Читать книгу Иоанн царь московский Грозный - Валерий Есенков - Страница 25

Иоанн сознает, что он кругом прав, и как государь и как верующий христианин, и что архиепископы и епископы, игумены и архимандриты его провели. В его положении государя, затеявшего трудную, затяжную войну не на жизнь, а на смерть, необходимо сосредоточить в своих руках все наличные средства Русской земли и на эти средства создать боеспособную, несокрушимую армию, и если громадные средства в нарушение евангельских заповедей перекочевали в кладовые монастыре, где они употребляются без всякого толку, без малейшей пользы для Московского царства, большей частью на чревоугодие, распутство и пьянство, то он прямо обязан в интересах Московского царства, которое необходимо обезопасить вперед на века от набегов разбойных кочевников, эти громадные средства хотя бы частично изъять. Как верующий христианин, получивший первоначальное воспитание под руководством митрополита Иоасафа, достаточно хорошо знакомый с историей христианства, он убежден, что инокам и попам недостойно жить жизнью порочной, соблазняя мирян, вымогать привилегии, стяжать и прямо захватывать земли захватом, жить корыстно, давать деньги в рост под чудовищные проценты, прибирать к бездельным рукам в счет погашения долга и процентов на долг недвижимое имущество должника, пускать по миру вдов и сирот, и тоже прямо обязан изъять эти громадные средства в интересах самой разжиревшей, пресыщенной церкви, которой только бедность воротит её первоначальную чистоту.

И кто ему станет противодействовать, если он решится эти громадные средства изъять? Церковь сама? Но православная церковь оттого с таким постоянным смирением покорствует власти царя и великого князя, что без его власти не в состоянии себя защитить. Землепашцы, звероловы и рыбари, которые насыщают до отвала прожорливых иноков своим тяжким, неустанным трудом? Землепашцы, звероловы и рыбари с удивительным постоянством бегут с монастырских земель, кто на вольную волю в казачьи станицы, кто в бесприютные гулящие люди, лишь подальше от слишком жадной, слишком корыстной, слишком жесткой монастырской руки, так что в иных монастырских владениях стоит пустыми треть деревень. Подручные, но непокорные, вечно готовые к смуте князья и бояре, которые чуть не все должны монастырям больше, чем могут уплатить даже потерей всех своих вотчин? Подручные князья и бояре рады радешеньки избавиться от долгов и сохранить за собой, тем более возвратить свои вотчины, отошедшие монастырям за долги. Служилые люди, больше половины которых довольствуется третью, четвертью, а то и десятой долей надела, тогда как монастырям принадлежат обширные пашни, ловли, луга и тысячи деревень? Служилые люди будут благодарны царю и великому князю, если он за счет монастырских земель обеспечит их полным наделом.

Тогда что удерживает его от прямого, в сложившихся обстоятельствах спасительного насилия? Молодость, неуверенность в себе ещё только подступающего к подлинной власти правителя? В какой-то мере и то и другое. Но ещё более удерживает его уже пробужденная трезвость политика. Он сознает, что было бы чистейшим безумием восстановить церковь против себя в тот момент, когда ведется война с басурманами, когда именно идеей торжества православия он пытается вдохновить на подвиг свое далеко не героическое, напротив, довольно шаткое воинство, когда в мечтах ему грезится Святорусское государство. К тому же, церковь грозит ему отлучением за малейшее посягательство на недвижимость монастырей, а отлученный он не царь, не великий князь, а по всей вероятности труп.

Его сильный, энергичный, изворотливый ум с поразительной быстротой отыскивает иное решение, мудрое, почти безболезненное и потому приемлемое для обеих сторон. Как только для него становится очевидным, что любостяжатели, возглавляемые митрополитом Макарием, не дадут ему ни гроша на войну с басурманами, он опирается на авторитет нестяжателей. Правда, нестяжателей к тому времени остается немного. Любостяжатели изгоняют их отовсюду как своих непримиримых и крайне опасных врагов. К тому же эти проповедники истинного благочестия мужественно отвергают всякую мысль попользоваться чем-нибудь от добрых мирян и живут единственно трудами собственных рук, а руки у них оказываются малоприспособленными к черному труду лесорубов и пахарей, отчего их повседневную пищу составляет хлеб из плохо смолотого невеяного овса, суп из капусты да рябина с калиной, под видом одежды они носят лохмотья, а достояния у них уда меньше, чем достояние побирушек, кормящихся милостыней, так что аскетическим мытарствам в глухих северных пустынях многие иноки предпочитают благоустроенные обители, где сытно и пьяно, где сотни, тысячи землепашцев, звероловов и рыбарей, оставленные братией без пашен и ловель, предоставляют им труды своих нестяжательных рук.

