Читать книгу Иоанн царь московский Грозный - Валерий Есенков - Страница 23

Первоначально воспитанный нестяжателем Иоасафом, Иоанн, вознамерившийся создать не ординарное, подобное презренным европейским монархиям или восточным деспотиям государство, но ещё не бывалое, неповторимое, единственное в мире Святорусское царство, оплот православия, грозу агарян, не может не понимать, что в самом основании православия давно завелась какая-то гниль, разлагающая, растлевающая светлую веру в Христа. Растление происходит каким-то странным, непостижимым, чуть ли не фантастическим образом и в то же время обыденно-просто, как-то само собой, малоприметно для самого православия.

С первых дней своего непредвиденного пришествия на Русскую землю православная церковь присваивает себе соблазнительное, суемудрое право молиться за тех, кто хоть и с верой отошел в иной мир, да по каким-то причинам не поспел принести ни ближним, ни дальним даже самой скудной капли добра, искупающего, что ни говорите, греховную жизнь, без чего, как известно, не открывается Царство Небесное, причем не имевшему времени для взращивания плодов добра и братской любви достаточно принести в близлежащую церковь бескровную жертву, то есть заплатить попам соответственно своим прегрешениям, и всё, за данную сумму церковь станет честно и с твердой верой в Божие милосердие молиться за спасение души и самого закоренелого грешника, хотя бы убийцы и негодяя, вместо этого закоренелого грешника вымаливая у Бога прощение всех его прегрешений.

Русский человек, ещё не тронутый никакими грехами, а потому не имеющий причин проникать в самый дух христианства, зато наделенный беспримерной смекалкой, не тратит много времени даром, чтобы сообразить, что ему и не надобно взращивать какие-то плоды, хоть добра, хоть братской любви, что он может жить, как жил во все дохристианские времена до внезапного крещения Русской земли мечом и огнем незабвенного киевского князя Владимира, то есть без больших и даже без малых грехов, и в этом случае ничего не платить корыстолюбивым попам, а коли попутает бес согрешить, вплоть до татьбы, так и тут сокрушаться не стоит, следует только хорошо заплатить за помин души, в прямом соответствии с размером греха, а там уж поп или монах сделает свое доброе дело, похлопочет за него в высших сферах, где их купленными за деньги молитвами скостят ему вес грехи.

Так и ведется чуть не с первого дня, когда до русского добродетельного язычника начинает доходить свет христианства с помощью меча и огня. Проживая по деревенькам и починкам в повседневных тяжких трудах до кровавого пота, в уединении, вдали от соблазнов, добродетельный русский язычник не имеет ни времени, ни желания, ни возможности сколько-нибудь значительно согрешить, огражденный от греха прочной прожорливой многодетной семьей, уединением в непроходимых лесах и непрестанным трудом землепашества, рыбных ловель и звероловства на благо жены и детей, этим неразрушимым фундаментом всех добродетелей, и потому редко обращается к церкви, разве что по праздничным дням, больше языческим, чем христианским, да по случаю свадеб, похорон и родин, а в прочих делах, то есть в торговлишке да на княжеской службе, переселившись из деревеньки в развратный посад, грешит себе на здоровье всю жизнь, убивает и грабит, обмеривает и обвешивает, нарушает крестное целование, после чего, нагрешившись в полную меру, приходит к благой мысли о том, что пришла пора душу спасать, и всё спасение души видит единственно в том, чтобы от награбленного, наворованного, нажитого бесчестьем отломить кусок побольше на церковь, а отломил – так и дело с концом, можно с чистой совестью отправиться на свидание с Богом.

