Читать книгу Витязь на распутье - Валерий Елманов - Страница 6

Вначале он, не больно-то церемонясь, выпроводил остальных духовных лиц и воеводу, ссылаясь на то, что не след докучать людям с дороги.

После этого наступила очередь Ксении, которой Гермоген в деликатной форме, но достаточно настойчиво посоветовал отправиться на покой.

Глядя ей вслед, он с одобрением прокомментировал:

– Да-а, девица чудного домышления. Воистину во всех женах благочиннейша.

Федор молча кивнул и с тоской покосился на митрополита. Понимаю. Сейчас бы он куда охотнее метнулся к сестре на женскую половину, где находилась Любава, а тут приходится вести какие-то разговоры.

Владыка тем временем вопросительно уставился на меня. Мол, а тебе что, особое приглашение надо? Но я заупрямился и сделал вид, что тупой и ни черта не понимаю. К тому же вон ребрышко копченое такое вкусное, а я его еще не пробовал. Однако я едва успел дотянуться до него, как Гермоген сурово осведомился:

– А ты, князь, что же? Неужто еще не притомился?

– Если надо, то могу и до утра просидеть, – вежливо ответил я. – Ратное дело, оно такое – коль надо что, так терпи и бди.

– Ну-у, дела ратные мы вершить не собираемся, – протянул митрополит, – потому терпеть не надобно. Можешь хоть сейчас в свой терем удалиться. Заодно и полюбуешься, какие благолепные хоромы царевич для тебя справил.

Я уже привстал, однако тут проявил характер престолоблюститель. В другое время он, может, и промолчал бы, но уж слишком велика была его досада на эту непредвиденную задержку, из-за которой срывалось долгожданное свидание, поэтому он решительно махнул мне рукой, чтоб я оставался, и сухо заметил Гермогену:

– А я от князя тайн ни в чем не держу.

– Я ить сказываю – о твоей сестрице говоря будет, – в открытую заявил митрополит.

– Тем паче, – кивнул Федор. – Ведомо ли тебе, владыка, что если б не князь Мак-Альпин, так ныне ни я, ни Ксения перед тобой бы не сидели?

– Доводилось слыхать, – подтвердил тот.

– А раз ведомо, стало быть, понимаешь, что ныне сей князь мне в отца место. Потому и сказываю, коль дело семейное, то обмысливать его буду не сам, но с ним, а без его согласия и перстом не шевельну.

– Ну-у, твоя воля, – недовольно промычал Гермоген и начал свою речь.

Дескать, приспели лета у царевны, благо что господь не обидел ее ни красой, ни умом, ни статью, да и о детушках малых пора призадуматься. А учитывая титул Федора Борисовича, брать надлежит ровню, из самых именитых боярских родов.

Я открыл было рот, но вовремя вспомнил ее заговорщический шепот, когда наш струг уже подплывал к костромской пристани:

– Братцу не сказывай покамест, ладноть? А то ж стыдобища – допрежь сватовства целовалась. Да и негоже ныне о таковском речи вести – пущай хошь глубока печаль минет, а уж тогда… Потерпи чуток, любый. – И виноватая улыбка на лице.

Пришлось промолчать и продолжать слушать. Зато царевич помалкивать не собирался и, торопясь закончить беседу – Любава ведь ждет, – вежливо, но сухо пояснил митрополиту, что он и сам прекрасно понимает – лета у его сестры действительно приспели, однако, принимая во внимание траур, говорить сейчас об этом рано.

Однако Гермоген не унимался, заметив, что речь идет не о свадьбе, которую, несомненно, надлежит играть не ранее последних чисел апреля, то есть после Пасхи, и даже не о сватовстве, которое ему, как духовному лицу, также не пристало. Только о предварительных наметках, и тут он вполне мог бы подсказать Федору наиболее достойную кандидатуру, чьи предки в свое время правили страной.

Я сразу же заподозрил, откуда растут ноги у страстного желания Гермогена помочь с выбором супруга для Ксении, смекнув, что не зря владыка ездил в Вятку, то бишь в Хлынов. Выходит, это был не просто вояж по епархии, но и…

Ну, так и есть – угадал я. Митрополита подвела торопливость. Наскоро перечислив несколько родов, причем выбрав такие, о которых я если и слышал, то краем уха, словом, откровенно худородные, он в итоге быстренько отмел их в сторону и остановился на… Василии Шуйском.

Едва заслышав фамилию, Федор возмущенно вспыхнул, вскочил со своего стула и гневно заявил, что об этом боярине, который чуть не спровадил его на тот свет, он даже и говорить не желает.