И всё же авторитет этих затерянных в заволжских дебрях пустынников, этих добровольных аскетов, фанатически преданных незамутненной евангельской истине, стоит высоко даже в среде самих слабодушных любостяжателей, а простые люди, всегда сердобольные к любому несчастью, относятся к ним с состраданием, поскольку все видят, что нестяжатели, обрекающие своей волей себя на крайнюю бедность, безусловно честны и чисты, благочестивы и благородны, бесхитростны и безобидны, немудрено, что некоторые из них пользуются куда большим почтением, чем сам митрополит и его подручные епископы и архимандриты.

Понятно, что не найдя понимания у митрополита и его подручных епископов и архимандритов, Иоанн за помощью обращается к униженным и гонимым, заранее уверенный в том, что нестяжатели безусловно поддержат его. Ещё продолжаются лукавые, сложные, не без притаенной враждебности прения между молодым царем и святителями в кремлевских палатах, А гонцы скачут в Перфильеву пустынь к знаменитому старцу Артемию, к ростовскому епископу Алексею, везут на просмотр запросы молодого царя и великого князя, первые ответы на них архиепископов и епископов, игуменов и архимандритов и просят широко известных вождей нестяжательства высказать свое мнение в собственноручных грамотах на имя царя и великого князя, и этим мнением Иоанн до того дорожит, что в Троицкий Сергиев монастырь к бывшему митрополиту и своему первому воспитателю отправляет Сильвестра.

Вожди нестяжательства одобряют намерение молодого царя и великого князя возвратить многим стяжанием раздобревшие обители, где гнездится порок, к благородной бедности первого христианства и через бедность, через труды собственных рук привести иноков к благочестию, к беспорочному житию, а на запрос, из какого источника черпать средства на выкуп русских пленников из басурманского рабства, Иоасаф отвечает совершенно определенно:

«О искуплении пленных, чтобы не с сел имати тот окуп, имати бы окупы из митрополичи и из архиепископли, и изо всех владычных казн, и с монастырей со всех, кто чего достоин, как, государь, ты пожалуешь, на ком что велишь взяти…»

Не менее определенно вожди нестяжательства осуждают владение селами, ростовщичество и торговые операции монастырей, однако эти сугубо мирные люди, твердые проповедники ненасилия, противники насилия в любой его всегда грешной форме, своеобразные предшественники несмирённого Льва Николаевича Толстого, остерегают царя и великого князя от принуждения с его стороны, от властного захвата монастырских земель, полагая, что игумены и архимандриты сами собой, своим разумением, восприятием в душу истинной сущности Божественного Писания должны отказаться от корыстолюбия и любостяжания, от сел и земель, от сладчайшей жизни чужими трудами в грехе.

Призывы к ненасилию не расходятся с намерениями самого Иоанна. Молодому царю и великому князю и в голову не приходит ввязаться в войну против церкви, как по всей Европе с редким остервенением воют последователи учения Мартина Лютера. Его не прельщает и ловкое предприятие умного и беспощадного английского короля, в один прекрасный день объявившего себя единственным главой национальной церкви и на этом простом основании забравшего в государственную казну все монастырские земли, попутно упразднив и сами монастыри, с чего и началось стремительное возвышение Английского королевства. Иоанн, опираясь на авторитет нестяжателей, рассчитывает получить хотя бы малую часть монастырских земель и все те доходы, которые отняты у него бесчестными и бессчетными монастырскими привилегиями.

Первого мая 1551 года, уже своей собственной волей, лишь из приличия и в знак примирения ссылаясь на согласие митрополита и всех иерархов, он вписывает в решения Стоглавого собора в качестве новой статьи письмо Иоасафа о полонянных деньгах, отбирает все монастырские земли, пожалованные в смутные времена его беспросветного малолетства, прекращает пожалования из царской казны и без того чрезмерно богатым монастырям, возвращает владельцам их вотчины, незаконно присвоенные любостяжателями, наконец 101-й статьей, маия в 11-й день, ограничивает, почти останавливает приобретение новых земель:

«Царь и великий князь Иоанн Васильевич всея Русии приговорил с отцем своим с Макарием митрополитом всея Русии, и с архиепископы, и с епископы, и со всем собором: что впредь архиепископом, и епископом, и монастырем вотчин без царева ведома и без докладу не покупати ни у кого, а князем и детем боярским и всяким людем вотчин без докладу им не продати же, а кто купит и кто продаст вотчину без докладу, и у тех, кто купит, денги пропали, а у продавца вотчин, а взяти вотчина на государя и великого князя безденежно. А которые люди наперед сего и по ся места вотчины свои давали в монастыри по своим душам и родителей своих по душам в вечный поминок, или которые впредь учнут потому же вотчины давати в вечный же поминок, и тех вотчины у монастырей никому не выкупати…»

Казалось бы, архиепископы и епископы, игумены и архимандриты все как один должны восстать против таких чувствительных и необратимых потерь, однако Иоанн очень просто и безболезненно смиряет их неправедный гнев: он не касается земель и доходов митрополичьего дома, и митрополит, получи эту посильную мзду от царя и великого князя, прехладнокровно отворачивается от тех, кого только что с таким обилием подставных аргументов, так настойчиво защищал, разумеется, защищая себя самого.

