Читать книгу Децимация - Валерий Борисов - Страница 5

Время шло к полудню, когда Сергей подошел к патронному заводу. Спал он долго, без снов, и чувствовал себя бодрым, уверенным и спокойным. Домашняя обстановка, родные лица заслонили тревогу фронтовых будней.

Возле директорского корпуса толпилось много вооруженных людей. Такого раньше не было. Обычно в корпусе и вокруг него царили порядок и тишина. А сейчас в воздухе витала напряженное нервное возбуждение. Сергей подошел к толпе.

– Привет, товарищи! – обратился он к ним, немного запнувшись в обращении.

– Здравствуй!.. – раздались в ответ разрозненные голоса.

Вооруженные рабочие – красная гвардия – настороженно смотрели на него. Но вид солдата в шинели и яловых сапогах внушал доверие.

– Ты кто? Из совета?

– Нет. Мне Нахимский нужен. Не знаете, где он?

– Внутри он. Разбирается… буржуи объявили забастовку.

– Чего они хотят?

– Работать не хочуть, вот что.

– Я пройду внутрь… можно?

– Валяй.

Еще с прошлых лет Сергей знал, что начальство завода занимает кабинеты на втором этаже. На первом размещались различные службы. Было тихо, только навстречу один раз прошел представитель новой власти с наганом на боку. Сергей поднялся на второй этаж и направился к кабинету генерального директора завода. Войдя в приемную, увидел секретаршу, и спросил:

– Вы не скажите, Нахимский не там? – и указал на дверь директора.

– Не знаю никакого Нахимского! – резко ответила секретарша. – И вообще я ничего не знаю.

Она демонстративно отвернулась, словно показывая, что и она участвует в забастовке руководителей. Поняв, что от нее ничего не добьешься, Сергей осторожно открыл дверь в кабинет директора. Там сидело человек двадцать руководителей завода, одетые в форменные костюмы и двое – один в кожанке, другой в демисезонном пальто. В кожанке был Нахимский. Он удивленно посмотрел на Сергея и обратился к нему с тем же вопросом, как и рабочие внизу:

– Из совета? Что Ворошилов сказал с ними делать?

– Да я не с совета…

– А кто ты?

– Не помнишь? Мы сегодня ночью встречались с тобой. Арестовать меня хотел Федоренко. А ты освободил.

– А, Артемов. Вспомнил… как тебя звать?

– Сергей.

Только теперь он смог рассмотреть Нахимского поближе, ночью не удалось. Это был худощавый, смуглый человек невысокого роста, с небольшой бородкой и впалыми щеками. Блестящие черные глаза смотрели остро и колюче-подозрительно, но умно. Кожаная куртка скрадывала худобу тщедушного тела. Таких людей Сергей встречал раньше. По их внешнему и внутреннему виду всегда можно было понять, что они постоянно находятся в конфликте с властью, – до революции им пришлось побывать и в тюрьмах, и в ссылках, не говоря об арестах. Сутью их жизни была борьба против любой существующей власти за победу именно своей идеи. В своей борьбе они доходят до фанатизма, проводя только одну, – по их мнению, необходимую в данных условиях, – линию. Их мужество граничит с упрямством, и для достижения своей цели они способны на все; сжигая себя в борьбе, они жертвуют не только собой, но и своими близкими и окружающими. Нахимский относился именно к такой категории идейных революционеров.

– Видишь? – обратился к Сергею Нахимский. – Они, – он кивнул в сторону начальства, – хотят передать все руководство и управление заводом рабочим. А умеют ли они руководить? Вот я им и говорю, сначала научите рабочих руководить. Мы к каждому из них прикрепим по умному рабочему, – научите, а потом идите на все четыре стороны. Ты, Сергей работал на заводе, знаешь его. Если завод остановится, то у нас не будет ни патронов, ни снарядов. Где взять патроны для революционной армии? А контрреволюционеры только ждут момента, чтобы начать наступление. И вот они – с ними. Вот ждем распоряжение Клима об их аресте.

Его перебил человек в пальто.

– Подожди, Абрам Семеныч, не говори так резко.

Сергей удивленно посмотрел на Нахимского. Фамилия и имя не вязались друг с другом. Позже он узнал, что человеком в пальто был большевик Лутовинов, рабочий этого завода.

– У них есть правильные претензии, – продолжал Лутовинов. – Надо же выслушать, поговорить, а потом решать. А то мы не даем им по-сурьезному ответить, – и вдруг без всякого перехода обратился к Сергею: – А ты, товарищ Артемов, мне известен. Слышал о тебе, хоть и не видел. Вот послушай и помоги разобраться, на свой свежий ум. Вот руководство, инженера заявляют, что они не будут подчиняться рабочему контролю. Это плохо иль хорошо? Может, они хочуть выйти из подчинения советской власти?

Сергей не успел ответить, как генеральный директор скрипучим голосом произнес:

– Не надо переиначивать наши требования. Нам все равно, какая власть. Завод государственный, а не гартмановский, и мы за него отвечаем перед правительством, а не перед различными комитетами и советами.

– Правильно, – вмешался Нахимский. – Революционный комитет – представитель советской власти в городе и на заводе. Он и есть государство. Ему вы должны подчиняться!