Однако Гермоген оказался настойчив и принялся доказывать, что все было совсем не так, ибо обвинения его в якобы попытке отравить государя и царевича не более чем ложь и навет некоторых тайных завистников и врагов, которых у столь именитого человека предостаточно. В конце концов это понял даже Дмитрий, иначе бы он ни за что не отменил смертный приговор.

Получается, что Федору Борисовичу не следует злобиться на него сердцем, ибо в этой истории в равной степени пострадали оба и неизвестно, кому досталось больше. Если Годунов отделался двумя-тремя днями телесного недомогания, то Василию Ивановичу куда дольше придется смывать с себя позорное и несправедливое черное пятно гнусной клеветы.

Напоровшись на мою ироническую ухмылку, митрополит разгорячился еще пуще и сурово отрезал, что в боярской невиновности он как духовное лицо уверен абсолютно, потому что лично его исповедал, и искренне раскаявшийся в своих грехах Василий Иванович в ответ на прямой вопрос ничуть не колеблясь заявил, что к оному страшному делу он совершенно непричастен. Может, князь и тут усомнится, что ему, как иноземцу, лишь недавно обращенному в истинную веру, простительно, но уж Федор Борисович, как истинно православный человек, должен понимать, что на ложь во время исповеди не пойдет даже самый гнусный тать и голо́вник[25].

Я лишь развел руками, якобы признавая правоту слов владыки, хотя просто не желал с ним спорить. Во-первых, он постоянно и обильно пересыпал свою речь цитатами из Библии, так что смысл отдельных его фраз доходил до меня не сразу, уж больно загадочен этот самый церковнославянский язык, который широко и обильно использовал в своей речи митрополит.

Даже самое простое и обыкновенное в нем называлось так вычурно и непонятно, что поди пойми. Корова – крава, петух – алектор, якорь – котва, яма – колия. А что-то созвучное с другим, более знакомым мне, я вообще понимал неверно, считая, что бедник – это бедняк, хотя на самом деле Гермоген подразумевал калеку. Или предположил, что владыка имел в виду убийцу, сказав бийца, а оказалось, он говорил про драчуна. Словом, сплошная морока.

То есть я преимущественно слушал, опасаясь ляпнуть что-то невпопад. К тому же – и это во-вторых – фактов, доказывающих обратное, у меня просто не было. Разве что один, да и тот больше характеризующий степень бессовестности этого боярина, но никак не свидетельствующий о прямой лжи во время святого таинства покаяния.

А вот на Федора столь убойный аргумент, как заявление Шуйского на исповеди о своей невиновности, произвел довольно сильное впечатление. Заметив это, митрополит тут же поднажал, сказав, что нынешнее пребывание боярина в ссылке и немилости временное, ибо бог правду видит, так что истина рано или поздно восторжествует. Говорит же он это не огульно, а в подтверждение своих слов может сообщить, что государь уже частично простил Шуйского, смягчив его ссылку и повелев ему отправиться из Вятки в свои вотчины.

Словом, нет никаких сомнений, что со временем Дмитрий Иванович непременно одарит боярина своим полным прощением, о котором уже сейчас в Москве ходатайствует немало доброхотов.

Еще больше убедившись в правоте своей догадки насчет недавней встречи Гермогена с Василием Ивановичем в Вятке, а возможно, и не одной, я решил ее проверить. Так, на всякий случай. Припомнив, кого могут именовать на Руси князьями, а также разговор с Басмановым, который хоть и вкратце, но осветил мне некоторые родословные, я попытался возразить, что помимо Шуйских есть еще Хованские, Куракины, Голицыны, Мстиславские, Трубецкие, которых владыка отчего-то не назвал, но не тут-то было.

– Вскую[26] на литовских выкормышей шапку Мономаха надевать? – недовольно заметил он мне. – Не леть[27] им державой владети.

– Так ведь разговор идет не о царе, – напомнил я, мысленно кляня Гермогена за его пристрастие к церковнославянскому языку, – так что держава тут ни при чем.

– Зато о царевне и родной сестрице наследника престола, – поправил он. – Потому и выдавать ее надлежит за того, кто в силах подсобити Федору Борисычу, ежели занадобится. – Но, замявшись и поняв, что сказал лишнее, поправился, пояснив: – Ведаю, что Димитрий Иоаннович молод и здоров телом, одначе всякое бывает в жизни, коя в руках всевышнего. Потому-то и важно, дабы царевна обвенчалась с истинным Рюриковичем, укрепив тебя, Федор Борисыч, да подставив скимену[28] свое могутное плечо.