Возможно, кое-кто из архиепископов и епископов, игуменов и архимандритов все-таки возражает, причем из самых сильных, самых богатых и потому особенно влиятельных и опасных для власти царя и великого князя. Иоанн, только что так изворотливо напавший на земельные владения церкви, тотчас переходит в нападение и на некоторых её представителей. И что же митрополит? А митрополит, такой же самодержавный монарх в делах церкви, каким самодержавным монархом Иоанн ещё только намеревается стать в делах государства, но только что обеспечивший неприкосновенность земель и доходов митрополичьего дома, Без единого возражения выдает их молодому царю головой. Феодосия, автора послания, в котором святотатством именовалось любое отторжение монастырских земель, задерживают в Москве и низводят с архиепископской кафедры, а на его место в Великий Новгород отправляют близкого к нестяжателям Серапиона. В те же дни из Пафнутьевой пустыни спешно доставляют старца Артемия и поселяют в келье Чудова монастыря. Для задушевной беседы с Артемием Иоанн и на этот раз посылает Сильвестра, и протопоп удостоверяет его, что проповеди Артемия ни в чем не расходятся со всеми почитаемыми канонами христианства, после чего Артемия поставляют игуменом в Троицкий Сергиев монастырь, где он сменяет ярого любостяжателя Серапиона, затем, челобитьем Артемия, поставляют игуменом Спасо-Ефимьева монастыря, богатейшего в Суздале, его ученика и сподвижника Феодорита.

Поставив в нескольких ведущих епархиях и монастырях нестяжателей, заранее заручившись их безусловной поддержкой, Иоанн в том же мае 1551 года предпринимает общий пересмотр всех жалованных грамот, когда-либо данных как церковным, так и светским владельцам земли. Подготовленная загодя, после нескольких попыток и проб, новая проверка проводится организованно и широко, как событие первостепенной государственной важности, с заблаговременным уведомлением владельцев жалованных грамот, чтобы они были готовы к проверке, причем на этот раз, по всей видимости, проверка производится без Алексея Адашева, поскольку свои подписи под просмотренными и исправленными тарханами ставят дьяки Юрий Сидоров и Кожух Кротский.

Безоговорочно подтверждаются все жалованные грамоты на малозначительные, второстепенные привилегии, выданные главным образом дедом и отцом Иоанна. Ограничительно подтверждаются грамоты, освобождающие от уплаты посошной дани, ямских денег, тамги и мыта, выданные главным образом в правление великой княгини Елены Васильевны, то есть в несчастные годы боярского своевольства. Все грамоты, не получившие подписи Сидорова и Кротского с мая по сентябрь 1551 года, утрачивают свою охранную силу.

Реформа податного обложения проводится продуманно и в защиту государственных интересов, всюду упраздняя те привилегии, которые стесняют и обедняют казну. Привилегии монастырей, расположенных в городах, отменяются полностью, так что в городах все дани и пошлины становятся царевы. Естественно, стараниями нестяжателя старца Артемия полностью утрачивает свои привилегии Троицкий Сергиев монастырь, и без того богатый сверх всякой меры. Отныне вес монастыри уплачивают в казну ямские деньги, тамгу, посошные люди, мыт, а в ряде случаев также полонянные и пищальные деньги, причем для монастырей устанавливается жесткая норма выплат с шестисот четвертей пашни, тогда как служилые люди платят полонянные и пищальные деньги лишь с восьмисот, круче бремя даней и пошлин падает только на плечи черносошных землепашцев, звероловов и рыбарей, которые те же деньги платят с пятисот четвертей.

Это ещё не беда. Ему ещё придется не раз отступать, наделять привилегиями и снова их отбирать. Но всё же в этот переломный момент он получает назад разграбленные в период боярского самовластья владения, получает назад такие деньги с даней и пошлин, которые можно пустить на содержание стрелецкой пехоты и пушки.

События торопят его. В том же знаменательном мае возвращается его посланник Яков Остафьев, и возвращается не один. Будучи в Кракове, покорный воле молодого царя и великого князя, Остафьев отказывается принять королевскую грамоту на имя всего лишь московского великого князя. Так вот, вместе с ним этот оскорбляющий царское достоинство документ везет Гедроит, полномочный представитель польского короля и литовского великого князя.

Иоанн тотчас призывает подручных князей и бояр и вопрошает, как вопрошал два года назад, пригоже ли ту поносную грамоту взять, раз уж яков не взял её из рук самого Сигизмунда, и вновь, как два года назад, подручные князья и бояре не поддерживают своего государя в его столкновении с иноземным монархом, упрямо твердя, что необходимо додержать до урочных лет перемирие с ляхами и литвой, приговаривают поносную грамоту взять, хотя, после того как Остафьев от неё отказался, такой приговор ещё более роняет имя, а с именем и влияние московского царя и великого князя, как в самом царстве, так и во мнении и без того прегордых соседей его. Иоанну удается настоять лишь на том, чтобы в ответной грамоте прописать польского короля Сигизмунда Августа единственно великим князем литовским, по его же примеру сославшись на старину: мол, ты сам не извечно на королевстве, прародители твои были на великом княжении и писались великими князьями с незапамятных лет.

