Читать книгу Сухой лист - Валерий Антипин - Страница 7

Южные районы мегаполиса.

Да! Это он.

Мирон прятался за плитой, любуясь результатом, видел, как забрасывают тела в тягач. Видел, но не все. Их было четыре. Он всё это затеял и сотворил.

– Вероятно, – с оскалом прошипел Мирон, злорадно и довольно ухмыльнулся.

Почесал лоб, обтёр лицо, будто сдирал отслужившее и ставшее ненужным притворство.

– Относительно, не исключено и прочий бред… Что может быть глупее!

Продумано и сделано, а от тумана к предметности. Просчитано до мелочей. На них не особо обращают внимания, но именно они способны перевернуть незыблемое и непонятное. Именно они… Не удача, а мелочи. Из них строится что-то фундаментальное. Избавься от одной и рано или поздно исчезнет и остальное. Скидка десять процентов на случайности. Никаких «если» и «но»! Не иначе.

А троих не грузили.

«Завалило. Сгорели. Их больше нет. Нет и всё», – успокаивал он себя.

Мирон фыркнул.

– Теперь я один претендент. И у меня достояние группы, которой уже всё равно. Возражения… Кто за и кто против! Чего не сделаешь ради личного процветания, – процедил тихо Мирон, поморщив нос.

Он не чувствовал вины или радости, давно отказавшись от чувств. Никчёмного для него балласта, ещё в те дни. Дни, когда в охваченном огнём и пожарами городе, Мирон провёл двое суток в каменном склепе – заваленной со всех сторон бетоном комнатушке с десятком умирающих от ожогов, так и не спавшихся людей. Он навсегда запомнил их мольбы, исповеди, а потом проклятья. И о глотке воды продлившей часы мучений, похоронив в нём сострадание. Навсегда.

Закрыв глаза, он иногда опять попадал в каменную клетку, в которую не проникал свет, а неприступные стены, ограничив площадь, тянулись куда-то ввысь и терялись во мраке. Клетку, где дёргали чьи-то руки, а губы шептали последние слова. И не было в них обещаний и просьб, не было упрёка.

Забившись в угол, Мирон сидел, обхватив колени, глазея на черноту, боясь шевельнуться, окружённый обречёнными тенями. Они метались в истерике, ковыряя бетон. Ходили, скулили и плакали. О чём-то просили, но он не вникал, что бормочут, требуя тени, хотят от него, потерявшего контроль над собой и скованного страхом.

– Мальчик! Мальчик…, – звали тени Мирона, жавшегося к кромке трубы, выпирающей из стены.

Их становилось меньше и меньше пока не осталось совсем. Жажда, мрак и заточение, какое-то дикое и не мыслимое стечение обстоятельств. Увядающая сентиментальность, которой не было места в заполненном трупами помещении.

Чернота. Она молчала. Молчал и он. Они как будто сговорились о «своём», подписав молчаливое согласие.

Мирон, чтобы хоть чем-то себя занять и успокоить, расчистил край круга трубы от глины и щебня. Выгребая из неё что-то колючее и острое, он не о чём не думал и не рассуждал. Он только проворно работал слабыми, худыми ручонками и для него это было достаточно, самым важным, необходимым действием.

Зарыться и не дать страху вновь завладеть собой, запаниковать, превратиться в тень. Зарыться и не ныть, долбиться о каменные решётки, которые никто и никогда не откроет. Никто и никогда.

Затем он влез в вырытое им углубление, свернулся калачиком, пролежав так какое-то время. Смрад и горечь во рту, завывания трубы становились для него привычными. Становилась привычной и чернота.

Отдохнув, Мирон поклялся, что выберется наперекор теням, тем, кто наверху и смерти. Поелозив, стал углубляться, освобождать проход от всего, что мешало продвижению. Он сжимался, вытягивался и полз. Изворачивался червём, тонул в пустоте, а когда возвращался из неё, вцепившись в железо, продолжал ползти. Упираться и ползти, ползти.

На закате какого-то дня обессиленный комочек плоти вывалился из трубы. Мирон лежал ободранный и голодный среди пепла, вдыхая едкий запах последствий чего-то масштабного и сокрушительного, с трудом воспринимая происшедшее. Он не узнавал улицы и вообще ничего. Несчастья обрушились беспощадной и нежданной лавиной. Куда-то все подевались. Дым стелился над тротуарами, выжженными деревьями и газонами, между домов, таких печальных и холодных, отталкивающих от себя мертвецким, унылым видом, словно после воздействия на них чудовищной силы. Той самой неизвестной Мирону силы, пролетевшей над кварталом, искорёжив то, что многие называли родиной.