– Вы снова заводите старую пластинку, – ответил директор. – Советская власть, предположим, установилась в Петрограде, а как с остальной Россией? Не везде советская власть, а обязательства остались старые.

– У нас уже как месяц назад совет большевистский, – произнес Лутовинов. – Мы новую власть установили в городе раньше, чем в Питере. И мы хочем, чтобы завод работал на нашу власть, тем более – такой важный для революции завод.

– Завод не стоял и, надеюсь, стоять не будет. Вы правы, что никакая власть не допустит его остановки. Давайте подождем, пока не разойдется этот политический туман, и тому правительству, которое станет основным, и будем подчиняться. А пока мы просим не вмешиваться в производство.

Молчавший до сих пор Сергей неожиданно для себя сказал:

– Вы, наверное, думаете, что Центральная рада станет у нас властью. Народ о ней толком ничего и не знает. Я проехал всю Украину и знаю, что люди такую власть не знают. Это вы ее знаете потому, что читаете разные газеты.

– Вы, молодой человек, – спокойно ответил директор, – не правы. Если о ней не знают внизу, то нам приходят ее указы. Вот, например, о переводе делопроизводства на украинский язык. Как его выполнить не знаю, но жду более серьезных распоряжений.

Нахимский вдруг резко взорвался, и на его чахоточных щеках появился румянец:

– Вы, господа, не путайте экономические и национальные вопросы! Автономию, по своей буржуазной глупости, Временное правительство дало Правобережной Украине. А Донбасс и Новороссия остаются в составе России. Поэтому наше правительство в Питере. В сегодняшних газетах написано, что Луганск подчинятся Совету Народных Комиссаров, во главе с Лениным. Слышали о таком?

Присутствующие неохотно кивнули,

– Вот вам и власть! Ей надо подчиняться, а не искать другую. А то завели контрреволюционные разговоры.

– С вами невозможно говорить, – сказал директор. – Неужели в совете нет более выдержанного и понимающего человека?

Теперь смуглые щеки Нахимского побледнели, бородка затрепетала от внутреннего гнева, глаза сузились и стали черными до синевы.

– Иван Хрисанфович! – крикнул он Лутовинову. – Давай не будем много разговаривать! Арестуем сначала директора, как главную контру, а позже остальных, и не будем ждать решения Клима.

– Не торопись, Абрам Семенович, – рассудительно ответил Лутовинов.

– Своей нерешительностью ты губишь революцию! – Нахимский продолжал кипятиться. – Видишь, не успела революция победить, как рядом нарождается контрреволюция. Ее надо давить, пока не разрослась, – в зародыше! Революции гибли из-за мягкотелости руководителей. Ты, член совета, принимай решительные меры.

Обстановка накалилась, и чем закончится разговор никто предположить не мог. Руководство завода сидело молча, и в них чувствовалась растерянность. Лутовинов, видимо, тоже не мог принять конкретного решения. Нахимский бросал злые взгляды на генерального директора. Сергей молчал, не в силах оценить сложившуюся обстановку. Но тут, обратившись сначала к директору, потом к Лутовинову, слово попросил главный конструктор завода – Шнейдер. Сергей знал его с довоенного времени. Тогда он еще не был главным конструктором и часто бывал в их станочном цехе. Он всегда вводил какие-то новшества, и на одном из токарных станков, который модернизировал Шнейдер, пришлось работать Сергею. Инженер в то время несколько раз подходил к нему и интересовался, как идет работа, что-то чертил и записывал в своем блокноте. Может быть, Сергею посчастливилось бы работать на еще более совершенном станке, но произошли уже известные события, и его отправили в армию, на фронт. Сдержанный и подтянутый Шнейдер пользовался уважением и управленцев завода, и даже рабочих.

Лутовинов махнул рукой, как бы разрешая говорить своему бывшему начальнику. Шнейдер встал, поправил костюм и, тщательно строя предложения, начал говорить:

– Граждане из совета не вполне ясно представляют себе ситуацию, которая сложилась на заводе. Руководство совета требует безусловного подчинения себе завода. Это правильно. Раз совет подчиняется Петрограду и осуществляет руководство городом, то мы, естественно, должны подчиняться ему, а не той власти, у которой нет своих органов в городе. Мы же просим не вмешиваться в наши производственные дела. Собственно говоря, мы сегодня собрались здесь, чтобы решить именно этот вопрос, а не спорить сколько в стране властей и какая из них главная. В разговоре мы ушли от сути разбираемой проблемы. Нельзя смешивать политические и экономические вопросы. И это тоже правильно, – как подчеркнул в разговоре представитель совета. Из разговора мы выяснили, что сами рабочие не могут осуществить руководство таким сложным и большим заводом, это не мастерская. Как я понял, совет хочет установить контроль за распределением патронов. Это правильно. Патроны становятся не только боевой, но и политической силой в руках любой власти. Я считаю, что директорат должен пойти в этом желании навстречу власти и дать возможность распоряжаться продукцией завода. Я уверен, что она не хочет зла своей родине. Если мы этого не сделаем, то конфликт будет углубляться и затягиваться, и из этого противостояния ничего хорошего не получится. Это очевидно. Но мы, в свою очередь, просим заводской комитет не вмешиваться в производственные вопросы. А то получается так, что комитет просит для тех, кто трудится на тяжелой работе, сократить рабочий день, убрать некоторые вредные рабочие места, устроить незапланированные выходные, не слушается не только мастеров, но и начальников цехов и так далее. Если дирекция выполнит все эти требования, то нам надо остановить завод. А он имеет важное оборонное значение. Поэтому мы с вами решили встретиться и договориться о наведении порядка на заводе, а не так, как вы представили все дело – будто мы объявили забастовку… волнуете этим рабочих. Вот в чем конфликтная ситуация. Давайте договоримся так: комитет не должен вмешиваться в производственные и технические вопросы и мешать нам работать. Мы предоставим вам всю документацию о том, куда направляется наша основная продукция, и вы внесете необходимые коррективы: куда и кому что направлять. Завод в это сложное время обязан работать. Это, я считаю, будет разрешением вопроса нашего противостояния.