И заваривается несусветная дичь на Русской земле. То князь, то боярин, главные тати и воры, то купец, то лесной душегуб, почуя приближение смерти, жертвуют немалые деньги на монастырь. В полном убеждении, что свет иноку ангел, а свет мирянину инок, подыскивается усердный монах, процветающий на хлебе, воде и молитве до шести и больше пудов, монаху отводится земля поблизости от княжеских или боярских хором, в торговом ряду или на полянке к ближнем бору, отпускаются средства на строительство келий, на возведение храма, и на эти бескровные, однако явным образом грехом добытые жертвы усердный монах воздвигает обитель, либо в черте города, либо за городской чертой, либо в ближнем бору, так что в тесном посаде, имеющем не более пяти, шести, десяти тысяч посадских людей, набирается десятка полтора мужских и женских монастырей, а в каждом монастыре иной раз до десятка церквей, в пример и на великий соблазн прочим грешникам, поскольку прочие грешники, поощренные обустраивать свою грешную душу за бескровные жертвы, тоже несут в необустроенный, только что заложенный или давно процветающий монастырь свою посильную, тоже грехами добытую плату, кто медный колокол на пять, на десять, на двадцать пудов, кто возок восковых, всех размеров, включительно до пуда, свечей, кто золотой, кто серебряный оклад на икону, кто золотой крест, кто золотую кадильницу, кто расшитое золотом облачение, кто бочку медку, кто два бочонка винца, кто пшеничных хлебов, кто десяток овец, в зависимости от нажитого грабежом и насилием состояния, от меры греха и фантазии, и не успевает глазом моргнуть усердный настоятель монастыря, как на нем дорогие одежды, на столе вместо черствого хлеба свежайшие белые булки, вместо ключевой водицы пьянящие вина и мед, а вместо усердных молитв суета по устройству трапезных и кладовых, по расширению сенокосов и выпасов, по возне с всегда недовольными высокой арендной платой землепашцами, звероловами и рыбарями, по сбережению, приумножению и надежной охране непомерно растущих богатств, когда-то осужденных Христом.

И тогда не выдерживает бедный инок искушения угарным соблазном земной суеты и становится толстомордым игуменом, погрязшим в обжорстве, пьянстве и ещё менее пристойных грехах. К нему присоединяются такие же бедные иноки, сердцу которых сытый стол и вино также милее корки черствого хлеба и пресной воды из ручья, и вчерашние аскеты и схимники, уходящие от развратного мира в обитель благочестия и братской любви, чтобы строить и спасать свою грешную душу в запредельных лишениях, в тяжких трудах, в истязаниях греховного тела, в беспрестанных денных и нощных молитвах, неприметно для себя погрязают в земном и мирском, не имеют нужды и не видят пользы в трудах, а молитвам отдаются поспешно и кратко, какие молитвы, там и тут глаз да глаз, где сено свезут, где муку украдут, где мелко вспашут, где и вовсе продрыхнут целый день под кустом.

Лишь немногие праведники, до глубины души оскорбленные таким беззастенчивым искажением, таким лжемудрым попранием святости, подчас насильственно вытолкнутые из обители соблазна взашей фривольно пирующей братией, полные покаяния и смирения безропотно покидают изгаженные пороком, насиженные, обжитые места и пешим ходом, с тощей котомкой, в мужицких лаптях отправляются на поиски безлюдного, располагающего к духовным подвигам места, пробираются за Волгу, её бесчисленными притоками поднимаются к безмолвным, почти неприметным истокам, добираются до Сухоны и Шексны и там, в нехоженых дебрях, расчистив крохотную полянку в дремучем лесу, ставят убогую келейку, вновь, как заповедано святыми угодниками, живут своими трудами, на корке черствого хлеба, на пресной воде из ручья, в непрестанных вседневных и всенощных молитвах, избегнув такого прилипчивого земного соблазна, в бескорыстии и нестяжании, в тихой радости, не ведая ни больших, ни даже малых грехов, поскольку в этом глухом, абсолютном безлюдье не с кем и нет причины грешить.