Это оскорбительное послание Иоанну вручает с подчеркнутой сухостью: не принимает подносимых подарков, на пир к столу не зовет, руки целовать не дает, что на языке посольского этикета означает его крайнее неудовольствие. Несколько испугавшись, что его неприкосновенность будет нарушена, Гедроит берет грамоту с таким недостойным поименованием уполномочившего его государя, он, едва оставив Москву, на втором яме, бросает её со словами, что за такую грамоту ждет его лютая казнь от его короля.

Иоанн понимает то, что подручные князья и бояре понять не хотят: рано или поздно предстоит война за исконные русские земли, захваченные Литвой, что польский король, он же литовский великий князь, не признает его права именоваться московским царем не из одних королевских капризов, а главным образом потому, что признание его царского имени на основании родства с обоими Мономахами неминуемо ведет к признанию его права на древние русские города, удерживаемые польским королем и литовским великим князем, как непризнание Сигизмунда Августа польским королем с его стороны означает прямое и непреклонное отрицание его права на те же древние русские города. Когда разразится война? Кроме Бога, это никому неизвестно. Война может разразиться в любой день и час. Чтобы отодвинуть её хотя бы на ближайшее время, нужны не двусмысленные уступки подручных князей и бояр, нужно как можно скорее покончить с беспокойной Казанью и победой над давним и всё ещё сильным врагом указать на свою возросшую силу, обезопасить себя от коварного внезапного вторжения с открытых восточных украйн, выгадать время для подготовки победоносного похода на запад, ибо чаще одерживает победу тот, кто хорошо приготовился и выступил первым.

И он не теряет времени даром. Он готовит свой третий по счету казанский поход. Пушечных дел мастера отливают новые осадные пушки. Стрелецкой пехоте устраиваются учения, каких не знает ополчение служилых людей. Он разыскивает мастеров, знакомых с успешным проведение осадных работ, русских мастеров, правду сказать, не находит, поскольку русское конное воинство привыкло брать крепости либо измором, либо наскоком, отыскивает приблудного немецкого мастера, дает ему в помощь русских учеников, разрабатывает с ними план стремительной и беспримерной осады Казани.

В те же дни являются посланцы ногайского хана Юсуфа, отца казанской правительницы, деда малолетнего Утемиш-Гирея. Юсуф предлагает дочь свою, вдову Сафы-Гирея, отдать в жены Шиг-Алею, давно перебежавшему на московскую службу, с тем, чтобы столь неожиданным браком скрепить дружбу между Москвой и Казанью и учредить мир на вечные времена. Иоанн отвечает уклончиво, что ответ даст тогда, когда в Москву прибудут вельможи казанские, верно, проволочкой надеясь удержать оголодавших татар от разбоя, а тем временем отдает приказы полкам.

С прежними оголтелыми наскоками на казанскую крепость покончено его властью и разумением. Он действует осторожно, обдуманно, с расчетом так направляя полки, чтобы скрыть движение каравана Белозерских ладей, которым сплавляется целый город вниз по Волге к Свияге. Для охраны каравана, погрузки и выгрузки выдвигается целое войско с многими знатными воеводами во главе, показавшими под Казанью всю меру своей безграничной и постыдной бездарности. Передовой полк ведет князь Петр Булгаков и окольничий Карпов, большой полк у князя Юрия Булгакова-Голицына-Патрикеева и Данилы Захарьина-Юрьева, брата царицы Анастасии, полк правой руки доверяется конюшему Федорову и князю Дмитрию Палецкому, с полком левой руки идут боярин Морозов и князь Нагаев, сторожевым полком командует боярин Хабаров и окольничий Карпов.

В его глазах всё это люди малонадежные, неумелые полководцы, его постоянные супротивники в Думе. Ни на одного из них не решается он вполне положиться и, точно в насмешку над ними, общее командование походом отдает татарину Шиг-Алею, а с ним отпускает пять сотен конных татар из Касимова, скорей всего для охраны, на случай, если воеводы затеют новую склоку или прямо вздумают бунтовать.

Пока служилые люди нагружают ладьи сработанными в течение долгой зимы срубами башен, стен, церквей и жилых изб и движется вниз по реке, отряды служилых казаков Бехтеяра Зюзина стремительно и без лишнего шума занимают все перевозы на Каме, Волге и Вятке, с повелением задерживать всех идущих из Казани или в Казань и тем оберечь тайну плывущего каравана. Одновременно от Мещеры степями на Волгу пробираются служилые казаки атамана Северги и Елки, которым надлежит нище татарской столицы построить ладьи и двинуться вверх на Казань, всего две тысячи пятьсот человек.