Нахимский зло бросил:

– Так вы все-таки хотите отстранить рабочих от производства?

– Нет, это не так. Мы просим, чтобы комитет не вмешивался в производство, а только контролировал, – если новой власти этого так хочется. А проще сказать, – согласно вашей логике, – не мешали нам работать.

Лутовинов согласно кивнул головой. Директор, пощипывая бороду, видимо, также был согласен с этим предложением:

– Предложение господина Шнейдера не решает всех проблем взаимоотношений с новой властью, но на данном отрезке времени оно приемлемо.

– Да, – ответил Лутовинов. – Давайте порешим так, как предложил господин Шнейдер. Нам сейчас важнее установить контроль за распределением патронов. Согласны?

Генеральный директор кивнул головой в знак согласия и сказал:

– Да. Но только давайте составим соглашение о ликвидации конфликта. Вы от имени совета, я от имени администрации, и также пригласим подписать его председателя заводского комитета.

– А может быть, не нужно никаких бумаг? – запротестовал Лутовинов, превращаясь на глазах из равноправного представителя в разговоре в суетливого заводского рабочего.

– Нет, давайте зафиксируем, – настойчиво сказал директор. – Господа, приступайте к работе, будем считать конфликт с новой властью исчерпанным.

Все поднялись и потянулись к дверям. Неуспокоившийся Нахимский выговаривал Лутовинову:

– Ты поторопился согласиться, они ж нас обманули! Ворошилов же сказал не идти ни на какие уступки, а если потребуется – арестовать директора. Завод должен быть нашим.

– Он и так нашенский. Ты не работал рабочим, а я им есть. Рабочие не дадут им что-то лишнее сделать. Я здесь работаю и знаю настроение рабочих. Пойми ты, сейчас главное – сохранить производство и не допустить развала. А если бы они и мы не пошли на уступки, что – завод закрывать? Нельзя этого допустить. Сохраним завод – укрепим революцию; не сохраним, значит – не будет рабочих, а у тебя – гвардии. Крах революции будет. Сейчас капиталисты своей работой помогают революции.

Лутовинов остался в кабинете составлять документ, а Нахимский с Сергеем вышли.

– Пойдем на свежий воздух, познакомлю тебя с ребятами, будешь командиром у них, обучишь владению винтовкой. Да и на довольствие тебя поставить надо. Пойдем, – говорил Нахимский, не спрашивая согласия Сергея, – как о деле, давно им решенном.

На первом этаже они зашли в одну из дверей, и Нахимский обратился к находившемуся там мужчине:

– Яковлич, поставь Артемова, бывшего заводчанина и солдата, а сейчас красногвардейца, на довольствие, – и предупреждая его вопрос, продолжил: – Он будет служить у нас в отряде.

Яковлич недовольно проворчал:

– Много и так вас служит в отряде, рабочим нечем пайки давать.

– Не ворчи, делай, что тебе говорят. Я пойду на улицу, а ты как все оформишь, выходи, – сказал Нахимский Сергею.

Сергей протянул Яковличу солдатскую книжку, – как документ, удостоверяющий его личность; тот что-то отметил в толстом журнале и сказал:

– Ну вот, с этой карточкой зайдешь в кладовую, – она на заводе возле термического цеха, – пусть тебя зафиксируют, а в субботу, – значит, завтра, – приходи, получай продукты. Только сегодня туда зайди, а то завтра будет поздно, – Яковлич неодобрительно покачал готовой. – Много ж вас развелось, неработающих и служащих. Скоро работать некому будет.

Сергей вышел в коридор, навстречу шел Шнейдер. Узнав Сергея, он остановился и поздоровался, протянув руку. Сергей обрадовано смутился и торопливо пожал ее. Ему было приятно, что такой человек, как Шнейдер, помнит его.

– Сергей Иванович, вернулись с фронта?..

– Я Федорович.

– Извините, я просто не знал вашего отчества, сказал наобум. А имя называли ваши коллеги, и я его запомнил, как, собственно, и вас, когда вы работали токарем. Вы были молоды, и уже были хорошим токарем. У вас есть все возможности стать классным специалистом и получать высокую заработную плату. Хорошо, что вы вернулись с фронта здоровым и невредимым.

– Я два раза был ранен.

– Тогда хорошо, что вы живы. Вы снова пойдете в цех? Нам нужны хорошие токари.