Вместе с этими праведниками, то обгоняя их, то ступая по их малоприметным следам, теми же звериными тропами, теми же лесистыми берегами, по тем же рекам, речушкам и ручейкам, в те же безлюдные непроходимые дебри пробирается вечно тоскующий по вольной волюшке русский мужик, из поколения в поколение уходящий от грабежа наместников и волостелей, от грабежа великого и удельного князя, боярина, игумена и лютого их тиуна, где-нибудь близко, верстах в двадцати, в тридцати, расчищает полянку в темном лесу, ставит избу, одним топором валит вековые деревья, иное в три, иное в четыре обхвата, выжигает десятину-другую, в золу бросает зерно, бьет рыбу острогой, берет зверя в ловушки и петли, растит детей, нянчит внуков, изредка появляется перед кельей свято отшельника, чтобы помянуть умерших да окрестить родившихся вновь, и живет, в сущности, так же, как он, в непрестанных трудах, без больших и даже без малых грехов, поскольку в его большой крестьянской семье все и всё на виду, никто не смеет солгать, никто не смеет украсть, тем более никто не желает жены ближнего своего, ибо незачем лгать, незачем и нечего красть, тем более на многие версты вокруг не видать ни жены ближнего, ни его самого. Былинные времена, приблизительно можно сказать.

Однако истощаются понемногу и эти былинные времена. Чуть слышно, а всё же по невидимым тропам шествует глухая молва о праведной жизни отшельника. В поисках той же праведной жизни к одиноко приютившейся келейке пробирается то один жаждущий духовного просветления, то другой, просит пастырского благословения, ставит рядом свою убогую келейку, принимается за труды по расчистке полянки, сам очищается коркой черствого хлеба и чащей студеной воды из ручья, проводит дни и ночи в молитве и живет без больших и даже без малых грехов, поскольку в этой богоспасаемой пустыньке не возникает и тени желания согрешить, да и при желании вряд ли отыщешь не выдуманного своекорыстным начетчиком, а подлинного греха.

Соблазн и возможность подлинного греха пробираются в бедную пустыньку неприметно, как-то сами собой, точно тать по нощи. Каждый отшельник молится в своей бедной келейке, смиряет свой нрав одной коркой черствого хлеба и чашей студеной воды из ручья, а наберется таких отшельников больше пяти, возникает потребность всем вместе возносить к Богу молитвы, вместе славить, вместе служить строгим уставом определенные службы, к тому же и корок черствого хлеба отчего-то не хватает на всех, приступает нужда по-крестьянски валить вековые деревья, выжигать десятину, две или три, бросать зерна в золу, чтобы кормиться хоть и несытно, однако ж своим, до непосильности тяжким, однако честным трудом.

И высылает братия своего наистарейшего в мир, к ближайшему князю или боярину, а то и прямиком к великому князю в Москву бить челом, чтобы велел заложить монастырь и грамотой закрепил в вечное владение и пашни и звериные и рыбные ловли окрест. И ближний князь, и боярин, князь великий рады-радехоньки случаю этак вот просто, за здорово живешь сделать вклад на помин своей уже от грехов почерневшей души этими дальними, малолюдными, никакого дохода не приносившими в их казну и пашнями и звериными и рыбными ловлями, и князья и бояре дают широко, щедрой и наищедрейшей рукой десять, пятнадцать, двадцать верст во все стороны от того счастливого места, где их просят и где они велят заложить монастырь.

Так рядом с убогой келейкой истинного отшельника рубится деревянная церковь, рубится большая хоромина с общей трапезной, с кухней, с утепленными кельями, рубятся амбары и клети, заводится большое хозяйство, без которого никакому монастырю не прожить. Другая начинается жизнь. Монастырь влечет к себе мир, и мир приходит к монастырю. На монастырские пашни и ловища забредают беглые мужики, по прежнему уходящие в непроходимые дебри от корыстных и властных князей и бояр, от сборщиков даней и пошлин, валят и жгут вековые деревья и бросают зерна в золу, не подозревая, конечно, о том, что это уже не вольные, а монастырские пашни и ловища и леса и даже болота десять, пятнадцать и двадцать верст на все стороны от каждой монастырской стены. Монастырь лукаво молчит, лет пять не трогает приблудившихся землепашцев, звероловов и рыбарей, позволяет обжиться, встать на ноги, подобреть, обзавестись и хлебом и зверем и рыбицей, за тем у того же ближнего князя, боярина или великого князя испрашивает грамоту за подписью и печатью, которой освобождается монастырь от даней и пошлин, открывает вольным землепашцам, звероловам и рыбарям свое священное право на пашни, ловища, леса и болота, что означает, что надобно монастырю и дани и пошлины и арендную плату исправно вносить, и не успевают вольные землепашцы, звероловы и рыбари в себя от изумленья прийти, как они уже не вольные землепашцы, звероловы и рыбари, а монастырские, подневольные, обязанные дани, пошлины и аренды исправно вносить, то есть то проклятое тягло тянуть, от которого было укрылись в тех будто бы благодатных, непроходимых, во все стороны вольных местах.

