Читать книгу Записки сивой кобылы. На трезвую голову - Валерий Гусаров - Страница 3

Полное осознание себя в пространстве пришло неожиданно и бесповоротно. Мишка покрутил головой по сторонам и обнаружил, что он лежит на койке у стены длинного коридора с множеством дверей по обеим стенам. По коридору разнонаправленно передвигались фигуры в больничных пижамах, чем-то необъяснимым странные, внушающие тихий ужас. Мишка насторожился и сосредоточился, лихорадочно пытаясь понять, где он? Страх невероятно возрос, когда он попытался сесть на казённой кровати и обнаружил, что его локти плотно примотаны широким бинтом к телу. Каким-то акробатическим усилием сев на койке, он заметил, что за ним пристально наблюдает парень одного с ним возраста, всем видом показывая намерение то ли общения, то ли чего и похуже. Уязвимость своего положения Мишка понял моментально. Изобразив по возможности наиболее суровый вид, Мишка небрежным тоном без налёта панибратства спросил:

– Ты чего?

– Ничего. Хотел спросить, что с тобой случилось?

– Тебе зачем? – резко перебил Мишка.

– Да так просто, – неуверенно, но миролюбиво пробормотал парень в пижаме.

– А ты кто? И где мы? – задал Мишка мучивший его вопрос. Ощущение беспокойства не проходило, но первый страх ушёл.

– Я солдат, Саней зовут. Я вены себе порезал в караулке, а это дурдом, психушка, – ответил парень буднично.

После этих слов к Михаилу внезапно вернулась память и осознание всего случившегося за последние дни, и особенно за вчерашний вечер, закончившийся белыми медицинскими халатами. Последним смутным воспоминанием был укол, после чего жизнь погасла и появилась только сейчас.

А случилось вот что.

Пару недель назад в части, где он служил последний год, ждали с инспекцией какое-то высокое начальство. Командир полка вызвал его к себе в кабинет и приказал подобрать солдат, знакомых со строительным делом, и отремонтировать в кратчайшие сроки штабной коридор: побелить, покрасить стены и надраить пол, чтобы блестел.

– Если всё сделаешь «тип-топ», всей команде дам увольнительные, а тебе, Анциферов, за организацию – трёхдневный краткосрочный отпуск в Питер, – закончил полковник.

Всё прошло «как по маслу». Навалились в восемь рук, и через несколько дней коридор в штабе сиял, как в день творения, и даже наглядная агитация была на прежнем месте. Бригада-ух получила обещанные документы, отпарила парадно-выходную форму, надраила бляхи ремней и сапоги и рванула в городские просторы. Все в увольнение, а сержант Михаил Анциферов в заслуженный трёхдневный отпуск, ещё не ведая, чем и когда закончится это заманчивое мероприятие.

Когда Мишка приехал к старшей сестре, чтобы переодеться в цивильное штатское, первое, что она сообщила, было известие о кончине матери Энвера Урусова, его закадычного друга. Два с половиной года тому назад оба они уходили на срочную службу в армию. Мишка остался в своей области, а Энвера судьба забросила в Подмосковье, в стройбат. Они изредка переписывались, обменивались фотографиями и ждали окончания срока службы. Сестра сказала, что Энвер здесь, его отпустили на похороны, и он заходил к ней вчера.

Когда-то большая татарская семья Урусовых жила на другом конце посёлка рядом со знаменитым Павловским парком. Энвер был младшим ребёнком в семье и на момент ухода в армию единственным, кто оставался проживать с пожилыми родителями.

Переодевшись и перекусив, Мишка поспешил к другу и, как оказалось, навстречу своим злоключениям. Энвер увидел его, когда он только повернул в улицу. Не зная, что говорить в таких случаях, они молча обнялись. Оказалось, мать похоронили уже вчера, большинство родственников разъехалось, оставался только один из братьев с семьёй. Впрочем, они тоже собирались уезжать. В доме сохранялась ещё необъяснимая траурная тишина и чистота. Люди обходились минимумом слов.

Когда уехала семья брата, стало особенно заметно, что Энвер тяготится непривычной пустотой дома. Разговор не клеился.

– Слушай, там почти ящик водки стоит, – махнул рукой в сторону кухни Энвер – пошли хоть встречу отметим да напряжение зальём.

Именно с этого и началось стремительное Мишкино падение вниз. Всё дальнейшее вспоминалось туго, какими-то бессвязными урывками сознания: бесконечные возлияния, походы, знакомые и малознакомые люди и вселенское отчаяние. В минуты горького похмелья Мишкино сердце сжималось от непоправимости происходящего. Но очередная доза вливалась и вытесняла страх каким-то диким восторгом. Впервые Мишка узнал, что из себя представляет настоящий безудержный запой, о котором только слышал и усмехался в душе над пережившими эту вроде бы несерьёзную, самовыращенную болезнь.

Показывая друг перед другом свою неиссякаемую удаль и бесстрашие, друзья уходили всё дальше от здравого смысла, от осознания угрозы, нависшей над обоими. Время остановилось только для них, но Земля всё так же исправно продолжала свой бег вокруг солнца и собственной оси, отсчитывая обороты.