– Еще не знаю. Хотелось бы снова постоять за станком, но пока мне предложили службу в социалистическом отряде. Надо обучать рабочих, как держать винтовку.

– Это хорошо, – видимо, Шнейдеру как иностранцу нравилось это простое и емкое русское слово, выражавшее любые оттенки настроения, и он его постоянно употреблял: – Плохо, что мало остается хороших рабочих на заводе. В отряд-то в основном идут чернорабочие. Они не стремятся стать хорошими специалистами. Давайте, обучайте их военному ремеслу.

Сергей неожиданно почувствовал острую тоску по родному механическому цеху, пахнущему машинным маслом токарному станку, и он торопливо произнес:

– Господин инженер. Я вернусь к станку, – хочу работать, а не стрелять. Вот, только закончится революция, так сразу…

– Ну-ну… – раздумчиво произнес Шнейдер. – Будем ждать… если не затянется революция. До свидания, Сергей Федорович. Успехов вам в революции.

Шнейдер протянул ему руку на прощание и пошел дальше по коридору. Сергей вышел на улицу. Небо было обложено грязно-лиловыми тучами, из которых в любой момент мог хлестануть холодный осенний дождь. Было прохладно и сыро. Рабочие отряда так же, как и час назад, стояли во дворе и беседовали между собой. От проходной завода подошел Нахимский и крикнул Сергею:

– Что ты задержался? Иди сюда! – и, обращаясь ко всем сказал: – Ребята, вот, видите этого солдата? Хоть молод, но уже прошел войну. Был на фронте. Опыт военный у него имеется. Он вам покажет, как работать по-хорошему с винтовкой и вообще драться. А за революцию надо драться! – веско добавил он. – Я пойду в совет, а вы – в завод, и там позанимайтесь. Договорились?

– Да. Но мне надо зайти в кладовую отметиться.

– Ребята покажут. Иваненко, ты остаешься старшим, веди отряд заниматься военным делом, – обратился Нахимский к парню лет двадцати пяти, который был вооружен револьвером, – в отличие от других, у которых были трехлинейные винтовки.

На территории завода Сергей зашел в кладовую, где ему дали продовольственную книжку, а потом в пустом складском помещении начались занятия по военной подготовке. Красногвардейцы были молодыми ребятами и не имели серьезных навыков в обращении с винтовкой. Сергей, который после первого ранения стал пулеметчиком и прошел соответствующие курсы, с удовлетворением отметил про себя, что он не разучился ружейным приемам. Ребята занимались с удовольствием. В перерывах много беседовали. Сергей рассказывал о фронтовой жизни и, когда узнали, что он пулеметчик, то прикатили неисправный пулемет. Сергей достаточно быстро его исправил – разобрал и собрал на глазах у всех. Иваненко довольным голосом произнес:

– С пулеметом нам не только буржуи, но и казаки не страшны!

Сергей снисходительно улыбнулся:

– Кроме пулеметов еще есть страшнее оружие.

Красногвардейцы, не имевшие фронтового опыта, рассуждали по этому поводу достаточно просто: от артиллерии можно закопаться в землю и пережить налет, а вот когда идешь в атаку, то от пулемета не спрячешься.

– В атаку же не все время ходишь, – отвечал Сергей. – А вообще-то все оружие страшно, особенно газовое, которое использовали немцы против нас. Там спасения нет.

На него налетели с расспросами. Попадал ли он под химическую атаку? Сергей не стал врать и ответил, что нет, но видел тех, кто уцелел и стал трясущимся калекой, разговаривал с ними. Солдаты говорили – лучше под газы не попадать.

Пришел Федоренко и хриплым голосом поздоровался со всеми. Сергей узнал его, но не стал напоминать ему о знакомстве. Но Федоренко, который занимал какую-то командирскую должность, сам подошел к Сергею.

– А это кто?

Иваненко объяснил, что Артемова в отряд назначил Нахимский, пока – для обучения красногвардейцев, и что он отремонтировал пулемет. Федоренко говорил неприятным, низким, хриплым голосом:

– Не тебя я вчера вечером встретил?

– Меня. Теперь узнал?

– Узнал. Это тебе повезло, что мы вчера были мирно настроены. А то бы уже висел, нанизанный на штык. А то больно шустрый. Не хочешь признавать революционных порядков. А таких мы…

Сергей почувствовал, как закипает в нем злость против Федоренко. Наклонив голову и глядя узкими от злости разрезами темных глаз, он сквозь зубы вытолкнул:

– Заткнись. Если я тебе вчера пулю в лоб не вогнал, то сейчас это сделаю!

Федоренко опешил и отступил от Сергея:

– Ты шо взбесился? Контуженый?

– Да, – подтвердили окружающие красногвардейцы. – Дважды ранен.

– Ну, тогда прости, – голос Федоренко обмяк перед таким отпором. – Сейчас время не для ссор, надо революцию продолжать, – и, обратившись к отряду приказал: – Собирайтесь на вокзал. Надо пошерстить поезд из Полтавы. А ты, Артемов, брось обижаться и пойдем с нами. Там мешочники едут, да и буржуи будут. Они сейчас перебегают с места на место. Они с деньжатами. Идем? – выпятив вперед острый подбородок, говорил Федоренко.

– Не пойду. Зайду в свой цех, хоть поздороваюсь со знакомыми.

