Читать книгу Пересечение - Валерий Айрапетян - Страница 5

– Давай же! Давай! – торопил Армен, подпрыгивая на другом конце поля. – Готов!

Я размахнулся и ударил битой по мячу, подкинутому Артемом – родным братом Армена и моим двоюродным. Мяч жалобно пискнул и полетел рисовать дугу. Бросив биту, я помчался на другой край поля. Успеть бы пересечь черту, пока брат, разинув рот и размахивая, точно тонущий, руками, вычисляет место падения мяча.

Лаптой мы увлеклись этим летом после просмотра передачи, в которой темпераментный ведущий сообщал, будто «бейсбол есть не что иное, как русская лапта, бесстыдно украденная американцами». Благо за нашими бегущими вверх по холму огородами располагалась поляна, раскатанная танками во время Белгородско-Харьков-ской наступательной операции. Здесь мы играли в войну, прячась в густо заросшем окопе, швыряя друг в друга гранаты из дерна. Вечерами, устав от душных огородных работ, укладывались на росистый травяной ковер, от которого веяло свежестью и теплом земли. Лежали и глазели в гаснущее небо, обсуждая девчонок из школы и стройных богинь из рекламных роликов. Если одноклассниц мы рассматривали как потенциальных невест, то к рекламным девушкам взывали не наши сердца, а не знающие управы гормоны. Помимо нас эту поляну облюбовал все норовящий сорваться с привязи пегий конь Сева, известный на селе тем, что однажды сгрыз скальп с племянницы бабы Домны, когда та пожаловала прошлым летом из города погостить. Разгуливающая по холму племянница заметила, что ведро с водой для Севы стоит криво, и решила его поправить. Когда женщина склонилась над ведром и хвост ее соломенных волос замаячил спелым снопом, Сева вдруг заржал, запустил свои желтые зубы под самые волосяные корни и лихо тряханул головой.

Жившая по соседству фельдшер Любовь Ивановна сотворила чудо: приложила содранную кожу к голове и пригладила ее (так гладят отличниц гордые родители), после чего наложила тугую повязку. Кровотечение остановилось, и несчастную на перекладных доставили в больницу, где молодой хирург обработал рану и наложил швы. Через несколько дней кожа прижилась, вросла в голову, стала с ней одним целым. Позже племянница бабы Домны рассказывала, что всё, мол, хорошо, только вот зимой голова, что ни надень, мерзнет, а когда причесываешься или моешь голову, то кажется, что не свои волосы, а парик.

Помня эту историю, Севу мы уважали и побаивались. На случай, если мяч приземлится в радиусе досягаемости Севы, у нас имелась длиннющая палка, которой мы откатывали мяч на безопасное расстояние.

– Какую берешь? – спросил в начале лета Армен, размахивая двумя деревянными битами, будто самурайскими мечами.

От напряжения у брата взмок лоб, под пятном витилиго на шее вздулась артерия. Выступающий вперед квадратный подбородок, мясистые губы и широкий сплющенный нос принадлежали скорее лицу мексиканца, нежели армянина. Артем, напротив, выделялся лицом узким и вытянутым, с нарисованной на нем бледной линией губ и аристократичным орлиным носом папского нунция – тонким носом человека, которому не чужды интриги, долгое и молчаливое вынашивание планов, оригинальность решений и своеволие.

– Мне любую, – ответил я, наминая огромными для подростка ладонями теннисный мяч. – Тебе ведь с узором нравится? Вот и бери ее.

Отец Армена, краснодеревщик дядя Саша, выточил для нас две биты, покрыл их лаком, одну украсил резным орнаментом, а до второй так и не добрался.

– Бейте по мячу, а больше никого не бейте… – напутствовал дядя Саша, вручая нам свои поделки.

Так и играли. Один подкидывает мяч, другой бьет по нему битой, и если попытка удалась, то бросает биту и бежит до отмеченной черты, пока третий пытается поймать мяч и попасть им в бегущего игрока. Менялись по кругу, и хоть было нас всего трое, а игра всегда складывалась.

– Мальчики! – позвала тетка, мама братьев. – Идите скорее, дядя приехал!

Перестали играть и побежали к дому.

Мы ждали его, нашего дядю.

Легенды о силе и мужской доблести дяди Гранта будоражили наши подростковые умы. Дядя сдал в армии на краповый берет, дядя прибыл в Москву и окончил МГУ с отличием, стал богат, а потом все спустил на роковую красотку, которую вскоре убили бандиты, дядя долго горевал, а когда оправился, женился на красавице, каких свет не видывал.