С этого малодостойного дня монастырь становится собственником не только полученных в обмен на очистительные молитвы пашен и ловищ, но и собственником чужого труда, а собственник чужого труда не имеет ни нужды, ни охоты растрачивать свое время и силы в неустанных трудах на земле, и бескорыстное нищее трудолюбивое монастырское братство роковым образом, медлительно, но неуклонно превращается в корыстолюбивое, скопидомное, бездельное монастырское братство, строго оберегающее и со всем букетом земных, отринутых было страстей и сует приумножающее свое, монастырское достояние.

Глядь, ещё вчера неприметный монастырек, трудами иноков походивший на убогую мужицкую деревеньку, трудами подневольных землепашцев, звероловов и рыбарей обустраивается, раздвигает пределы и обносится высоченными, сперва деревянными, а впоследствии каменными стенами с могучими башнями, хорошо, если на одной из вечно страдающих от набегов украйн, а то и в темной глуши, хотя до той глуши, в которой завелась та первая келейка первым отшельником, никакой враг ни с какой стороны не доскачет, хоть три года скачи, так что неприступностью своих укреплений Кирилов Белозерский монастырь, например, превосходит укрепления Великого Новгорода, которому исстари угрожают и Швеция и Ливония и Литва.

И уже за кованые ворота просто так не проникнешь, не поставишь свою нищую келейку рядом с другими, не вплетешь свой молитвенный голос в общий хор дано и нощно молящихся иноков. Дудки. Недаром старики говорят, что деньги к деньгам. Как за пользование вчера ещё вольными пашнями, лесами и ловищами пришлый землепашец, зверолов и рыбарь обязывается вносить аренды, дани и пошлины, спервоначалу натурой, позднее деньгами, так и пришлый монах должен платить за право вступить в преображенное монастырское братство, причем и самый неимущий обязан внести минимальную плату в десять рублей, то есть ежегодное содержание двоих пехотинцев-стрельцов, в противном случае ему покажут от ворот поворот. Новый инок – новый доход, этот не ко благу зародившийся монастырский закон уже не отменяется никогда. Отныне монастырь превращается в своеобразное предприятие, подобное любому другому торговому предприятию, с той существенной разницей, что предприятие-монастырь, торгуя молитвами, попирает заповеди Христа, который, как известно тому, кто читает Евангелие, осуждает богатство и бичом изгоняет торговцев из храма, к тому же предприятие-монастырь не совсем честно поступает со своими заказчиками молитв, поскольку из каждых десяти монахов девять неграмотны и на слух выучивают несколько расхожих евангельских текстов и несколько расхожих молитв, убежденные в своей великолепной наивности, что каждое слово, идущее к Христу от монаха, способно спасти и самую грешную душу, а иные в своем самомнении доходят и до того, что без молитвы и мир не мог бы стоять, каково?