– Жаль. Такие как ты пригодились бы нам на вокзале.

Отряд собрался, и Федоренко ушел вместе с ними. Сергей пошел в механический цех, где работал до фронта. Закопченное, с болтающимися под ветром в углах стен черными паутинами, большое здание цеха вызвало в сердце Сергея теплоту. Он вошел в цех и отметил про себя, что такой грязи и пустоты раньше здесь не было. Когда-то за каждым токарным и фрезерным станком стоял рабочий, – сейчас около половины станков не работало. Осторожно обходя линии трансмиссий, он подошел к станку, на котором когда-то токарил. Видимо, им давно не пользовались – на станине и в корыте застыло машинное масло, лежала пыль. На соседнем станке пожилой рабочий обтачивал крупную деталь. Железная стружка, свертываясь спиралью, падала в корыто. Присмотревшись, Сергей узнал токаря. Это был Фрол Литвин, который, немного сгорбившись осторожно крутил ручку суппорта станка. Сергей подошел к нему сзади и окликнул. Фрол повернулся и его лицо, местами замаранное окалиной, заулыбалось. Он сразу узнал Сергея, тем более когда-то он помогал ему осваивать нелегкое, но интересное дело токаря.

– Здравствуй! Уже с фронта?

Все почему-то сразу же упоминали при встрече с ним о фронте.

– Привет. С фронта.

Резец проточил болванку до патрона, и Фрол отключил станок.

– Пойдем, покурим.

Они прошли в угол цеха, где четырехугольником стояли скамейки, – специально для курящих. Сергея многие узнавали и тоже поспешили на перекур. Последовали расспросы, и завязался оживленный разговор. Сначала Сергей ответил, где воевал, что видел. Но к главному моменту разговора все как-то боялись прикоснуться, пока Фрол не разрубил эту недомолвку вопросом:

– Вот, ты много ездил, везде был, скажи – как народ относится ко всему этому в стране?

– В целом, поддерживает советы. Все кругом, особенно последнее время, ругали Временное правительство последними словами. Когда стало известно о революции в Питере, простой люд отнесся к этому, как будто так и надо.

– Ну, а советская власть надолго? – спрашивали рабочие, увидев свежего человека и жаждавшие расспросить как можно подробнее о происходящем.

– Навсегда, – ответил Сергей. – Революцию сделал народ, – вдруг заговорил он прописными, когда-то заученными в революционном кружке фразами, и поэтому немного злился на себя, что не может сказать ярче и душевнее. – Сколько веков гнул свою спину народ на помещиков и буржуев? Много. Теперь все, что забирали капиталисты, будет наше. Большевики все отдают народу.

– И это все поделим между собой? – спросил восхищенный молодой голос.

– Конечно.

– Так будем жить не хуже буржуев?

– Лучше. Потому что все теперь будет наше.

– А сумеем ли руководить? – с сомнением спросил Фрол. – А то вот захотели, а силенок и знаний нет. А конторские тоже не хотят, чтобы мы вмешивались. Да и настоящих рабочих мало осталось, все сейчас из деревни. Нужда крестьян гонит в город, будто здесь молочные реки. А нам тоже несладко, уж год живем впроголодь.

– Если дирекция возражает против рабочего контроля и руководства над ними, значит – замышляют саботаж, – ответил Сергей, вспомнив свое недавнее пребывание на разборе конфликта. – И надо их заставить работать.

– На станок? – спросил озорной голос. – А самим стать начальниками.

– Кто уж слишком не хочет идти с рабочими, можно поставить за станок или подносить заготовки, а может, и ямы послать копать. Но я уверен, что рабочие должны взять завод в свои руки, крестьяне – землю… – Сергей запнулся, что не ускользнуло от внимания собеседников.

– А куда кустарей, лавочников?

– Их… – Сергей раздумывал. – Их тоже надо как-то переделать в духе рабочих и крестьян… как – пока не знаю.

– Ты, Сережа, большевик? – как-то утвердительно спросил Фрол.

– Да, на фронте стал.

– А разве не у нас?

– Нет. Там. Большевики правы, что дальше так жить нельзя. Вот поэтому и я стал большевиком, потому что тоже считаю – так, как мы живем, жить нельзя. Должно быть коммунистическое общество трудящихся. Все будут равно работать и равно получать. Не будет эксплуатации.

Сергей замолчал. Он чувствовал, что запутался в своих знаниях о будущем обществе, да и нынешнюю программу большевиков знал туманно, и заключил:

– Грабили нас эксплуататоры, теперь мы говорим народу: «Грабь – награбленное», «Бери, все твое». Сейчас это самый важный лозунг для нас. Надо уничтожить буржуев и помещиков, поломать их угнетательское государство, а там новое строить. Это я вам честно говорю. Что-то надо делать с этой жизнью…

Раздался одобрительный шумок. Сергей видел, что многие его слова воспринимались собеседниками с сомнением, но решил, что плохо объяснил им, – не хватило у него нужных знаний. Пора было расходиться, тем более уже несколько минут, в ожидании окончания их беседы, у курилки стоял подошедший мастер участка, как бы приглашая всех на работу. Все пошли по рабочим местам, перекур закончился. Фрол сказал Сергею:

– Подожди меня с полчаса, зайдем в кабачок.

