашей.

– Какое сациви готовит наша Анна! – хвалилась Кеке, посматривая на Геворга. – Поэма, а не сациви! Не раскроешь своего секрета, сестра-джан, если очень попросим?

– Никакого секрета у меня нет, – скромно отвечала Анна. – Орехи не экономлю. К соусу добавляю пару столовых ложек винного уксуса, потом тщательно всё перемешиваю, даю разок вскипеть и ставлю на холод для загустения…

– Иф-иф-иф! – восклицала её сестра. – Сациви удалось на славу! Пальчики оближешь, и язык проглотишь! Объедение, а не блюдо!

А на десерт на накрахмаленной скатерти стола появились «пеламуши» и армянская гата – выпечка со сладкой начинкой «хориз»…

Быстро опустился вечер. В домах зажигались огоньки. Со стороны Мтацминдской церкви доносились удары колокола. Их глухой тоскливый звон рассыпался в отсыревшем воздухе. Гость, пожав всем руки и поблагодарив за тёплый приём и вкусный обед, попрощался с гостеприимными хозяевами и ещё раз пожелал Нико удачи.

Сам же Нико долго не мог уснуть той ночью, ворочаясь в постели с боку на бок. Ему не давали покоя слова Башинджагяна. И, на следующее утро, он, набравшись храбрости, отнёс свои рисунки на Арсенальную улицу… Когда он подошёл к серому зданию школы, его встретили недруги. Его собственные недруги: полная неуверенность, тревожные сомнения, страх перед переменами и НЕРЕШИТЕЛЬНОСТЬ. Этот последний его враг оказался сильнее трёх предыдущих. Он, обратившись тяжёлыми кандалами на ногах, не давал Нико сделать и шагу. Сомнения его переросли в мелкую, противную дрожь, поселившуюся в руках и безжалостно сотрясавшую сейчас всё тело… В странной задумчивости он потоптался на месте, у порога школы, оглядываясь по сторонам, словно взглядом ища кого-то, кто подтолкнул бы его. И, не дождавшись никого, повернул назад, к дому, милому дому, успокаивая себя тем, что «ещё не готов» к переменам.