Благодаря столь странному убеждению каждое слово монаха ценится на вес золота. Хотите, чтобы вас поминали в день вашего ангела и в день вашего присоединения к праотцам, оставьте немного, а лучше много земли или денег на корм для всей братии и для тех нищих, которые в эти календарные дни могут постучать или не постучат в ворота избранного вами монастыря, и наивные русские грешники отписывают монастырям кто деревеньку, кто лесок, кто сельцо, кто злато да серебро, сопровождая дарение перечислением блюд, которые должны будут употребиться благочестивыми иноками в эти печальные поминальные дни, нечто вроде языческой тризны, с указанием, на сколько лет достанет отписанного добра, с твердой верой, что чем лучше станут питаться благочестивые иноки в эти печальные поминальные дни, тем на том свете станет легче маяться проявившей щедрость душе, и так стараются эти наивные русские люди, что в каждом монастыре набирается от пятидесяти до двухсот дней в году даровых обильных кормлений, естественно, независимо оттого, на какой день, постный или скоромный, выпадает по завещанию это даровое кормление, хотя наиболее плодотворными, в смысле молитвы, почитается именно неукоснительно соблюдаемый пост и достойная инока худоба.

Точно так же, если желаете, чтобы по вашей грешной душе служились заупокойные службы с занесением вашего смертного, едва ли честного имени в сенаники, то есть синодики, налойный, литийный, алтарный, постенный, вседневный и сельный с сельники, то есть с вкладом целым селом, раскошеливайтесь, не жмитесь, сколько отвалите, ровно на столько и получите заупокойных молитв, и наивные русские грешники отваливают широко, от всей безоглядной русской натуры, не то что селами, а целыми вотчинами, подчас оставляя своих кровных, вплоть до малых детей, без гроша, смиренно умоляя благочестивую братию, чтобы после кончины дарителя не оставили малых детей без куска.

Когда же обильные вклады на кормы, на заупокойные службы с течением времени становятся обыденным делом, в наивные русские умы проникает более практическая, до изумления изворотливая идея: поминания поминаниями, а надежней всего постричься на старости лет, провести в обители остатние дни и предстать пред всевышним полным монахом, поскольку уж кого-кого, а монаха всевышний непременно за всё сразу простит. Само собой разумеется, что и эта замечательная идея для своей реализации требует значительных средств. По десяти рублей монастыри запрашивают только с убогих и сирых, с богатых берут по богатству, в зависимости от ценности вклада можно получить отдельный стол и отдельную келью или общий стол и тесную келейку на двоих, а можно получить келью в две, в три комнаты, можно с прислугой, можно с освобождением от оста и молитв.

Чего же ради отказывать себе в своих любезных привычках? И богатые вкладывают в избранный монастырь всё, что успели поднакопить, где лихоимством, где казнокрадством, где прямым грабежом, то есть с тысячами людей, которые нисколько не подозревают о том, что отныне своим неустанным трудом спасают грошовую душу своих прежних беспутных и далеко не человеколюбивых владык.

Хитроумная практика пострижений превращает монастыри в богадельни, однако не богадельни для убогих и сирых, безногих, слепых, лишившихся сил, как должно быть по смыслу христианского вероучения, а в богадельни для богатых и знатных, в своего рода пристанище для боярской и княжеской знати, отошедшей от дел, где пожить можно с приятностью, с большими удобствами, с услужливо-преданными холопами, то есть рабами, и тем временем без всяких хлопот вернейшим способом каждый день, каждый час спасать свою грешную душу.

Вклады на корм, вклады на поминание, вклады на пострижение – монастырь богатеет стремительно, как на дрожжах, втихомолку беззаконно прихватывает там казенные, там мужицкие земли, в одном месте пустошь, в другом месте покос, в третьем звериные и рыбные ловли, меняет, покупает и продает, контролирует большую часть сделок по купле и продаже земли, становится самым крупным землевладельцем, самой доходной торговой организацией, причем полностью или частично освобожденной от даней и пошлин, тоже в обмен на молитвы, и самым крупным ростовщиком, заламывающим абсолютно небожеские проценты, так что должники то стоном стонут, то криком кричат, когда приходится взносить в монастырскую кассу на проценты проценты или вовсе по милости монастыря по миру Христа ради идти.