Самые надежные полки с Семеном Микулинским, Федором Адашевым, отцом Алексея, Петром Серебряным-Оболенским и Федором Ромодановским идут из Москвы привычной дорогой к Нижнему Новгороду. От Нижнего Новгорода князь Петр Серебряный-Оболенский, взяв один полк, стремительным маршем является под Казанью, побивает в посаде многих сонных татар, немногих живых берет в плен, отполонивает, сколько может, русский полон и, не мешкая, не давая татарам опомниться, возвращается к Нижнему Новгороду.

План удается на славу. Казань не подозревает о намерении московского царя и великого князя. Караван Шиг-Алея и Выродкова достигает устья Свияги двадцать четвертого мая, в день всех святых, в самое подходящее время, должно быть, заблаговременно рассчитанное в Москве: разлив Волги, Свияги, Щуки и озера Щучьего затапливает плоскую равнину в глубину на несколько метров, так что гора Крутая на неделю-другую превращается в остров и ладьи пристают к ней беспрепятственно, плывя легко, точно по морю.

Вся поверхность горы, приблизительно сто пятьдесят десятин, покрыта девственным лесом. Войско, предводимое Шиг-Алеем, около десяти тысяч воинов, тотчас берется за дело. Служилые люди валят лес топорами, в несколько дней очищают пространство будущей крепости, поют молебен, святят воду, обходят с иконами по всей окружности будущих бастионов, ставят стены, возводят башни воротные и башни глухие, закладывают церковь Рождества Пресвятой Богородицы, готовят избы для воинов гарнизона, амбары для хлеба и пороха, и четыре недели спустя на прежде безлюдной горе возвышается русская крепость, стены которой на восемь метров поднимаются над вымытыми природой обрывами, неприступная, грозная, наводящая ужас не одной прочностью, но самой дерзостью замышления.

В суеверных умах язычников нагорного правого берега Волги, черемис, чувашей, мордвы, эта гением московского царя и великого князя вознесшаяся твердыня, поднявшая ввысь верхи башен, купол православного храма и русский крест, превращается в вещественный символ могущества внезапно явившихся московских пришельцев. Подвластные татарам, обложенные непосильным ясаком, они не имеют важных причин подниматься на защиту Казани. Но и с русским народом они враждуют давно, частенько пограбливают восточную сторону Московского царства, затворяют пути ан Урал, время от времени переходят на московскую службу и скоро ей изменяют, тем не менее всякий раз, когда обстоятельства и переменчивость нрава принуждают их обратиться к русским за помощью, эти наивные племена находят у них радушный прием и забвение прежним предательствам.

Вид грозной крепости вновь приводит нагорные племена на московскую сторону. Племена бьют Шиг-Алею челом, чтобы взял их под высокую руку великого московского государя, простил прежние их прегрешенья, их селенья и земли воевать не велел, определил ясак полегче татарского и указал, как им жить. Шиг-Алей своей волей ничего не решает, тем более ничего не решают подчиненные ему воеводы, и депутацию нагорных племен спешным порядком переправляют в Москву.

Внимательно выслушав коленопреклоненные моления в какой уже раз повинившихся подданных, Иоанн своим острым чутьем, так рано обозначившимся под давлением слишком крутых обстоятельств, улавливает те внезапные преимущества, которые он получает без боя, без пролития крови, одним возведением сильной крепости в угрожающей близости от свирепой Казани, в нужном месте и в нужное время. Во-первых, к нему сама собой переходит чуть ли не половина Казанского ханства, что само по себе серьезно ослабляет татар. Во-вторых, с этой половины татары теряют хоть и нестойких в сражении, однако злых, отчаянных воинов, в особенности искусных лучников из черемис. В-третьих, татары теряют обильный ясак, то есть деньги, без которых, как он успел убедиться на опыте, не ведется никакая война. Разумеется, стольких горьких потерь не выдержит беспредельно корыстолюбивое татарское племя, в особенности ханы и мурзы, и без того плохо ладящие между собой, между ними заварится новый раздор, что, без сомнения, окончательно погубит татар, поскольку губительную отраву раздоров он на своих подручных князьях и боярах хорошо испытал.

И он, только что грубо и жестко обошедшийся с представителями спесивого, постоянно его унижающего польского короля и литовского великого князя, подчеркнуто милостиво принимает поволжских повстанцев, руку дает, принимает дары. Он требует от них клятву верности, они охотно клятву дают, и он жалует нагорные племена царской грамотой, привешивает к ней золотую печать, позволяет приписаться к Свияжску, на три года вовсе прощает ясак, щедро одаривает из своих кладовых, приглашает к столу и тем упрочивает их естественное желание мирно жить в пределах обширного и богатого Московского царства.