– Хорошо, – согласился Сергей.

Он еще походил по цеху, поздоровался со знакомыми, в который раз рассказал о своей фронтовой жизни, потом пошел к Литвину. Тот уже убирал станок.

– Закончил свою норму. У нас сейчас так – выполнил свою норму, можешь идти куда хочешь. Вчера это решение приняли на собрании, – Фрол говорил об этом неодобрительно. – А работа же есть. Мог бы еще заработать. Но зачем много работать – паек останется старым. Нет интереса работать. Но раз работяги решили так, пусть будет по-ихнему.

Через проходную завода они вышли на Петроградскую, зашли в кофейню Келльева и сели за столик. Людей было немного. Подбежал официант с прилизанным чубом, смел со стола мелкие крошки и, видя перед собой рабочих, с издевкой спросил:

– Чего-с пожелаете, товаришки? Кофе, пиво, водки?

– Какое пиво есть? – спросил Фрол.

– Все шесть луганских сортов лучшего пива Юга России: Баварское, Венское, Шата-Брай…

– Давай два стакана водки и баварское, с раками на закуску.

– Будет сделано-с. Только раки, – предупреждаю, товаришки, – последние в этом году и дорогие-с, – угодливо ответил официант, хотя в глазах его светилась брезгливость к людям, одетым в фуфайку и шинель. Фрол внимательно посмотрел вслед официанту.

– У, гад. Раньше нашего брата отправлял пить пиво на улицу и внутрь не пускал, если одет для работы. А сейчас все его нутро выкручивается от злобы на нас, но молчит. Все равно презирает нас, а я – его. А разобраться – он тоже рабочий, захочет Келльев – выгонит его. Бесправен, как и мы, но гонор буржуйский. Нахватался за время прислуживания. Как революция случилась, так они стали перед простым людом хоть немного шапку ломать… – Фрол замолчал, а потом глубокомысленно произнес: – Вообще-то, нашему брату нельзя давать власти. Сразу же начнет давить слабого.

– Почему? – удивленно спросил Сергей.

– Потому что хам, всегда останется хамом, сколько ни учи его благородству. Вот он, половой – и ломаного гроша не стоит, но считает, что оказывает нам большую услугу – подает нам, низким по званию, делает одолжение, и мы его тоже должны нижайше благодарить. А я ж за это деньги плачу! Припрятал я их от своей бабы, но с тобой можно их и пропить, тем более жизня тяжелая нонче. Вот разве я не хам – денег дома нет, а я последние пропиваю?

– Неправ ты, Фрол. Вот окончательно укрепимся с новой властью, по-настоящему будем равны. Никто никого унижать не будет и завидовать.

– Что ты все тарахтишь о будущем… надо сейчас жить. Люди всегда будут заниматься разной работой. Поэтому между ними всегда будет разница.

У столика стоял официант и с подноса ставил на столик заказанное. Водка прозрачно светилась в стаканах, в бокалах еще не осела пивная пена, раки казались изготовленными из красной огнеупорной глины.

– Четыре-с рубля сорок-с копеек, – сказал официант.

– Потом отдадим, – ответил Фрол.

– Я говорил-с – раки дорогие, – словно не слыша слов Фрола, ответил официант. – У меня заканчивается смена, – намекнул он на необходимость оплаты.

Стало понятно, почему Фрол не хотел платить сразу – у него в кармане было всего три рубля с мелочью. Раки все ж оказались для него дороговаты, и Сергей сказал:

– Я добавлю.

И сунул в руку официанта еще трояк. Тот тщательно отсчитал сдачу, положил ее на столик и с презрительной улыбкой, – чтобы они видели, – отошел.

– Не хамло ли? – спросил Фрол.

– Нет. Просто торопится домой.

– Ладно, Серега, давай выпьем за тебя. За твое возвращение.

– И за тебя тоже.

– Идет.

Сергей не хотел выпивать сразу же весь стакан, но, увидев, как Фрол медленно, крупными глотками осушал свое, тоже выпил все. Крепкая водка заставила их сморщиться и внутренне съежиться, поэтому запили ее баварским, и стали с хрустом ломать панцири раков. Немного погодя захмелевший Фрол продолжил разговор.

– Революция для нас праздник… так сейчас говорят. Только нельзя нам все-таки давать много свободы и прав.

– Почему? – прихлебывая пиво и чувствуя разливающееся в теле тепло, спросил Сергей.

– Да хотя бы потому, что нужна нашему брату дисциплина. Вот узнали про революцию, и уже вчерась на собрании стали вести речи, чтобы устроить не только восьмичасовой рабочий день, но и семичасовой, а другие вообще предлагали сделать сегодня или в субботу выходной. Объясняют – мол, устали работать на войну. Дело ли это?

– Конечно, нет. Может быть, просто от радости, что скинули буржуев? Ты ж сам говоришь, что революция – праздник.

– Да мне не до праздника! Его хотят те, кто недавно пришел на завод и толком работать не умеет. Им работа не в радость, а в мученье. Показали, как включать станок, проточить болванку, потом отключить станок и поставить новую болванку и все. Вот от надоедливости работы они и хотят выходного. А кто умеет работать – ему праздников не надо. А для этих тягость. Редко кто из них научится настоящему мастерству. Я вот с четырнадцати лет токарю, почти все понял. А этим учиться не хочется, лишь бы немного денег заработать и опять в деревню.