А потом, после… Грязного, маленького и глупого, его выбросили и забыли. Оставили умирать. Среди нелюдей он страдал, слёзно заклинал, но не получил никакого сострадания. Его били, обменивали, заставляли надрываться за чёрствый кусок, пока он не сбежал.

Перемешавшись с чернотой, созревшие ненависть, презрение и обида, породили другого Мирона, весьма бесцеремонного и грубого когда-то знающего, что же такое честь. Позже он вернулся. Вернулся и отомстил за зло – злом.

«Да, взял и спёр! Выкрал шестьсот граммов жидкости. Необычной, сверкающей жидкости. Им-то она зачем! Что они будут делать и кому отдадут? Создали! И что? Применить я и сам смогу. Это не для всех и общего блага. Благодетели нашлись! Незачем ерундой заниматься, надо заниматься моей ерундой», – злорадствовал он.

Тягач чихнул голубоватой струёй, заурчал и залязгал гусеницами. Кто-то кого-то окликнул. Мерная поступь шагов удалялась и разговоры, треск одиноких выстрелов…

«Наконец-то! Гори огонёк, разгорайся! И камня на камне не оставь. Уничтожу! Всех уничтожу», – Мирона распирало от уверенности и в малой степени неуязвимости.

Мысли о могуществе втянули в тайфун экстаза, и он совсем забыл, что плита, под которой он затаился, может превратиться в могильную плиту. Ему некуда было идти, но чем заняться Мирон знал отчётливо.

Выдох прошлого покинул лёгкие Мирона. Он вернулся словно из бездны, где в миллиардах ячейках хранится память каждого хоть что-то сделавшего в городе.

«Пришло время. Моё время. Пора наведаться к тайнику. Никакой информации о ликвидации группы учёных не всплыло. Так… чепуха какая-то. Ничего не говорящие формальности. Забыли? Похвально, но я то ничего не забыл, и не собирался забывать. Наплыв беженцев растёт. Пустоши расширяются, заселённых кварталов сократилось почти вдвое. Срок вытащить улов и поселиться в неприметном уголке», – размышлял Мирон, заложив руки за голову и закрыв глаза.

Он лежал в гамаке, подбирая кандидатов для вылазки. Помощники потребуются. Мало ли что.

«Не болтливые, надёжные помощники. Малым числом. Четверых, троих думаю, хватит. Чем меньше об этом умов знают, тем больше шансов провернуть это дельце».

От последней мысли Мирон заворочался от волнения. Поскрипев зубами, он уселся в гамаке и свесил ноги.

– Затронуло. Что же это со мной? И предчувствие… Грызёт нехорошее предчувствие, – проговорил почти шёпотом он.

Закат.

«Везёт же мне на закат. Чем тусклей, тем лучше. Добрый знак для начала задуманного. Хорошее начало – сытый конец! Всё в моей жизни решается на закате. И раньше, сейчас и будет решаться потом. Обдумать детали и рвануть. Надоело выжидать, мечтать, шнырять по развалинам и довольствоваться тем, что бог подаст. Благо есть, и я им воспользуюсь».

В нём вспыхнул азарт и жгучее желание сорваться с места. Бежать и бежать. Ощутить в своих руках холодок контейнера, уйти от людей и больше их никогда не видеть.

Мирон опять улёгся в гамаке, но сон не одолевал его. Он то и дело вертелся с бока на бок. Постылая туча недоброго прошлого повисла над ним. Потянулась воспоминаниями, пытаясь пробудить в нём и совесть. Из этих воспоминаний выплыло знакомое лицо. Оно смотрело немигающими и мутными белками. Смотрело так же сурово и осуждающе, каким было и при жизни. С явным недоверием, словно предвидело скорое предательство.

«Живучий зануда. Как же ему удалось ускользнуть? А…! Шелуха. Как-то удалось. Постарел Фёдор. По глазам и узнал. Дошутился!».

Мирон презрительно усмехнулся. Всё складывалось отлично. Когда-нибудь и он станет дряхлым, никому ненужным стариком. Когда-нибудь, но это будет не скоро. Он и не рассчитывал на снисхождение, милость, чью-либо заботу. Не доставало малости – крупицы вырванной с корнем. Её не хватало, но Мирон обходился и без неё.

«Лучшее получается как будто случайно и легко. Словно летишь. Ты, Фёдор летать не умел. От того душонка твоя тяжела, впрочем, как собственно и всё к чему ты прикасался. Коллеги тебя ненавидели за скверный характер, дурацкие шуточки и скрупулёзность», – разжимая и сжимая пальцы в кулаки, задёргался Мирон.