Дядя жил в Москве и всегда сам предпочитал навещать многочисленных родственников, проживающих в самых разных уголках страны, переступая порог одного дома не чаще раза в три-четыре года. Ни крапового берета, ни диплома, ни дядиных богатств, ни убитой, ни вновь обретенной красавицы мы не видели, но авторитет дяди был так высок, что все распространяли эти новости как истину, не подлежащую сомнениям и не требующую доказательств. Дядя приходился троюродным братом нашим мамам, но сила и магнетизм, воспроизводимые его личностью, вкупе с дорогими подарками, которыми по приезде он одаривал старших женщин семьи, могли сблизить и не такие связи: даже очень дальние родственники воспринимали Гранта как родного. В этот свой приезд Грант одарил наших мам: тетушке привез золотой браслет, а моей маме ожерелье крупного морского жемчуга.

Пронеслись через огород, нырнули в заборный проем – и вот мы во дворе. У входной калитки толпилась родня: встречают дядю. В нашем семействе встреча родственника всегда происходит так: все знают, когда должен приехать дорогой родич, готовятся к его приезду, накрывают на стол, разжигают мангал, натирают бокалы, драят полы. Когда гость входит во двор дома, кто-то из наших громко оповещает остальных о долгожданном визитере. И вот из дома уже выбегает, точно ошпаренная кипятком, истомленная ожиданием публика. На лицах – удивление и неожиданная радость, будто приезд гостя стал сюрпризом. Будто бы его приезд предотвратил войну! Глаза навыкат, рот сразу выдает торжественное «А-а-а!», руки в стороны – шире не разведешь.

За спинами встречающих стоял он. Обнимаясь с дядей, самый высокий из наших упирался ему лбом в грудину. Не только ростом дядя выделялся среди сородичей, но и зелеными глазами, и темно-русыми волосами, и рыжеватой щетиной на худом и скуластом лице, и грандиозной мышечной архитектурой.

Мы трое стояли поодаль, ожидая, когда все расцелуют дядю, наобнимают.

Но тут он сам нас приметил, спешно доцеловал тетушек, племянниц, зятьев, дедушку, грудничков и двинул в нашу сторону. Толпа расступилась, дядя прошел по коридору распаленных его приездом людей с застывшими на лицах глупыми улыбками и встал перед нами.

Выше нас на две головы, дядя стоял на фоне плывущих облаков.

– Во что играете? – спросил великан, метнул палец кверху и насадил на него проплывающее облачко.

С неясным выражением лица оглядывал он наш нехитрый инвентарь.

– Обычно в лапту, – ответил я, оглядев братьев.

– Лапта – для педиков ботва, – сложил дядя стих. – Нормальные пацаны в футбол играют. Это я понимаю – игра! А что ваша лапта?! Херота ваша лапта, – еще раз срифмовал дядя.

Мы молчали и глядели себе под ноги, как нашкодившие малыши. Стыд охватил нас. Как и всякий стыд, этот прихватил за собой еще один стыд: вдруг стало стыдно, что у меня волосы на лобке, что я думаю о девушках и от этих мыслей постыдно удлиняется часть тела и что мучительно приходится искать уединения, чтобы ослабить это напряжение и вернуть орган в прежнее, менее беспокойное состояние.

– Ладно, сейчас за стол пойдем, потом поговорим.

Дядя повернулся и, уже обращаясь к блаженно улыбающимся родственникам, воскликнул:

– Я так и не понял, в этом доме кормят или нет?!

И засмеялся громко и радостно, как смеются все большие и сильные люди.

* * *

Ели шумно.

Можно было и с закрытыми глазами, только лишь ориентируясь по звукам, угадать, кто и что ест. За стуком приборов о посуду слышалось тяжелое сопение деда Сергея над густым мясным супом, будто не ел он, а тащил ведра с раствором в гору. Тетя Мариэтта причмокивала да обсасывала мозговую косточку с такой страстью, что казалось, будто рядом разгорается оргия. На полой косточке, оставленной теткой на тарелке, можно было исполнять как на свирели. Дядя Саша, имея на мизинце заботливо отращенный ноготь, цокая, вычищал им, пока ждал подачи новых блюд, мясные волокна из тесных зубных щелей. Щелканье челюстного сустава выдавало моего отца, даже если он ел в соседней комнате. Сестра Надя, то ли начитавшись французских романов, то ли насмотревшись советских фильмов, в которых дети пролетариев усердно изображали трапезничавшую аристократию, умудрялась небольшой кусок мяса разрезать на пару десятков кусочков, отчего приборы непрестанно скользили, звенели и стучали о тарелку. Самое поразительное, что, даже отправляя в рот эти микроскопические дольки еды, Надя умудрялась поперхнуться и продолжительно потом откашливаться.