Моя очередная поправка, что на Руси помимо Шуйских имеется немало родов, которые тянут свою нить от Рюриковичей, тоже не была принята Гермогеном, который стал нещадно критиковать все княжеские фамилии, перечисленные мною.

Обвинив меня в том, что я не то что не читал, но, поди, и не слыхивал про некий государев родословец[29], он железным катком прошелся вначале по названным мною Воротынским, Одоевским, Мосальским и Долгоруким (не те предки), затем по Шаховским и Хворостининым, Татевым и Пожарским (из захудалых и еще куча причин), после чего мой перечень иссяк, а торжествующий владыка вновь перешел к Шуйским.

Дескать, пращур их не кто иной, как Андрей – родной сын Ярослава Всеволодовича и брат Александра Невского. Более того, и потомство Андрея тоже не раз правило Русью. То есть по всему выходит, что род Шуйских даже среди других именитых родов «яко адамант[30] среди простых камней», как в заключение своей речуги высокопарно отозвался о нем митрополит.

Я молчал, прикидывая, сколько времени угрохал Василий Шуйский на тщательный инструктаж митрополита. Судя по подробностям, обильно им цитируемым, получалось, что не один день.

Интересно только, чем взял его боярин? Радением за православное дело или намекнул на возможность прокатиться на осле?[31] Последнее возражение, последовавшее уже со стороны Федора и касающееся почтенного возраста жениха, было митрополитом отметено как глупое. На его взгляд – интересно только, с каких пор, хотя да, со времени последнего пребывания в Вятке, – Василий Иванович находился как раз в той благодатной поре своей жизни, когда успел приобрести изрядный житейский опыт и мудрость, но при этом отнюдь не утратил мужской силы.

Федор, заложив руки за спину, в задумчивости несколько раз прошелся по трапезной, искоса поглядывая на меня и явно ожидая подсказки, как поступить. Вообще-то вопрос не принципиальный, и, если бы брат Ксении знал все подробности нашего путешествия, он бы сейчас тоже особо не заморачивал себе голову – подойдет в качестве жениха Шуйский или нет, но раз мой друг просит о помощи…

– Дозволь слово молвить, престолоблюститель, – попросил я и после его кивка напомнил: – Ежели столь высокопоставленное духовное лицо, к тому же известное своим благочестием и славное праведной жизнью, – я вежливо склонил голову в сторону Гермогена, – считает, что князь и боярин Василий Иванович Шуйский неповинен в попытке отравления тебя и государя, то сомневаться тут нечего. Да и во всем прочем тоже в словах его слышится мудрость. Получается, что и впрямь, судя по всему, Василий Иванович – самый наилучший выбор для твоей сестры, а потому при одновременном сватовстве всех тех, кого ныне я упомянул в беседе с владыкой, мыслю, что предпочтение по здравом размышлении надо отдать именно ему.

У Федора даже рот от неожиданности открылся. Наверное, он в тот момент ушам своим не верил – неужели и самый ярый ненавистник Шуйского переметнулся на его сторону?

– Ранее ты сказывал… – не удержавшись, начал было он, но я поспешил перебить царевича:

– Ранее ни тебе, ни мне не доводилось слышать казанского митрополита. Посему, ежели сама Ксения Борисовна даст согласие Шуйскому в случае его сватовства, и тебе перечить не след.

– Пущай так, – охотно кивнул Годунов, мгновенно сообразив, к чему я клоню.

– А уж ее согласие и вовсе ни к чему, – ворчливо отозвался митрополит. – Ныне ты, Федор Борисович, ей в отца место и должон сам рассудить, где ей благо. Где это слыхано, чтоб девка сама решала, с кем ей идти под венец?!

– Я, конечно, иноземец, многих обычаев не ведаю, но неужто при венчании священник не спрашивает невесту, имеет ли она искреннее и непринужденное желание и твердое намерение стать женой? – припомнился мне один эпизод из студенческих лет, когда довелось присутствовать на венчании сокурсника.

– Ну вопрошает, – насупился митрополит.

– И что же Ксения Борисовна, если сама не желает этого брака, может ответить священнику? Что желания она не имеет, но повинуется воле брата?

– Тут надлежит помнить и о том, что дондеже[32]… – снова начал Гермоген, но я торопливо перебил его очередное углубление в дебри церковнославянского языка, вовремя вспомнив и добавив новое возражение:

– К тому же Федор Борисович еще и подданный нашего царя-батюшки, а тот прилюдно повелел, и ты, владыка, тоже тому свидетель, что дарует сестре престолоблюстителя вольный выбор будущего мужа. А нарушить царское повеление тоже тяжкий грех.