В итоге, после невероятных превращений одной нищенской келейки, московским монастырям принадлежит ни больше ни меньше как третья часть всех угодий Московского царства, которые обрабатываются трудом, нет, не бедных иноков, а почти семисот тысяч землепашцев, звероловов и рыбарей, которые вносят им арендную плату натурой или деньгами, тогда как всё население под рукой Иоанна не превышает по одним данным пяти, по другим данным восьми миллионов подданных. На одни доходы митрополита можно содержать тысячу пехотинцев-стрельцов и ещё около четырех тысяч на нескромные доходы новгородского архиепископа, то есть почти вдвое больше, чем может содержать царь и великий князь из казны. В общей же сложности все московские монастыри ежегодно собирают доход приблизительно в девятьсот тысяч рублей, на которые можно содержать превосходную, самую современную, прекрасно обученную и вооруженную армию тысяч в двести пехотинцев-стрельцов с лучшей, образцово поставленной артиллерией, что может сделать Московское царство первейшей военной державой всего тогдашнего мира, не только непобедимой, но и победоносной, способной устоять против любого врага, даже против турок-османов, перед которыми в животном страхе трепещет Европа.

Уже эта непомерная масса богатства сама по себе противоречит всем церковным и монастырским уставам, противоречит всем представлениям о нравственном содержании и назначении христианства, противоречит обыкновенному здравому смыслу. Вместе с тем эта непомерная масса богатства противоречит самым задушевным замыслам Иона. Он мечтает создать великое, всем народам на удивление, Святорусское государство, а какая же святость в разжиревших, расслабленных от сладкой, сытой и пьяной жизни монастырях? Никакой святости в этих разжиревших монастырях не имеется и не может иметься, а имеется большей частью беспросветный разврат.

Неравенство, естественное следствие безудержной жажды обогащения, как ржавчина разъедает всё церковное ведомство. Доходы, почти баснословные, скапливаются в жадных, неуступчивых, лицемерных руках иерархов, тогда как простые попы живут бездоходно, сами поднимают десятину-другую нещедрых северно-русских песков да суглинков да глин, к тому же поднимают кое-как, спустя рукава, без нужной сноровки и без особого тщания, редкие прихожане скудно оплачивают кое-какие непременные требы, тем не менее десятая часть и этих скудных оплат изымается в казну епископа, архиепископа и митрополита. Немудрено, что в массе своей приходские попы влачат жизнь в нищете, отчего-то для них неспасительной, пьянствуют и бесчинствуют, подстрекая своим непотребством куда более добродетельных прихожан время от времени своих дошедших до паскудства попов колотить, или, в поисках дарового даяния, покинув запустевший погост, неприкаянно бродят по Русской земле, одним своим истасканным видом унижая авторитет и достоинство пастыря.

К ним присоединяются толпы таких же пропившихся, таких же голодных монахов. Уходит в прошлое общий стол в разжиревших обителях. Всё в когда-то благочестивых обителях растлевает самый запах богатства, и корма выдаются в каждую келью пропорционально внесенному вкладу, отчего бедным вкладчикам достается хлеб да вода, тогда как на столах щедрых дарителей не переводятся обильные, прихотливые яства, причем русская сметливость, не имеющая, как известно, границ, пускается на ухищрения почти фантастические, вроде сказочной архиерейской ухи, изготовляемой на курином бульоне и подаваемой в постные дни. В душе бедных монахов, содержащихся на куске хлеба с ковшом воды из ручья, вместо предусмотренного уставами благочестия ухищрения этого рода отчего-то вызывают хищную зависть, в душе немногих, в самом деле благочестивых, рождается отвращение. Одни требуют себе на стол таких же сладких кусков, другие обличают впавших в грех лицемерия в чревоугодии и призывают воротиться на праведный путь, то есть воротиться к заповеданному, изначально присущему равенству, к спасительной корке черствого хлеба для всех, к воде из ручья. Понятно, что впавшие в грех лицемерия и чревоугодия изгоняют и тех и других без разбора, а бывает, колотят игумена и архимандрита, которые набираются мужества пресечь бесчинства и блуд, а не понимают внушения, так прогоняют взашей.