А после трех выпитых рюмок водки дед Сергей внезапно и громко запевал песню, в его исполнении состоявшую из дюжины армянских слов, и так же резко ее обрывал, чтобы поплакать. Завязка песенного сюжета обещала драматическую развязку: сын, собираясь на заработки в далекие земли, покидает отчий дом, прощается с матерью, сообщая ей мельком, что ему известны в общих чертах трудности и лишения, ожидающие его на пути, но только любовь к родной маме, уверен он, сохранит его и вернет домой. Что там случилось с сыном и его мамой, мы так и не узнали: дедушкин плач всегда выпадал на момент прощания, так что герой песни даже не успевал выйти за порог дома. Плакал дед секунд десять, с придыханием, после звучно высмаркивался, благодарил всех за аплодисменты (попробуй не похлопай поющему и рыдающему дедушке!), перемещался на свою кровать и, едва успев принять горизонтальное положение, засыпал.

И только возвышавшийся монолитом над ссутулившимися спинами едоков дядя Грант ел беззвучно, каким-то совершенно точным и уверенным движением руки отправляя в рот большие куски мяса, картофеля, хлеба и печеных баклажанов. На вопросы отвечал односложно, но если кто просил рассказать некую историю, то, утерев губы салфеткой, рассказывал охотно, припоминая детали, диалоги, маршруты, названия улиц и прочие мелочи, способные принарядить любой вымысел в одежды самой что ни на есть правды и отправить ту расхаживать по городам да весям. Рассказывал дядя Грант бойко и весело, взрывы хохота то и дело сотрясали дом, и в этом смехе, в его внезапной и стремительно растущей мощи, рассеивалось накопленное нервной подготовкой к приезду дорогого гостя напряжение.

После застолья тетка послала нас за водой.

Колодец находился метрах в ста от дома, на самом краю яблоневого сада. Прикрепили резиновыми шнурами к паре двухколесных тележек по пятидесятилитровому бидону, взяли ведро и пошли.

– Эй, молодежь. Я с вами.

Дядя Грант стоял на крыльце и ковырял спичкой в зубах. После – сплюнул, мягко спрыгнул на землю и вразвалку подошел к нам.

– Ну, че встали? Двигаем!

Грунтовка, по которой шли к колодцу, представляла собой две глубокие, сильно петлявшие, безобразные колеи с рваными краями, то двоящиеся, как рельсы на стрелочном переводе, то сливающиеся в одну продольную рытвину с неровным дном. Приходилось постоянно маневрировать, чтобы тележка с бидоном не опрокинулась. Слева шумел пышный сад, справа колыхалось зеленое поле сочной люцерны. Дорога между живым, зеленым и шумным лежала, как голая отощавшая старуха.

Артем встал на колени над ключевым – неглубоким и открытым – колодцем, зачерпнул полное ведро и рывком подал мне. Я принял ведро, вылил в бидон воду и вернул Артему. Когда кто-то из нас уставал (обычно это был зачерпывающий), другой его подменял. Дядя Грант стоял, опершись о ствол старого тополя, и наблюдал за нами. Поскольку авторитет дяди был неоспорим, под его пристальным взглядом мы старались не выказывать усталости, но сильнее, чем того требовали обстоятельства, тужили лицо и шумно выдыхали. Набирали воду молча, а не как обычно – подкалывая друг друга и хохоча.

Когда закончили и два бидона, щелкнув алюминиевыми крышками с резиновыми прокладками, встали на замки, дядя Грант ловко отпрянул от тополя и не глядя на нас бросил, как бросают вдогонку скинутым с рукава брезгливым щелчком насекомым:

– Слиняли.

С некоторой опаской и недоумением мы отошли в сторону. Дядя подошел к бидону, примерился, схватил посудину за рукоять и вертким быстрым взмахом закинул себе на плечо. Не успели мы ахнуть, как второй бидон, блеснув серебристым бочком, оказался на втором плече дяди Гранта. Восторг (больше ста кило поднял!) и ужас (господи, да он сейчас умрет!) сковали нас: не в силах пошевелиться, мы таращились изо всех сил на дядю.

– Ну как там, идем – нет?! – дошел и коснулся нас смешливый дядин голос, освободив от ступора.

Мы схватили тележки и пошли следом, недоуменно переглядываясь. Армен все вертел головой, уголок братниного рта был подернут улыбкой смущения. Весь его вид говорил: «Надо же, и этот великан – мой дядя! Мой!»

Обратная дорога шла в горку. Тарахтя пустыми тележками, мы тащились за дядей, который тянул свою ношу с упорством вола и осмотрительностью кошки. Твердо ступая, он старался не перешагивать преграды, а ловко и плавно их обходить.

Перед самой калиткой дядя стал, опустил бидоны на землю и повернулся к нам:

– Неудобно. Дальше сами.

Юркнул за калитку и двинулся навстречу радостным, возбужденным его приездом голосам.

* * *

– Жизнь – это почти как футбол, но не совсем. Вот увидите. А пока давайте двор уберем, не двор, а свинарник!