Так прошло неопределяемое количество дней. Последний вечер криминальной свободы запомнился более выпукло, чем всё предыдущее. Энвер предложил поехать к сестре поесть чего-нибудь более существенного, чем та сухомятная закуска, пользуемая ими при уничтожении спиртного. Подходя к дому сестры, они заметили подозрительную машину, но только войдя в квартиру, Мишка с гибельным спокойствием увидел троих, сидящих за столом на кухне: своего капитана, командира роты и двух солдат-сослуживцев.

– Ну, здравствуй, сержант Анциферов! – с напряжённым сарказмом произнёс капитан.

– Здравия желаю, товарищ капитан! – выдохнул Мишка обречённо. Мысль о побеге мелькнула в голове, но он подавил её остатками воли, резонно решив, что рано или поздно неизбежное должно случиться, пусть уж будет сейчас. Энвер соображал туго, но на всякий случай сунул ему 25 рублей.

С этого момента детали происходящего воспринимались сознанием как-то отстранённо, как во сне или скучном чёрно-белом фильме. Вначале он вяло переодевался в свою армейскую одежду под недоумённым и чуть осуждающим взглядом сестры, потом долго ехали в часть. Капитан что-то говорил, обращаясь к нему и покачивая головой, но сквозь урчание автомобильного мотора Мишка плохо воспринимал смысл сказанного.

Потом была гарнизонная гауптвахта и камера-одиночка с окном, забранным решёткой, с массивной дверью и небольшим окошком в нём, где время от времени появлялся глаз и какое-то мгновение наблюдал, чем занят арестант. Мишка в полудрёме неподвижно лежал на дощатой крашеной койке. В тяжёлой голове мысли не летели, не бежали и даже не ползли, они медленно подрагивали на месте, не пытаясь превратиться во что-то логичное и связное, пока полудрёма не перешла в сон.

Следующий день прошёл в кабинете, куда Мишку привели к старлею, военному дознавателю, который представился, но Мишка и не пытался запомнить фамилию. Молодой старший лейтенант упорно называл разговор следственными действиями и аккуратно записывал ответы на казённые листы, заставляя Мишку подписываться под каждым.

От этого дознавателя Мишка узнал, наконец, что он отсутствовал в части целых девять суток, и что называется такое уже не «самоволкой», а беспричинным оставлением воинской службы или дезертирством. Здесь не отделаться гауптвахтой, возбуждается уголовное дело с грозящим наказанием в виде направления в дисциплинарный батальон. Всё остальное Мишка выслушал из уст дознавателя как-то безразлично и отстранённо, в голове осталось только «дисбат», короткое и пугающее слово.

После обеда, до которого Мишка почти не дотронулся, в камеру заглянул старшина-сверхсрочник, дядька, годившийся в отцы. Он что-то говорил, даже жалел его, но сказал, что ничего исправить уже невозможно, о его проступке известно в Штабе округа и наказание неизбежно.

Безразличие постепенно сменилось состоянием полного отчаяния. За два с лишним года Мишке довелось услышать многое о дисбате. Что-то из услышанного наверняка было «страшилками», передающимися из уст в уста военнослужащими, но что-то могло оказаться и правдой. Отчаяние разрасталось. А когда Мишке сообщили, что завтра переведут на гауптвахту округа, на Садовую улицу, нервное напряжение достигло апогея.

И тут совершенно случайно в одной из щелей между крашеными досками пола Мишка заметил половинку лезвия бритвы, когда-то, видимо, спрятанную одним из прежних обитателей камеры. Позже Мишка не мог объяснить и самому себе, как пришло ему в голову подобное решение, но оно пришло. Пришло стихийно, быстро, вне всякой логики и без размышления о последствиях. В таких случаях говорят: чёрт за руку дёрнул.

Мишка лихорадочно глянул на квадратик в двери, не наблюдает ли за ним всевидящий глаз? Нет, никого с той стороны не было.

И тут, решив, что двум смертям не бывать, а одной не миновать, Мишка схватил бритву и полоснул по одной и по другой руке. Но боли не почувствовал. Тогда он деловито спустил вниз закатанные рукава и лёг умирать.

Дальнейшее вспоминалось с трудом: носилки, санчасть, затянутые жгутами руки, машина, везущая в неизвестность, уколы, белые халаты, опять машина и полный провал…

Значит, его упекли в «дурку».

– Какой дурдом? – спросил он товарища по несчастью.

– Я не питерский, не знаю. Но парни говорят – Скворцова-Степанова, – ответил Саня. – Здесь полно местных гражданских.

– И чего, все дураки? – поинтересовался Мишка.

– Есть и дураки, но большинство нормальных, вроде бы.

Напряжение неизвестности прошло, можно было внимательнее оглядеться. Прямо напротив был проём почему-то без двери, за ним виднелась большая палата с рядами коек, на которых лежали люди. В проёме справа стоял стул, на нём сидел молодой, здоровый парень в белом халате, спокойно дремавший. Налево тянулся длинный коридор, заканчивающийся окном.