Привольной, омерзительно-грязной становится хваленая монастырская жизнь, неизбежное следствие неуказанного пристрастия к собственности. Прелюбодеяние откровенное, причем в одни монастыри допускаются распутные женщины, в других монахини и монахи проживают совместно. Содомский грех. Мордобитие не то что в кельях, укромно и тихо, но и в месте святом, в самом храме и в алтаре, в присутствии прихожан.

И как прежде за монастырскими стенами, на просторах трудолюбивой, разгульной, беззаботной Русской земли, безгрешно и в поте лица добывают свой хлеб скромные землепашцы, звероловы и рыбари, чтят отца и матерь свою, не из страха греха, о котором думают меньше всего, а потому, что не могут не чтить, не лгут, не воруют, не напиваются что ни день до потери сознания, отвращаются от распутства до такого остервенения, что неверных жен, если такие всё же случаются, закапывают в землю живьем.

Чему может научить распутная церковь этих естественных праведников? Решительно ничему хорошему, только дурному. И по-прежнему масса этих затерянных в непроходимых лесах и болотах землепашцев, звероловов и рыбарей пребывает в милом сердцу язычестве, как в дохристианскую эру. По-прежнему являются между ними волхвы, несмотря на угрозу быть сожженными по приговору церковных властей, и гадают по звездам, а в городах указывают будущее по книгам аристотелевским и звездочетным, в канун Иванова дня сходятся ночью, пьют самогон, играют, пляшут целые сутки, тем же порядком встречают Василия Великого, Богоявление и Рождество, в Троицкую субботу плачут, вопят, гремят вкруг могил, прыгают, бьют в ладони, поют древние песнопения, в утро Великого четверга жгут солому и кличут покойников, самим попы в этот день кладут соль у престола и после этой солью лечат недужных, подобно проклятым ими волхвам, юродивые баснословят о явлении святой Анастасии и святой Пятницы, скоморохи бесчинствуют, грабят зазевавшихся путников по дорогам. Против же попов и монахов растет озлобление, и близится неровён час, когда взбунтуются эти безгрешные землепашцы, звероловы и рыбари и примутся вешать на одной осине князя, боярина, попа и монаха.

Страстный богомолец, истинный странник, Иоанн по меньшей мере три раза в год пускается в долгое богомолье из монастыря в монастырь, так что едва ли существует такая обитель на Русской земле, которой бы царь и великий князь не посетил многократно во время своих молитвенных странствий, и все обители предстают перед ним в безобразии: невежество, пьянство, разврат, попечение не столько о Боге, сколько о бренном стяжании, запустение духа да беспутство торжествующей плоти. До того уж местами дошло, что в своем безобразии не стесняются самого государя. Непотребство и срам. Безобразия, масса растлевающих, растленных богатств, идущая на разврат, приводит Иоанна по меньшей мере в волнение, порой в праведный гнев. В самом деле, он, государь, правитель православной державы, которому не перед кем-нибудь, но перед Богом держать ответ за державу и подданных, нуждается в каждом рубле, в каждой десятине земли, не для себя лично, не для забав и распутства, не для приятного препровождения времени в беззаботном безделье, а на упрочение устаревшей, боеспособность утратившей военной организации, которая живет и ветшает уже лет пятьсот, на литье пушек, на комплектование и обучение новых, пехотных полков, без которых никаких крепостей не возьмешь, никого Святорусского государства не учредишь, а тут, вопреки и духу и букве христианского вероучения, собираются громадные земли, скапливаются громадные средства, а тратятся эти средства на что? На сладкую жизнь! Для кого? Для монахов, для игуменов и архимандритов, для епископов и архиепископов, для самого митрополичьего дома! И с такими монахами, с такими игуменами и архимандритами, с такими епископами и архиепископами с митрополичьим домом в придачу он Святорусское государство создаст?!