Дядя стоял перед нами, слишком фактурный и мышечный для свежего, напоенного тонкими запахами трав и земли утра. Вздымающийся скалой мощный торс, сплошь покрытый жгутиками темных с рыжиной волос, орлиный профиль и торчащий клинком кадык входили в какой-то странный диссонанс с этим нежным и ранимым ландшафтом, как если бы шипящий на шампуре шашлык погрузили в крынку парного молока. Казалось, он совсем не замечал и не чувствовал никакой природы вокруг, видимо, потому, что сам был сосредоточением ее неизбывных качеств – красоты, силы и равнодушия.

Под строгим руководством дяди мы принялись прибирать двор: собрали подгнившие, оставшиеся от строительства курятника доски, затерянные в траве кирпичи, рулоны полуистлевшего толя, куски шифера и вынесли всё это за забор. После прошлись тяпкой по оазисам буйно разросшегося сорняка, подобрали граблями палые стебли в один густо пахнущий валок и вилами перекинули его в кошару. Овцы, до этого сосредоточенно наблюдавшие за нашей кипучей деятельностью через широкий зазор в дощатой ограде, неохотно отвлеклись от представления и, столпившись вокруг разнотравного холмика, вынюхивали годную в пищу зелень. Почуявшие перспективу стать участниками организованного Грантом масштабного субботника, родственники предпочли не покидать пределов дома, и только дед Сергей, защищенный возрастом и артрозом, вышел на крыльцо, уперся в трость и вдумчиво за нами наблюдал, но через пару минут предпочел вернуться обратно, успев с порога благословить наши начинания усталым взмахом руки.

Осматривая территорию, дядя вдруг озаботился судьбой высокого пня в самом центре двора и уже завертел головой, как бы выискивая средства для корчевания и место для последующей его дислокации, но тут вмешался Артем и, нерешительно покашляв в кулак, заметил, что пень – единственная во дворе статичная возвышенность, так необходимая для колки дров и забоя птицы. Дядя ничего не ответил, но вскочил на пень, сцепил за головой руки, сделал глубокий вдох, надул щеки и, заперев дыхание, принялся быстро приседать. Вены на раскрасневшейся дядиной голове с каждым приседанием всё больше надувались, будто дремавшие в его теле черви очнулись и теперь усиленно прорывались наружу. Ошеломленные непредсказуемой стремительностью дядиных действий, мы замерли. Три потных юноши, мы стояли недвижно посреди двора, страшась случайным движением выдать стыд и неловкость за глупо приседающего дядю, за его все больше багровеющую голову, похожую на раздутую панарицием фалангу пальца, боялись проявить неуважение. Даже овцы, оторвавшись от кошенины, вернулись и заняли свои зрительские места, высунув за ограду жующие головы со свойственным лишь овцам выражением высокомерного презрения. Казалось, дядя собирается приседать вечно: мы надеялись, что без кислорода упражнение займет не более минуты, и когда дядя с клокочущим, как у зарезанной овцы, хрипом выдохнул и так же хрипло вдохнул, вновь запер рот и надул щеки, стало ясно, что спектакль только начался.

Тем временем утренний ветерок осушил пот и теперь уже заметно холодил. Но тут, с той же стремительностью, с какой вскочил на пень, дядька соскочил с него, выпрыгнув из глубокого приседа, и приземлился напротив нас, обдав жаром и мускусной терпкостью разгоряченного погоней хищника.

– Порядок во дворе – порядок в голове! – срифмовал дядя, видимо, желая нас похвалить, а скорее всего, просто из-за любви к рифмам.

* * *

Ближе к вечеру дядя собрал нас в глубине двора, где врытые в землю стол и скамейку обступили яблони и сливовые деревья. Он сорвал два яблока, положил их на стол и сказал:

– Вы должны понять две вещи. Во-первых, вы – мужчины. А во-вторых, вы уже большие.

Дядя взял паузу, а мы дружно кивнули. Неподдельный интерес заострил наши лица.

– Но даже если вы большие мужчины, этого мало, чтобы стать людьми. Настоящими людьми. Только мужчины могут стать настоящими людьми, женщинам это не дано. Из женщин надо почитать только мать, остальные женщины должны служить мужчине. Именно служить!

Последнюю фразу дядя почти выкрикнул, и в крике этом проступили надежда и боль. Оводы встали у его головы жужжащим нимбом, руки, одетые в манжеты рыжих волосков, горели на заходящем солнце медным пламенем; с каждым их взмахом в небо взмывал сноп искр.