Своим воеводам, хлопотавшим в Свияжске, он жалует европейские золотые монеты, которые в его царстве служат чем-то вроде медалей, поскольку не имеют хождения в качестве денег, а с медалями отправляет приказ привести все нагорные племена к присяге на верность, переписать ясачное население и отобрать среди черемис несколько тысяч лучников на царскую службу. Племена безропотно принимают присягу, меняя суровое татарское подданство на милостивое московское. Вожди и старейшины черемис, чуваш и мордвы сотнями спешат явиться в Москву, чтобы лично засвидетельствовать свою нерушимую преданность московскому государю. Иоанн щедро одаривает новых подданных доспехами, тканями, шубами и конями, без счета сыплет золото и серебро, лаской и щедростью покупая союзников прямо под носом Казани.

Ещё одна мудрая мысль осеняет его. Ему представляется, что наступил тот счастливый момент, когда так же лаской и миром, бескровно, одним постоянным давлением можно покорить и Казань, что заставит присмиреть и задуматься не только собственных подручных князей и бояр, но и заносчивого польского короля и литовского великого князя. Для такого давления мало одного отложения нагорных племен от Казани. Потери потерями, однако потери пока что ощущаются слабо, татары почувствуют потерю ясака и воинов какое-то время спустя, когда войско ослабнет, когда истощится казна. Куда более наглядное и сильное впечатление произведет удар по Казани, нанесенный её нежданно-негаданно её вчерашними налогоплательщиками.

Шиг-Алей получает царский указ. Набирает воинов среди нагорных племен и переправляет на московских ладьях под Казань. Татары высыпают навстречу. Завязывается упорная сеча, и пока в ход идут сабли и стрелы, чуваши и черемисы мало чем уступают бойким татарам. Тогда татары выволакивают из крепости пушки и открывают пальбу. Сами по себе мелкие ядра людям наносят мало вреда, однако гром канонады приводит в ужас не привычных к огненному бою язычников, и эти воины, бесстрашные минуту назад, разбегаются в панике, оставив на поле сражения с полсотни пленных и около сотни убитых.

На большее едва ли можно было рассчитывать, затевая эту скороспелую, скоротечную, на живую нитку подготовленное испытание татарской веры в себя. И расчет Иоанна оправдывает себя. В самом деле, подобных стычек были прежде сотни и тысячи, они неизменно завершались в пользу победоносных татар, однако на этот раз незначительный эпизод имеет серьезные, к тому же предвиденные последствия. Смятение охватывает Казань. Крымские татары под предводительством хана Кащака, любовника вдовой правительницы, бряцают оружием и клянутся в ближайшие дни перерезать русских собак, но немного задерживаются, поскольку прежде резни недальновидный, вздорный Кащак соблазняется учинить переворот, один из тысяч, подточивших самое основание прежде могучего Казанского ханства, смысл которого в том, чтобы жениться на вдовой правительнице, зарезать её сына Утемиша-Гирея и попользоваться бесконтрольной властью в Казани. Правда, и тут у него на пути возникают преграды. Набег черемис пробуждает воинственность окрестных чуваш. Вооруженные, дерзкие, они являются перед ханским дворцом, грозятся зарезать Кащака и его крымских бандитов и требуют бить челом Иоанну, чтобы взял Казань под свою государеву руку, справедливо предполагая, что русская власть снисходительней и разумней татарской.

У вознегодовавшего хана Кащака достает храбрости разделаться с назойливыми чувашами по-татарски, то есть устроить резню. Менее закаленные в подобных свалках чуваши, естественно, разбегаются по своим благословенным непроходимым лесам, и все-таки дух мятежа распространяется подобно степному пожару. Ропщут рядовые татары, которым давно осточертели бесконечные раздоры и перемены власти в уже пропитанном кровью ханском дворце. Рядовые татары, подобно всем рядовым, тоскуют по порядку и миру и требуют от казанских ханов и мурз вступить в переговоры с Москвой, угрожая неугодным пришельцам из далекого Крыма, кичливым и наглым, скорой расправой. Наиболее ретивые из казанских ханов и мурз, посчитав, что под их бунчуками не более двадцати тысяч воинов, шлют за помощью в союзную Астрахань, к ногам и в Крым, не допуская сомнения в том, что братья по крови и вере непременно помогут против христианской Москвы, тогда как братья по крови и вере только и думают, как бы с них шкуру содрать. Наиболее трезвые из казанских ханов и мурз, тоже кое-что подсчитав, поглядевшись вокруг, обнаружив, что на этот раз русскими перекрыты все подступы, все степные пути, по которым могли бы подойти астраханцы, ногаи и крымцы, склонны вступить в переговоры с Москвой, однако из осторожности медлят, справедливо опасаясь и царского гнева, с одной стороны, и крымских головорезов Кащака, с другой. Самые трусливые, самые подлые из казанских ханов и мурз тайком перебегают на московскую сторону, бросая своих братьев по крови и вере в беде, пополняя в Касимове отряды служилых татар.