Он ошибался, упустив тонкости взаимоотношений учёных. В нём шевельнулась ненависть. Руки сами обняли сумрак, пальцы соединились в замок. Он засопел. Мускулы напряглись. Ладони, как блины живого пресса сильно давили друг на друга. Он уже сделал, что хотел, но так и не избавился от этого лица.

«Никогда ты теперь не сможешь и слова вымолвить, заставить меня подчиняться, потому что я никчёмный выродок оборвал твою кчёмную жизнь. Выкрал плод твоих кчёмных трудов, запомнил формулу, код и соотношение компонентов», – он осёкся, откинувшись на спину, пальцы провалились, сжав сетку гамака.

Работая на учёных, Мирон выполнял грязные поручения. Терпел насмешки от Фёдора, но сдерживал себя. Таскал ящики, драил до блеска пробирки.

…Бумажки, насмешки, стекляшки.

«Фёдор напоследок сказал лишнее. Сказал намеренно, в отместку. И это слышали. Двое слышали точно. Хорошо, что только двое, а не пять или шесть. Пришлось бы по одному устранять и начинать с самого болтливого. Двое… Пусть будет двое. Справимся. Кандидаты нашлись сами собой! Тут и думать нечего. Не возьму, так и так приклеятся. За Кнута я спокоен, без него никуда! А вот Жорик инициативу проявит с особенным рвением. Помощники нужны, Жорик не подарок, но взять его придётся, для чего-нибудь и пригодится. Его инициативы под корень подрублю. Хорошо, что только двое. Хорошо! Двое так двое».

Нет, не спалось.

«Ну что там, Кнут!».

Мирон встал, подошёл к узкому окну, одёрнул изъеденную молью шторину и выглянул во двор. Обычное зрелище.

Знакомые недоумки, шатаются в сумерках по пересекающимся тропинкам между хламом. Жёлтые огоньки неказистых хибар, кривые деревца и бочки с дождевой водой. Чей-то храп, споры, радостное женское верещание. Гогот вернувшихся после грабежа добытчиков. Ничего не вдохновляло, но по-прежнему его беспокоило и настораживало. Никогда не обещало ему чего-то безоблачного и особенного. Никогда не успокаивало, кроме заката, каким бы он не был. С каждым прошедшим месяцем всё глубже утрамбовывало в эту тошнотворную атмосферу, не препятствуя падению нравов, без помыслов о прощении.

Открылась дверь, и в кирпичную халупу вошёл Кнут. Он был похож на хищную, но степную птицу. Длинный нос, карий глаз, скулистое и выразительное лицо, переходящее в кряжистую шею. Несговорчивый, жилистый и энергичный Кнут внушал опасность. Многим отчаянным, но слишком заносчивым добытчикам серьёзно доставалось.

– Ты всё в темноте Мирон?

– В черноте, – сухо ответил он.

– Без настроения? – спросил Кнут.

– Почему же. Настроение, как и всегда – никакого. Ты поговорил с Жорой?

Кнут промолчал. По физиономии Кнута, Мирон понял, что Жорик согласен отправиться хоть куда, только свисни.

– Не проболтался бы, – проговорил Мирон, задёрнув шторину.

– Я посоветовал не делиться впечатлениями.

Мирон вопросительно посмотрел на Кнута. Он лицезрел, как Кнут раздаёт советы. Жёстко и хладнокровно, с монолитным выражением. Да он и сам походил на монолит, только дышащий и молниеносный.

– Только посоветовал. Ничего с ним не сделалось. Скользкий он.

– Думаешь, подведёт? – спросил Мирон.

Кнут скривился, чем выразил своё опасение. Жорик ему почему-то не нравился. Не видом и не в деле. Что-то высматривает и выспрашивает. Ненавязчиво прибился. Кто такой и откуда не очень понятно. Шарахается где попало. Общий знакомый или приятель ещё не повод кланяться. У него этих знакомых, куда не плюнь, а веры… Верил единицам.

– Тогда завтра уходим, – предупредил Мирон. – С рассветом.

Кнут ушёл, а он так и не уснул.

«Значит завтра, завтра закончится мой наихудший период. Время пружины, которую сжимали неведением и мнимым забвением».

Мирон задумался о когда-то «отрезанном» и «сожжённом».

Тогда тоже свыклись с «временным», ставшим вечным. Не говорили то, что было когда-то сказано. Надеялись, но только не он. Конечно, ему не придётся изображать на прощание огорчение, якобы сожалея об утрате сомнительной тишины, которой нет, и не будет.

Они уйдут. Уйдут незаметно, рано. Их не спохватятся. Пропали и поделом. Искать не станут. Объявятся, завалят расспросами.

«Но мы уже не объявимся, хотя предугадать, что предстоит невозможно. И впереди нас ждёт чернота», – подумал он.