– Если бы вы видели, как мне служит моя жена… Эх! Вот это воспитание…

Дядя бросил мечтательный взгляд вдаль, на холм, на пасущегося Севу, на кучные, застывшие в гаснущей синеве облака. От представших картин лицо дяди сначала разгладилось, стало мягким и нежным, но спустя мгновение, будто пронзенный тяжким воспоминанием, он сдвинул брови, помрачнел, перевел взгляд с перспективы на нас и обрушился громом:

– Почему вы такие бедные?! Почему сидите на шее у родителей?! У вас яйца между ног или что? Пора уже бизнес делать!

Мы растерянно переглянулись, не то ища друг у друга поддержки, не то силясь разглядеть ответ в робком встречном взгляде. Но тут всплыла очевидность, и я произнес:

– Но мы ведь в школе учимся, у нас уроки…

Дядя злорадно засмеялся, как если бы знал этот ответ наперед и лишь ожидал момента, чтобы низвергнуть отвечающего в пучину стыда и позора.

– Эй, это ответ клоуна, а не мужчины! Вам четырнадцать лет, я в этом возрасте уже замужних теток драл! В войну ваши ровесники уже медали и ордена получали, вы что, вы уже не дети!

Я снова испытал стыд за то, что у меня еще ни разу не было с женщиной, а только с самим собой. Армен нервно потирал под столом пальцы, словно оттирал прилипший к ним стыд. Брата задело, как и меня, не то, что наши сверстники геройствовали в войну (это нами принималось на том основании, что, была бы война, мы бы тоже могли себя проявить, а где нам геройствовать сейчас?), а то, что дядя в нашем возрасте уже имел связи с опытными женщинами и отсутствие такого опыта у нас не оправдывалось мирной жизнью, но зато со всей полнотой доказывало нашу ничтожность и мужскую несостоятельность.

– А что же нам делать? Как нам разбогатеть? – смело спросил Артем.

Он был младше нас с Арменом на два года, и некоторые рефлексии пубертатного периода были ему пока несвойственны.

– Да очень просто! Для начала бросьте играть в эту дурацкую лапту. Играйте в футбол! Потом посмотрите по сторонам – у вас ведь тут деньги валяются под ногами!

Мы посмотрели по сторонам и себе под ноги.

– Я в переносном смысле! Слушайте дальше. Вы живете в деревне. А что дает деревня? Правильно: урожай, еду, молоко, мясо… хлеб дает. Вокруг вас фруктовые сады, гектары чернозема, и самое главное – бывший колхоз, а значит – ничей колхоз! Смотрите. Тут тысячи яблоневых деревьев, яблоки падают и гниют, это же… ужас и позор! Собираете яблоки, целое лето продаете их на рынке, откладываете деньги. Вы три брата, будете вместе держаться, хер кто вас сломает. Пришли на рынок, узнали самую низкую цену и снизили еще на рубль. Кто придет с вопросами – катайте в асфальт. На заработанные деньги покупаете поросят. Но сначала, конечно, строите свинарник. На соседнем участке – видел сегодня – полно кирпичей, а хозяина нет. Ночью перетащите кирпичи к себе, накроете толем, придет хозяин – скажете, что ничего не знаете. С пилорамы притащите доски, у вас ведь там родственник работает, верно? Вот. За две недели построите свинарник. Свиньи всё едят – яблоки едят, отходы от еды, зерно, комбикорм едят, всё. Даже людей съедят, если долго не кормить. Вы рассказывали, что прошлым летом на току зерновом работали, так? – Мы кивнули. – Так. Ночью выносите зерно и комбикорм с тока, днем кормите свиней. Свиньи на зерне и комбикорме растут быстро. Выросла до ста кило свинья, пришли на рынок, узнали самую низкую цену на мясо, снизили на рубль, зарезали, продали. А лучше целиком сдавать, даже ехать никуда не надо, и забивают пусть другие. Сами приедут и заберут. На деньги от продажи купили еще поросят, вырастили, продали. Все просто! А вы спрашиваете «Как?». Вот как!

Мы сидели, потрясенные обрисованным дядей маршрутом, ведущим к процветанию и богатству, – таким очевидным и близким: протяни руку, и вот оно, счастье.

– А вы думали, в жизни как? Как в футболе? Раз-два и обмотал всех, к воротам вышел? Оп-хоп и гол? Нет! В жизни не всё так. Вот смотрите, – дядя посмотрел на нас устрашающе, как перед решающей исход боя атакой. – Что вы будете делать, если кто-то будет мешать вам разбогатеть? Бизнес захочет отнять, сука! Бизнес! Поросят ваших! Отдадите ему? Подарите ему свой, так сказать, мяч?

– Не знаю, дядя, наверное, надо сесть, поговор… – предположил было Артем.

– Куда сесть? На хер ему сядешь, если сесть ему предложишь! «Сесть и поговорить». Фу! – Дядя поморщился и сплюнул. – Убить надо! Убить суку! Убить и закопать.

Дядя завертел головой, словно искал наиболее подходящее для захоронения трупа место.