– Так научи их работать. Как когда-то меня.

– Я же сказал, что у них руки не оттуда выросли. Они не для станка. Им лошадь нужна, здесь они специалисты. А сюда их нужда выгнала, а не стремление обучиться. Земли-то всем им не хватает. А старых рабочих все меньше и меньше остается. А у новых работяг из деревенских только дети смогут этому обучиться, но не они. Я этого насмотрелся и сделал вывод – каждому Богом дано заниматься своим делом. Вот ты был неплохим токарем, а почему? Потому, что у тебя батька рабочий. У тебя в крови есть рабочая сноровка. А у кого ее нет, он должен не один десяток лет проработать на заводе. Понял?

– Что-то ты, Фрол, контрреволюционно настроен.

– Да не я… а тот, кто по-хорошему не хочет работать. Ты, Серега, давно у нас не был и не знаешь теперь нас, ты от нас отстал, живешь другими мыслями, военными. А настоящие рабочие чувствуют своей шкурой революцию, но не хотят, чтобы все время шли собрания, давали рабочим винтовки, посылали охранять город, совет. Пусть это делают другие. Вот, например, солдаты. Их сейчас так много. Пусть охраняют нас, а мы будем работать и кормить их.

– Вообще-то, есть правда в твоих словах, – размышлял захмелевший Сергей. – Я посмотрел, ездя по стране, на людей. Многие из них действительно не понимают – для чего революция. Но мы, большевики, сделали революцию для всех, и в первую очередь – для народа. А они пускай разбираются хорошо это или плохо и все-таки поймут, что мы им сделали хорошо. Надо только время, чтобы люд осмотрелся, и все станет на свои места.

Фрол сидел, сгорбившись, седые волосы были растрепаны, и Сергей с тоской подумал, как быстро стареет человек. По рукам Фрола пробегала дрожь, но не только от частого употребления алкоголя, а от напряженной работы. Но тот, тем не менее, упрямо повторял:

– Все-таки рабочий должен заниматься своим делом и этим поддерживать революцию.

Сергей заказал еще по сто грамм водки и пива, но уже венского. Тот же официант уже не с презрением, а равнодушно обслужил пьянеющих клиентов. Фрол заметно охмелел и предлагал выпить еще, но Сергей отказался, и вскоре они вышли из кофейни Келльева и расстались.

Сергей пошел домой. Темнело. Из долины реки Луганки поднимался синеватый, смешанный с заводскими дымами, туман. Ветер относил его вверх, в Каменный Брод, на лепившиеся по склону домишки. Заводы, с чернеющимися массивными зданиями цехов, трубами, лениво цедящими дым, казались мрачными. На улице лежали кучи пожухлых листьев. Изредка проезжающие пролетки разбрызгивали воду из тяжелых холодных луж. Осень уверенно вступала в свои права, захватывая над Луганском полную власть. Но ей были недоступны процессы, кипящие внутри города, которые контрастировали с собиравшейся на покой природой. Вертеп революции только набирал силу, пока только втягивая в себя немногих, – как ветер играл одинокими листьями, не в силах выдуть из углов их скопившуюся, разлагающуюся кучу, но вырывая оттуда самые легкие и высохшие частицы. Природа хотела покоя, хотела отдыха после плодоносного лета, набраться сил для будущей щедрости. Но людская жизнь неслась не по природному правилу и вносила в отдыхающее естество свой нечеловеческий жар раскаленных страстей, бушующей крови, фантастических мыслей, недоступных пониманию самой природе. Они не сливались воедино, а наоборот – отталкивались друг от друга, словно показывая, что у них сейчас разошлись пути, и каждый должен показать, кто из них сильнее и на чьей стороне правда. И на месте их соприкосновения возникали идеи: с одной стороны – безумные, разрушительные, как молнии, с другой – кроткие, естественные, как сама природа. Но дальше была неизвестность. И только ночная тоска на короткое время примиряла их.

Дома мать приготовила ужин, отец ждал сына. У них двоих, – что давно не случалось, – было единственное желание: быстрее увидеть сына.

– Садись за стол, я купила мяса и натушила картошки, и соленых огурчиков с погреба достала.

Сергей с отцом сели за стол. Мать хлопотала возле печи и рассказывала:

– Заходила сегодня к Ване, твоему брату, – его нет. Уехал то ли в Москву, то ли еще куда-то. Скоро должен приехать, – сват сказал. Он передал тебе привет и бутылку водки. Может, налить?

Но Сергей отказался. Отец, не спрашивая никого, налил водку в рюмки и сказал:

– Давай по одной пропустим и хватит.