– А курилка тут есть?

– Вон в конце коридора туалет. Его открывают каждый час на 10 минут. Пошли, покажу.

Туалет был открыт, курили четыре человека. В помещении унитазы, писсуары, белые кафельные стены, почти как и во всех общественных туалетах. Почти потому, что отсутствовали краны и ручки для слива воды, вместо них сверху в стене были кнопки. Под потолком жужжал вентилятор, уносящий табачный дым.

– Спички тут не разрешают, прикуривай у мужиков, – промолвил Саня.

Курильщики, сделав по последней затяжке, ушли. Держать сигарету в руке, плотно привязанной к телу в локтевых суставах, Мишке было неудобно.

Сигарета уже подходила к концу, когда в туалет зашёл мужичонка неопределённых лет с пустым взглядом и остановился в полуметре напротив Мишки. Протянув руку с прямыми пальцами к его лицу и шевеля указательным и безымянным, он, как заводной, заверещал: «Оставь! Оставь! Оставь!». Изогнувшись, Мишка переместил хабарик изо рта в руку и протянул просящему. Тот взял, присел на корточки и, держа окурок двумя руками, набирал дым в рот и выпускал, не затягиваясь.

По физиономии его при этом разлилось полное блаженство. Добив «бычок», он выбросил остаток в унитаз и удалился, не проронив слова.

– Это Серёжка из третьей палаты. Не бойся его, он безобидный. Говорят, он здесь уже лет десять безвылазно живёт, – сообщил Саня.

Тем временем в дверях появился санитар и попросил их на выход.

Отделение оживало. В коридоре появились медсёстры с подносами и расставленными на них лекарствами. Больные разошлись по палатам. Саня тоже ушёл в свою палату, Мишке ничего не оставалось, как лечь на койку в коридоре в ожидании дальнейших событий.

В коридоре лежал он один, ещё пара коек вдоль стены пустовала. Лежбище не было уютным, но Мишка попытался отрешиться от реальности и попробовать понять с возможным спокойствием, что может ожидать его в ближайшем будущем.

Он вспоминал, что известно ему о психиатрических больницах, о сумасшедших домах, но в голову, кроме анекдотов и каких-то баек, ничего не приходило. Оставалось только ждать.

Мишка наблюдал за перемещением белых халатов по коридору и их появлением из постоянно закрываемых на ключ дверей, за которыми он разглядел другой коридор и понял, что отделение продолжается и дальше, но пациентов туда не пускают. Открытыми оставались только двери палат, все остальные открывались и закрывались только медперсоналом специальным ключом.

На отделении постоянно присутствовали два дюжих молодых санитара, один из которых сидел у палаты почти напротив Мишки, а второй ходил, если не сказать – патрулировал – по коридору. Через какое-то время они менялись. Сам коридор был пуст абсолютно, никаких шкафчиков, холодильников, столов, как в обычных больницах, не было.

Внезапно откуда-то с высоты раздался металлический голос из динамика: «Медсестра Иванова, пройдите в кабинет главврача!».

Через мгновение к двери подошла женщина, открыла её и ушла, предварительно проскрежетав ключом с той стороны. Кабинеты врачей находились в той, другой части, понял Мишка.

Видимо, прошёл час. К койке подошёл Саня и сказал: «Пошли курить. Туалет открыли».

Действительно, там уже стояли несколько больных и по очереди прикуривали от коробка в руках санитара.

– Саня, а курево здесь купить можно?

– А у тебя деньги есть?

– Да были где-то в карманах…

– Ты эти карманы увидишь только при выписке в лучшем случае. Здесь даже тумбочек нет. Говорят, на той половине есть, там даже телевизор присутствует. Но туда ещё нужно попасть.

Санька находился тут уже почти две недели. Жизнь в дурдоме, притом в закрытом отделении, не баловала разнообразием. Его порезанные руки зажили двумя свежими шрамами, психологическое состояние, что довело его до безумного поступка, за эти дни стабилизировалось, и он явно заскучал. Появление на отделении нового человека в лице Михаила, а ещё с явными внешними признаками того же, что Саня пережил двумя неделями раньше, несколько оживляло существование. Он почувствовал себя неким гидом. Эта роль ему явно нравилась.

Палата, куда Санька пригласил Мишку, находилась в средней части коридора. Она была рассчитана на четверых, но одна койка пустовала. Мишка подошёл к окну и увидел за ним большой унылый двор, занесённый снегом с расчищенными дорожками, двухэтажное непримечательное здание напротив и несколько построек непонятного назначения вдали. О весне ничего не напоминало, хотя была вторая половина марта.

– Слушай, если мы психи, почему на окнах нет решёток? – спросил Мишка.

– А ты попробуй разбить.

Шевелить пораненными руками было неудобно и больно. Мишка легонько стукнул по стеклу лбом. Ощущение было неожиданным, как будто ударился о гранитную стену. Ни стекло, ни рама даже не отозвались.

– Ничего себе, – пробормотал он.