– Вот за дорогой в саду и закопать!

– А если найдут?.. – нерешительно возразил Армен и испугался этой своей нерешительности.

Дядя сделал глубокий вдох и запрокинул голову. Ворот его рубашки разошелся в стороны и, казалось, тоже обильно вздохнул.

– Ну кто там придет? Менты или бандиты – больше никто не придет. А если придут, то на вашу половину поля придут. – Дядя выдержал небольшую паузу и переставил яблоко с одной половины стола на другую. – Поэтому их тоже убейте. Убейте и закопайте, как собак!

Тут вышла на крыльцо сестра Надя и прокричала в нашу сторону:

– Мальчики, принесите воды!

Мы синхронно привстали, намереваясь пойти за водой.

– Сидеть! – рявкнул дядя. – Вы мужчины или тряпки, я не понял? Вы что это под женщину ложитесь? Она вам сейчас приказала, а вы слушаетесь. Хм. Пусть с уважением попросит или сама воду носит.

Я прокашлялся и громким сбивчивым голосом человека, вынужденного грубить другому, грубости этой не заслужившему, обратился к сестре:

– Надя, попроси с уважением!

– Что?..

– Попроси с уважением…

– Ты что, на солнце перегрелся, что ли? Вода нужна, посуду мыть нечем!

– Надя, – трагическим тенором вписался Армен. – Скажи, пожалуйста, «пожалуйста».

– Да вы с ума сошли там!

Надя метнулась в дом и хлопнула дверью.

– Да-а-а… – разочарованно протянул дядя. – Распустили вы своих женщин… Плохо это.

* * *

Следующая неделя прошла под знаком нашего становления. Из обычных подростков дядя намеревался выковать Настоящих Людей. Неделя пропахла потом, как рубаха пахаря. Мы просыпались с петухами. После умывания дядя выгонял нас на часовую пробежку: раз за разом мы обегали кругами холм, пока наш наставник сидел на табурете и читал «Трех мушкетеров», оглаживая свободной рукой волосатую грудь. Иногда он поглядывал на свои «командирские» и сообщал нам, пробегавшим мимо: «Еще пару кругов» или «Не сбавляйте скорость».

После пробежки мы подтягивались на сооруженном во дворе турнике, после турника – отжимались от пола. В промежутках – приседания, махи ногами, скакалка. По окончании тренировки, раздевшись до трусов, мы подходили по одному к дяде, который зачерпывал ведерком из бидона и окатывал нас ледяной водой. После разрешался завтрак, но не очень плотный. Два яйца всмятку, сухари, чай. Едва успев перекусить, мы выбегали во двор отрабатывать пасы и удары. Роль футбольного мяча исполнял мяч баскетбольный – неуклюжий, тяжелый резиновый уродец, издававший при ударе ногой глухой омерзительный звук, свистящий и полостной, какой, вероятно, издает упавший с высоты человек, ушибив легкие. Птолс! Птолс! Птолс! Пасовали друг другу по прямой, в стороны, назад. Били по воротам – кирпичной стене сарая – с короткого расстояния, и, дабы упразднить в нас страх летящего навстречу тяжелого мяча, дядя связывал шпагатом очередному вратарю руки за спиной и наставлял принимать мяч грудью или головой. Армен, принявший мяч животом, сложился пополам и корчился от боли.

– Встать! – скомандовал дядя.

Мне мяч влетел в переносицу и скулу, отчего слезы сплошным потоком заструились по щекам, размывая грязный пупырчатый след.

– Плачут бабы! – резюмировал наставник.

Артем ловко принимал грудью, но раз потерял равновесие и рухнул плашмя на землю, точно расстрелянный партизан. Пытаясь встать, брат сучил ногами, и, когда мы с Арменом дернулись на помощь, дядя осадил нас:

– Кто сам не встает после падения, того добивают!

После общей физической подготовки и работы с мячом нас ждала лекция на тему «Жизнь и игра».

Теория футбола в изложении дяди строго привязывалась к жизненным ситуациям. Дать пас игроку своей команды – помочь другу в делах, пас чужому игроку – предать свои интересы в бизнесе, играть красиво – жить красиво, обмотать противника – уметь хитрить и думать наперед, забить гол – достигнуть цели, забить гол в свои ворота – спустить все деньги на женщин, попасть в штангу – упустить шанс, получить красную карточку – сесть в тюрьму, пенальти – расплата за косяки.