Вот так. Пусть и тут крайним будет Дмитрий. Интересно, что теперь возразит мне митрополит?

Гермоген уставился на меня. Суровый взгляд из-под густых кустистых бровей не сулил ничего хорошего. Такое ощущение, что он очень жалел об отсутствии сабли на боку, ибо с ней все вопросы разрешить было бы намного проще и быстрее. Ну да, если по поводу добровольного и искреннего желания невесты он мог вступить в дискуссию, то приказ Дмитрия крыть нечем.

К чести митрополита и справедливости ради замечу, что он не сдался и после некоторого раздумья заметил, что даже при вольном выборе Ксения Борисовна, как умная и послушная сестра, непременно прислушается к мнению своего брата. Если тот убедительно его выскажет, то навряд ли она станет противиться.

Федор, покосившись на меня, лишь нехотя пробормотал, что он конечно же скажет Ксении Борисовне то, что думает, а уж далее…

– И ты вправду считаешь, что Шуйский неповинен? – первое, что он спросил у меня, как только мы остались одни. – Хотя да, ежели он и на исповеди сказывал, то, наверное, и впрямь…

– Никаких «наверное», – перебил я. – Готов поклясться перед иконами, что отравление тебя с Дмитрием – его рук дело. В смысле, травили другие, но по его повелению.

– А исповедь?

Я равнодушно пожал плечами:

– Ну и что? Подумаешь, исповедь.

– Не-эт, – возразил Годунов. – Митрополит верно сказывал – на таковское даже головник не отважится. Лгать и без того смертный грех, а уж ложь господу…

– Головник, может, и не отважится, а Шуйский… – усмехнулся я. – Не далее как четыре месяца назад, в мае, он, выйдя на Лобное место, заявил, что при всех целует крест в том, что царевича Дмитрия нет на свете и он сам, своими руками положил его тело в гроб, а тот, кто называется теперь этим именем, – расстрига, беглый монах, наученный сатаною и осужденный на казнь за свои мерзкие дела. Так?

Федор молча кивнул, соглашаясь. Я усмехнулся и продолжил:

– А уже в начале июня – меня в тот день как раз освободили из темницы казаки Корелы…

– Не вспоминай, стыдно, – поморщился Годунов.

– Тебе нечего стыдиться, твоей вины в этом нет, – возразил я. – Да и не о том сейчас речь. Я просто хотел напомнить, что и месяца не прошло, как Шуйский снова вышел на Лобное место и снова целовал крест, только уже на том, что твой батюшка послал убить царевича, но его спасли, а вместо него зарезали поповского сына. Это слышал и я. Как мыслишь, неужто человек, способный открыто и прилюдно лгать, при этом призывая в свидетели бога, побоится обмануть на исповеди, если ложь ему выгодна?

– Но тогда почто ты…

– Ты забываешь, что нам сейчас надлежит держаться тише воды и ниже травы, чтобы никто не мешал и чтоб, когда пробьет нужный час, у тебя было поменьше врагов, которых, к сожалению, хватает и без Шуйского. Да и не в нем, если разобраться, дело, – пояснил я. – Гермогену мы навряд ли что докажем, очень уж рьяно ратует он за опального боярина, а духовенство на Руси – это не просто сила – силища.

– Ранее ты сказывал иное, – не удержался он от легкой критики в мой адрес.

– Ранее речь шла о заступничестве, – напомнил я, – а это другое. На помощь от них в случае чего лучше не надеяться. Зато если они встанут против, то напакостить у них получится запросто. Гадить вообще куда проще, чем делать добро.

– А почто ты солгал ему, будто у нас самих с деньгой худо? – попрекнул он. – Митрополиту лгать – грех вдвойне.

– Ничего не солгал, – возразил я. – По моим прикидкам, с деньгами у нас и вправду беда – надо куда больше, чем имеется.

– И ста тыщ не хватит?! – ахнул он.

– Поглядим, – туманно ответил я.

– А отказал в людишках ратных почему? Али и впрямь Дмитрий Иваныч повелел, что ты с ними…

– Да ничего он не повелел, – отмахнулся я. – В смысле есть одно поручение, но оно касается только следующей зимы, хотя готовить наших гвардейцев начнем не откладывая. Но главное в другом. Вот ты сам как себе представляешь их помощь?