Не успевает хан Кащак оглянуться, а уж против него вся Казань. Вчерашний головорез внезапно испытывает панический ужас, почуя коварный нож у себя за спиной. Ему удается собрать три сотни верных сторонников. Совместными усилиями они грабят ханский дворец и, бросив жен и детей, вдовую правительницу и Утемиша-Гирея, прорываются из Казани на север, вероятно, рассчитывая перевалить за Урал и уйти к братьям по крови и вере в пока что вольное Сибирское ханство. Им и тут не везет. Русские захлопывают капкан, заблаговременно поставленный на хищного зверя. Воевода Зюзин, извещенный постами, достойно встречает беглых татар. Большая часть отряда Кащака была им перебита. Сам Кащак и сорок пять воинов его личной охраны отдаются в полон. Головорезов в полном составе, не уронив ни единого волоса с головы, отправляют в Москву, на правый суд царя и великого князя.

В Москве эта жалкая кучка трясущихся пленников представляется верным предвестником близкой победы. Все они, вчерашние удальцы, слишком известны жестокостью, грабежами и пролитой кровью, причем не столько кровью подданных московского царя и великого князя, сколько кровью казанских татар. Зрелище беспощадных врагов, захваченных в плен, новый дар пробуждает в восприимчивой душе Иоанна. Он прозревает неисчерпаемые возможности нового, невооруженного, психологического воздействия на самых неустрашимых, самых закоренелых противников русской земли. Перед ним раскрывается удивительная цепь обстоятельств. Вот на прежде безлюдной Круглой горе воздвигается крепость, ещё её пушки не сделали ни единого выстрела, а в Казани уже царит паника, защитники татарской твердыни разбегаются, как тараканы, ощутив московскую силу. Следовательно. Необходимо давить и давить, не столько применять, сколько обнаруживать свою непреклонную силу, чтобы получить Казань без сражений и приступов, и он решается показать приговоренной Казани свою твердость и свою справедливость: все пленники во главе с ханом Кащаком, бежавшие от гнева ограбленных, притесненных ими казанских татар, черемис и чуваш, кончают жизнь под топором палача, по его мнению, кровавый, но необходимый урок последним защитникам крепости, приглашение казанским ханам и мурзам прекратить доброй волей сопротивление и отдаться на милость московского царя и великого князя, равно вершащего праведный суд над супостатом своим и чужим, равно прощающего того, кто несет ему повинную голову.

Желаемый результат достигается с поразительной быстротой. Вдовствующая правительница, разъяренная, сжигаемая жаждой мести за позорную погибель любовника, сбежавшего от неё, грозит страшными карами неверным ханам и мурзам, повелевает укрепить стены города, пробует набрать воинов в соседних кочевьях, всегда готовых на резню и грабеж, причем обещает платить золотом и серебром столько, сколько запросят за кровавый воинский труд.

Окруженные со всех сторон, ввиду новой русской твердыни, вразумленные свирепыми казнями Иоанна, ханы и мурзы не страшатся истерических кар явно утратившей разум правительницы. Посольство за посольством скачет из Казани в Свияжск. Ещё недавно бесстрашные предводители разбойничьих шаек, то и дело вероломно нападавших на беззащитную, миролюбивую, истекающую кровью Русскую землю, ханы и мурзы валяются в ногах Шиг-Алея, малозначительного брата по крови и вере, перебежавшего на московскую службу и теперь представляющего в их глазах безмерную власть царя и великого князя, умоляют воротиться в родные края верховным правителем, лишь бы царь и великий князь Казань не пленял, и то предлагают в жену ему постылую вдову убиенного Сафы-Гирея, то клятвенно обещают отослать её и её сына Утемиша-Гирея пленниками в Москву в придачу к женам и детям, брошенным беглым Кащаком. Бессильная действительно покарать бесстыдных предателей, вдовствующая правительница покушается на жизнь Шиг-Алея. Шиг-Алею, столько же осторожному, сколько ничтожному, удается разгадать её умысел и благополучно остаться в живых. Очередная свора перепуганных ханов и мурз сломя голову скачет в Москву и на этот раз падает в ноги самому Иоанну, выпрашивая, как высшей милости, Шиг-Алея в цари.

Иоанн не может не согласиться, однако радость бескровной, вдвойне приятной и почетной победы не кружит его головы. Его условия непримиримы и жестки: Казань выдает головой вдовствующую правительницу и ей сына Утемиша-Гирея, тем пресекая раздоры и тайные сговоры против нового хана, поставленного Москвой, выдает вдов и детей Кащака и его лихачей, освобождает всех русских пленных, обращенных в рабов, и лишается всех нагорных владений, уже принятых под высокую царскую руку, а не будет исполнено хотя бы одно из условий, в сентябре полки царя и великого князя двинутся на Казань огнем и мечом.