Общение с сестрами и другими родственницами, не приходившимися нам матерями, также было подвергнуто глубокой ревизии. Без их «пожалуйста» и «очень прошу» мы делали вид, что ничего не слышим. Надо отдать должное умению женщин приспосабливаться к новым социальным вызовам: отношение к нам стало предельно деликатным и уважительным, что опять же принесло дополнительные дивиденды женской половине. Вдохновленные нашим становлением, мы, помимо обычной работы – носки воды, косьбы, колки дров, забоя скота и птицы, – помогали развешивать белье, чистить овощи, драить полы и мыть окна. Даже просьбы отцов «Сынок, вынеси мусор», «Принеси воды», «Пойдем перетащим бревно» мы выполняли не столько исходя из общего принципа помощи ближнему, сколько повинуясь невидимому и оценивающему дядиному взгляду, обращенному в нашу сторону.

Женщины с восторгом смотрели на родственника, сумевшего подчинить себе и облагородить трех разгильдяев. Мужчины, опасаясь открыто признавать успех воспитательной методы Гранта, выражали свое согласие молчаливым невмешательством в процесс. Напротив, дед Сергей, обожженный обидой, громко возмущался тем, что прежде мы имели наглость не подчиняться его диктату: «Такие бездельники были, слова им не скажи! Старость не уважали!»

Неделя тренировок близилась к концу, впереди маячила следующая. С каждым днем мы всё менее ощущали усталость, встречая новое утро в состоянии радостного душевного подъема, готовые к труду и свершениям.

* * *

Первый день второй недели нашего становления задался жарким уже с утра. После утренней тренировки, хозяйственных работ, разговоров о жизни и футболе, сдобренных наглядными примерами из богатой дядиной биографии, мы сидели в полном семейном составе за большим столом и заканчивали обед, наслаждаясь прохладой дома и вкусом окрошки. Дед Сергей не допел свою печальную песню и уже собрался отбыть к послеобеденному сну (вставая из-за стола, шумно отодвинул стул), когда в проеме двери появился растерянный дядя Саша и, выцепив взглядом Гранта, сказал: «К тебе». Сказал – и отступил в сторону. Из темной передней в гостиную вплыло большое и мягкое, складчатое и остро пахнущее женское тело, вспотевшее и явно взволнованное моментом. На обильных грудях, выпирающих из глубоко декольтированной кофты, проступили багровые пятна. Темное землистое лицо, составленное из полных, словно надутых изнутри и сдвинутых к вздернутому носу щек, гузки подбородка и узкой полоски лба, увенчанного рядком жидких завитушек, прятало крохотные черные глазки – едкие и беспокойные глазки маленького человека, близкого к большой цели.

Шумная доселе гостиная смолкла и замерла. Обедавшие удивленно смотрели на вошедшую, на ее пылкие, лихорадочно вздымающиеся груди, на пухлые, унизанные тяжелыми перстнями пальцы, пытаясь каким-то образом соотнести визит этой женщины с любимым родственником.

– Ах вот ты где, скотина! – вдруг закричала дама, целясь указательным пальцем в дядю Гранта. – Денег назанимал и уехал, а я, значит, сиди и расхлебывай!

Все перевели взгляд на дядю Гранта, как если бы он отсутствовал и чудесным образом вдруг объявился. Дядя сидел, привалившись к стене, бледный и растерянный. Молчаливое большинство ждало ответа. Дядя нерешительно привстал:

– Прошу, родная моя, давай не здесь…

– Закрой свой рот!.. Просит он меня! Нет, вы только посмотрите!

Дядя Грант виновато улыбнулся и ласково оглядел родственников, будто огладил большой незримой ладонью. Из всех возможных вариантов реакции этот был самым худшим. Если бы он швырнул в нее вилкой, и та вонзилась в глаз посмевшей заткнуть дядин рот женщине, это было бы еще куда ни шло – жестоко, но справедливо. Но искать помощи у тех, кто был готов искать помощи у тебя, кто снабдил тебя полномочиями сильного и непререкаемым авторитетом, – это никуда не годилось, это было дурно, было неправильно.

Дед Сергей, словно человек, застигнутый врасплох радикулитом, недвижно стоял у торца стола, держась за столешницу, и перемещал взгляд от племянника к пышной женщине и обратно.

– Грант, это кто такая? – с тревогой и удивлением спросил дед.

– Дедо, это… это… это…

– Забыл, да? А я вот напомню! – съязвила женщина, после чего громогласно обратилась к публике: – Я, если что, его жена. Скоро десять лет как, между прочим!.. Нонна я… А он… а он… даже слов не знаю таких, кто он!..

– Ты ведь сказал, что у тебя жена… это… красавица… – продолжил допрос дед Сергей.

– Что?! – вскрикнула Нонна.

– Женщина, помолчи! – В вопросах гендерной иерархии, уважения и доверия дед Сергей не искал консенсуса. – Не перебивай человека, который твоему отцу старшим братом был бы.

– Ну вот… – прошептал дядя Грант чужим голосом – голосом ведущего игрока, забившего гол в свои ворота. – Такая у меня жена…

Далее события приняли стремительный ход. С разных концов стола посыпались вопросы, на которые Нонна отвечала как на блиц-интервью:

– А краповый берет?.. – спросил дядя Саша.