Федор смущенно помялся, чувствуя подвох, но поведал, как он видит будущую картину. Получалось, один десяток дружно рубит своими бердышами деревянных идолов, еще сотня охраняет, а затем поп или монах – неважно, кто именно будет – с помощью тех же ратников ведет зырян к церкви или к ближайшей реке, загоняет в воду, крестит, и все довольны и счастливы, ибо осиянны светом истинной веры, коя…

Дальше слушать я не стал, перебив на полуслове, и ехидно поинтересовался, неужто сам Федор так легко, без малейшего сопротивления, отрекся бы от Христа и сменял бы его, ну, скажем, на Магомета.

Царевич вытаращил на меня глаза, возмущенно завопил, что это совсем другое, ибо у него истинная вера. Но я не дал ему углубиться в доказательства ее истинности, пояснив, что для того, кто верит, причем вне зависимости в кого именно, его вера всегда истинна, и просто так, вдруг, он ее менять не станет, во всяком случае, добровольно. Следовательно, придется их примучивать, для чего митрополиту и нужны наши ратники.

– Но ежели во благо… – робко протянул Федор.

– Одно дело – защищать свою веру, но совсем другое – насильно заставлять отречься от своей. Да и у меня гвардейцы, а не палачи, чтоб огнем и мечом…

– Мыслю, не дойдет до смертоубийства, – перебил Годунов. – Владыка сказывал, что зыряне – народец тихий.

– А речь не про них, – уточнил я, – а про их богов. Пока в них верят – они живые. Их капище и есть церковь, их деревянные изваяния – это наши деревянные иконы с ликами святых, а ты предлагаешь, чтоб ратники…

– Дак мы их просветим, кому должно молиться. Просветим, и они сами узреют истину.

– Вот пусть его люди и просвещают, но мирно и без нас, – отрезал я, – ибо сжечь не значит опровергнуть, как сказал один монах.

– Мона-ах, – удивленно воззрился на меня Годунов.

– Монах, – подтвердил я. – Его звали Джордано Бруно. Он был сожжен по приговору католической церкви не далее как пять лет назад. А что до истины, то ей надлежит сиять собственным светом и не подобает просвещать умы пламенем костров. И запомни: даже в мое отсутствие никогда не давай на такие цели ни одного ратника. Более того, ты должен не разрушать, но защищать местные капища от чрезмерно ретивых дураков, потому что ты – правитель и твоя главная цель – благополучие твоих подданных, а уж в кого они верят – дело десятое. Пойми, что…

– Да понял я все, понял! – взмолился Федор, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.

Я внимательно посмотрел на него и вспомнил: «Любава». Вон куда парень рвется, да как – чуть ли не взбрыкивает. Ладно, потом договорим, и, с улыбкой глядя на царевича, я поинтересовался:

– Сдается мне, ты ныне собирался кое-куда заглянуть и кое-кого повидать.

– Да я… – замялся Федор. – Оно, конечно, и с тобой словцом перемолвиться жаждется, токмо мыслю, притомился ты с дороги, а…

– Да ты прямо как казанский владыка, – засмеялся я. – Тот тоже меня спать отправлял. Давай уж, беги, чего там. А нам с тобой и завтра поутру можно все решить.

Я даже договорить не успел, как он сорвался с места, рванувшись куда-то в сторону двери, ведущей на женскую половину. Оставалось только пожелать ему вслед доброй ночи, что я и сделал. Спокойной не стал – все равно не сбудется, да и ему самому такая ночь навряд ли бы понравилась. Сам же я подался в терем по соседству, который Федор распорядился выстроить для меня.

Благоухало в нем – не передать словами, но преимущественно сосной от стен и липой от столов с лавками. Мм, какая прелесть! С детства обожаю запах свежеструганой древесины.

Правда, в отличие от годуновских хором, с мебелью было не ахти, за исключением солидного стеллажа, который отгрохали в одном из помещений по настоянию Яхонтова – не забыл Еловик нашу с ним классификацию челобитных. В остальном же скудно – ни тебе шифоньера, ни захудалого зеркальца на стене, так что даже причесаться не перед чем.

Правда, главное имелось – лавки, столы, да и спать предстояло не на полу, а прочее… Пожалуй, даже хорошо, что больше ничего – смогу заказать на свой вкус и разместить там, где надо. Придя к такому оптимистичному выводу, я, уже лежа в постели, быстренько прикинул, что первым делом завтра выясню у Федора, что им сделано, после чего засучу рукава и…

Додумать не успел – уж больно слипались глаза, и я, еще раз с наслаждением вдохнув приятный запах сосны и липы, погрузился в сон.

Но разговора поутру не получилось…