Послы соглашаются, соглашаются безоговорочно и скачут с вестью о мире в Казань. Следом за ними Иоанн отправляет в Свияжск своего подручника Алексея Адашева с первым серьезным самостоятельным поручением: Алексею Адашеву надлежит проследить за неукоснительным исполнением всех поставленных Иоанном условий, в особенности за безболезненным отторжением нагорных земель и выводом пленных, однако никаких особенных полномочий ему не дается, он всего лишь представляет персону царя и великого князя, тогда как реальная власть остается за князем Семеном Микулинским, в Казани при Шиг-Алее поручается быть Юрию Булгакову-Голицыну, Патрикееву, Ивану Хабарову и дьяку Выродкову, а принять вдовую правительницу и её сына от казанских ханов и мурз выпадает на долю Петра Серебряного-Оболенского.

Шестого августа Алексей Адашев прибывает в Свияжск и не дает татарам опомниться. Уже на другой день он осматривает так удачно возведенную крепость и официально знакомит Шиг-Алея с условиями, на которых касимовскому татарину передается казанский престол. Шиг-Алей, в прошлом уже терявший этот престол кознями казанских ханов и мурз, приходит в смятение. Без нагорных земель ему долго не царствовать, своих важных потерь ханы и мурзы ему не простят. Он вопрошает, слегка патетически:

– Что ж будет царство мое? Могу ли любви ждать от подданных, уступив Руси знатную часть казанских земель?

Естественно, с его соображениями никто не считается, какими бы резонными они ни казались. В Казань шлют гонцов и требуют выдачи вдовствующей правительницы и её сына, претендента на трон. Ознакомившись с волей московского царя и великого князя, вдовствующая правительница сначала падает в обморок, возможно, притворный, затем рыдает, проклинает свою злую судьбу, в которой отчасти виновата сама, целует крышку гроба своего незабвенного мужа, памяти которого так легко изменила, и вслух завидует его вечному и ледяному покою.

Ханы и мурзы будто бы тоже рыдают, потише и без причитаний над гробом, однако им жаль вчерашнюю власть, поскольку у каждого из них руки настолько в братской крови, что было бы смешно рыдать по таким пустякам. Если они и жалеют о чем, так это ясаки с нагорных племен, без которых привольная жизнь ханов и мурз становится скудной, а без набегов на Русь, с которыми придется поневоле проститься, и многократно скудна. Возможно, в душах ханов и мурз ещё теплится надежда как-нибудь извернуться, исхитриться, запутать и затянуть замиренье с Москвой, а там, глядишь, как-нибудь пронесет, кто-нибудь двинет на помощь орду, авось из Крыма, авось из ногайский степей.

В Свияжск прибывают послы, вертятся. Униженно кланяются, держа за пазухой нож, клянчат нагорные земли, не особенно хлопоча о безразличной для них судьбе бывшей правительницы и её теперь уже бывшего сына. Адашев пока что остается непреклонен и тверд: либо мир, либо война. Девятого августа послы отбывают к своим печальным казанским пенатам. Десятое августа уходит на сборы. День спустя Петр Серебряный-Оболенский принимает бывшую ханшу и её годовалого сына и речными путями доставляет в Москву.

Как ни опасается он за малоуважительное положение московского ставленника, чуть не половину ханства уступившего вековому врагу, жажда власти гонит Шиг-Алея вперед. Его нукеры скачут в Казань спешно готовить к торжественному вселению ханский дворец. Два дня спустя новый хан является под стены Казани. Его сопровождают московские воеводы, поставленные на то Иоанном, три сотни касимовских служилых татар и две сотни московских стрельцов, вооруженных огненным боем, то есть пищалями. Разбивают шатры. Проводят в ожидании тревожную ночь.

Лишь четырнадцатого августа в полдень выезжает из крепости глава всех мусульман, окруженный муллами и нукерами. Вновь начинается торг, главным образом на прилавке нагорные земли. Вновь татары получают жесткий, непреклонный отказ, уже от самого Шиг-Алея, за спиной которого стоят Булгаков, Хабаров, Выродков и ещё не виданные стрельцы, пехотинцы с ручными пищалями, каких не имеют татары.

Глава мусульман удаляется, на прощанье ничего не сказав, нагорные земли до крайности нужны и ему. За его спиной затворяют ворота. Шиг-Алей снова ждет, хорошо понимая, что ворота внезапно могут раскрыться и что его могут за милую душу изрубить на куски. Ждет целый день. Наконец его впускают в Казань. Он занимает долгожданный ханский дворец. По его личному указанию все посты во дворце занимают стрельцы.

Не позволяя ему обсидеться, обдуматься, московские воеводы требуют выдачи пленных. Шиг-Алей отправляет на поиски пленных своих служилых татар из Касимова. Касимовцы рыщут по городу и приводят на ханский двор от двух до трех тысяч изголодавших оборванных пленных, малую часть всех казанских рабов, в разное время захваченных в русской земле. Несчастных без промедления отправляют в Свияжск, где они обретают свободу, а с ней вместе получают одежду и пищу. Затем разыскивают пленников по улусам и стойбищам. Общим числом, по утверждению летописца, освобождают до шестидесяти тысяч русских рабов, трудом которых кормились и жирели кочевые татары.

Кажется, татарским разбоям приходит конец.