Поужинали. Было слышно, как вошла во двор вернувшаяся с работы Антонина и, не заходя к свекрам, прошла к себе. Мать рассказывала сыну об Иване и Аркадии, как они живут, о соседях. Сергей слушал невнимательно, не перебивал, изредка задавая вопросы. Он чувствовал, что сегодня устал, да и выпитое располагало к дремоте. Но пришла соседка, живущая напротив, через улицу – Полина. Сергей ее хорошо знал с детства, был дружен с ее мужем. Тот был старше Сергея лет на пять, и в детстве они часто совершали налеты на огороды и сады, вместе ходили на уличные потасовки. Муж Полины погиб еще в шестнадцатом, в Карпатах, во время брусиловского прорыва. Было у Полины на руках двое детей – мальчик и девочка. Работала в цехе паровозостроительного завода уборщицей, и в последнее время соседи замечали, что у нее стали ночевать незнакомые мужики. За это Анна не любила Полину, но жалела детей-сироток. Да и что с Полины взять – молодая, еще нет и тридцати, здоровая да и, надо сказать, симпатичная баба. Правда, в последнее время углубились морщинки вокруг глаз, взгляд порой бывает отрешенный, но все еще привлекательная. Поздоровавшись, Полина сразу же завела разговор с Сергеем:

– А мне сяводня сказали, что ты с войны вярнувся. Так я уж третий раз забягаю к вам. Тете Ане примелькалась своей надоедливостью. Хочу с тобою погутарить, раз ты здесь.

– Здесь, – согласился Сергей.

Полина молча теребила концы платка, накинутого на плечи, а потом нерешительно спросила:

– Ты не встречался на фронте с моим Иваном?

Видимо, существует какая-то женская потребность услышать о муже от других. Хотя она твердо знает, что мужа уже нет на свете, погиб и неизвестно где похоронен. Но так хочется насладиться сладкими воспоминаниями с чужих слов о когда-то самом близком человеке. Полина с неуверенной надеждой в глазах смотрела на Сергея.

Комок жалости у Сергея подкатился к горлу. Он видел эти бесконечно ожидающие лучшего глаза у беженцев, покинувших свой кров, раненых, уповающих на быстрое выздоровление и не ведающих в своей счастливой надежде, что им осталось жить совсем немного. И эти тщетно ждущие глаза всегда выворачивали его душу наизнанку. Он не стал обманывать женщину наивными воспоминаниями, что где-то мельком виделся или кто-то передавал от него ей привет, а коротко сказал:

– Нет, не встречал. Я же в шестнадцатом служил на Западном фронте, а твой Иван – на Юго-Западном. Мы с ним просто не могли встретиться.

Полина продолжала теребить углы платка.

– Не видел, так не видел, – как можно бесстрастнее, что было заметно всем, произнесла она, на что Сергей виновато повторил:

– Правду говорю, что с ним не встречался с тех пор, как он ушел в армию.

Полина согласно кивнула головой:

– Ладно, что есть, то и есть.

Она стала разговаривать с Анной, не обращая, чтобы не бередить свою душу, внимания на Сергея.

Сергей вышел во двор покурить. Было темно. Продолжал дуть холодный ветер. Из дома вышла Полина и подошла к нему. Кутая голову в платок, произнесла:

– Куришь?

– Ага.

Они замолчали. Сергею не хотелось вести с ней никакого разговора, потому что он чувствовал себя виноватым – он живой, а Иван где-то в далеких, чужих горах сложил свою горячую голову. Полина подошла к нему вплотную и прижалась грудью. Шепотом сказала:

– Бедный солдатик, как вас всех жалко… приходи сегодня ко мне? Побольше тебя расспрошу о войне… а?

Сергей вначале непроизвольно отшатнулся, не ожидая от нее такой откровенности, но это длилось какое-то мгновение и, обняв ее за плечи, прерывающимся шепотом спросил:

– Зачем?

– Я ж сказала, поговорим… а там видно будет. Придешь?

– Хорошо. Только попозже.

– Да, – так же, как и он, шепотом ответила она. – Я сейчас детей уложу спать и буду ждать тебя.

Полина пошла через улицу домой, а у него стало муторно на душе, будто уже совершил подлый поступок – ведь с Иваном они были друзьями. Он вернулся в хату и сказал матери:

– Ну, я буду спать, а то что-то сильно устал.

Мать поправила матрац на топчане, взбила подушку и мозолистыми руками разгладила простыню. Сергей лег и неожиданно для себя быстро заснул. Также неожиданно проснулся и, прежде всего, подумал: «Сколько ж я спал? Сколько времени?» Но в хате было темно, мать загасила лампу. Взял свои трофейные карманные часы, вышел во двор. Прикурил и при свете огонька посмотрел на часы. Было почти одиннадцать. Значит, он спал более двух часов. «Идти или не идти», – колебался он. Докурив самокрутку, посмотрел на темные окна своего дома, вышел со двора, пересек улицу и осторожно постучал согнутым пальцем в окно дома Полины. Послышался скрип открываемой двери, и он услышал шепот Полины:

– Заходи. Что так поздно?

– Спал.

– Я так и думала. Все солдаты после фронта гаразды спать.

Она в темноте провела его в маленький закуток за печкой.

– Снимай шинель… раздевайся.

И, словно боясь, что он передумает, обхватила его шею, стала торопливо-бесстыже целовать его в губы, щеки, шею…

– Намаялся на фронте, теперь отдохни…

…Анна слышала, как Сергей вышел во двор и ждала, когда он вернется, но сын не приходил. Мать встала, вышла на кухню и села на неостывший от сыновнего тепла топчан. «Уговорила все-таки Полина. Ни одного солдата не пропустит, – недовольно подумала она. – Вот сучка!»