– Какой там берет! Врет всё… отмазался от армии он, месяц в дурке лежал…

– А МГУ? – откашлявшись, поинтересовалась Надя.

– Школьный аттестат только, и тот весь в тройках.

– А бизнес в Москве? – спросила тетя Мариэтта.

– Какой еще биз… на мои живем… отец в наследство две квартиры оставил, сдаем потихоньку. А этот… сторожем поработает месяц – и уходит на полгода в отпуск!

– А первая жена, которую бандиты убили? – не сдержался я.

– Что?! Я – и первая и последняя! И живая и здоровая!

– А почему вы никогда не приезжали с ним? – интеллигентно вмешался мой отец.

– А это вы у него, у бессовестного, спросите! Он ведь каждый раз говорил, что на похороны едет, а я не могу на похоронах, я сознание на похоронах теряю…

– А почему сейчас приехали? – налегала тетя Мариэтта.

– Так он денег у людей, знаете, сколько занял! Сказал, что на пару дней… Теперь ко мне ходят, под дверью сторожат. Житья не стало… А друг его и рассказал, куда этот собрался, село там, область… А тут уже искать просто: спросила, где армяне живут, и вот…

– А чем он занимается вообще?! – возмутился дед Сергей, считавший безделье причиной мирового зла.

– Да ничем! Целыми днями футбол этот дурацкий смотрит, сериалы про этих… про бандитов и штангу свою поднимает, как придурок! Всё, едем домой, собирайся!.. Давай! Давай же!

– Да иду, иду. Зачем так кричать?..

С каждым новым разоблачением дядя Грант становился все меньше в размерах и все более растерянным и жалким. Мы с братьями не могли более находиться за столом, тем более что блиц-опрос из перестрелки одиночными перешел в беспорядочную стрельбу очередями. Тетки подняли немыслимый гвалт, дед Сергей таки дошел до постели, завалился на нее и, цедя проклятия, вскидывал руки к потолку. Сестра Надя, с детства восприимчивая к конфликтам, не отрывая взгляда от тарелки, крошила кружок колбасы на немыслимо малые дольки, с какой-то немыслимой скоростью орудуя ножом и вилкой. Дядя Саша, мой отец и заглянувший на обед дядя Размик, втихаря ретировались в соседнюю комнату и заперли за собою дверь. С пылающими от неловкости лицами наши мамы сидели молча и нервно ощупывали на себе подарки брата. Дети плакали.

Мы выскочили во двор, уселись у курятника на корточки и молчали. Яд предательства жег грудь и туманил голову. Самый гнусный стыд – стыд за то, что испытывал стыд перед стыдящим тебя человеком, которому ты доверился и который сам стыда не ведает и живет позором, – выворачивал нутро, выхолащивал то гордое, высокое и настоящее, что еще совсем недавно составляло самую суть и наполнение жизни.

Вдруг Артем вскочил и побежал в мастерскую. Выбежал через мгновение с топориком и большим ржавым гвоздем, торжественно размахивая ими над головой.

– Где это резиновое говно? – повелительно спросил он.

Старшие братья, мы поняли младшего и подчинились. Я сбегал за мячом и дал пас брату. «Помогаю другу в делах», – сказал я. Мы дружно и злорадно засмеялись. Брат паснул Армену, тот поймал руками. «Все, теперь точно в тюрьму!» Армен, хохоча, подкинул мяч Артему, тот принял и прижал к груди. «Красная карточка, братан, вместе по этапу рванем!» Артем, смеясь, водрузил мяч на пень, на тот самый пень, который отстоял у неприятеля, технично обмотав того в защите, приладил к резиновому телу гвоздь и точным ударом обуха вбил его по самую шляпку. «Гол!» – закричал брат. Мяч жалобно запищал, словно запросил пощады. Тогда брат развернул топор лезвием к врагу, размахнулся и воткнул его в обмякшее тело. Мяч ахнул и разорвался в клочья, выронив гвоздь. Артем поднял гвоздь, пригвоздил им останки поверженного снаряда к пню и понес топор в мастерскую. «Десять-ноль, нах!» – бросил Армен пригвожденному и сплюнул через широкую зубную щель.

– Капец мячу, а я торчу! – подхватил я.

– Нет больше мячика на радость мальчикам! – отозвался младший брат, высунувшись из мастерской.

Мы с Арменом аж присели на корточки – так нас скрутил смех. Но тут услышали Артема:

– Ну че, девчонки, в лапту?

Брат стоял перед нами, размахивая битами, чьи лакированные тела искрились сейчас на солнце, как свежепойманные рыбы.

– В лапту, братан! В лапту! – воскликнули мы и побежали через огороды на нашу поляну.