Читать книгу Куранты про комедианта и колдунью - Валерий Маргулис - Страница 6

Ерославль. 1751 год.

Лето. Провинциальная контора. За столом два дородных мужа аппетитно явствуют. Жарко, но сидят застёгнутые, при полной форме, один для другого. Каждый трёт себе голову и шею носовым платком, хотя платки уже бесполезны, давно мокрые от пота.

Скоморохи – (Тексты на каждого, разложатся в репетициях.) Если вы подойдёте к парадному подъезду дома, в котором мы сейчас с вами оказались, то прочитаете:

«Ерославская провинциальная контора». С хозяином конторы, воеводой города Бобрищевым-Пушкиным, мы уже с вами знакомы. Его гость – посланник из столицы, сенатский экзекутор Игнатов.

Игнатов – Прошу обратить внимание, что к экзекуциям, телесным наказаниям, я никакого отношения не имею. Экзекутор при царях-матушках и батюшках – хозяйственником был.

Скоморохи – Ежели «по табели о рангах» то гость из Сената – подполковник 7 класса, а воевода – майор 8 класса. (К Бобрищеву.) Господин воевода! За полвека до рождения Александра Сергеевича Пушкина вас в городе больше величают только Бобрищевым, не придавая значения, что вы ещё и Пушкин…

Воевода – Э-э-э, други мои… Наша фамилия и без будущего поэта для России зело знаменита. Бояре и Пушкины, и Бобрищивы ещё в рядах Александра Невского Русь в колыбели пестовали! Это пока я добренький, меня можно сокращать, а как разойдусь – извольте величать по всей форме!

Скоморохи – Не будем искушать судьбу. Успехов вам, господа хорошие. (Уходят.)

Игнатов – Окна, ваше высокоблагородие, что, совсем не открываются?

Воевода – Мухи, ваше высокоблагородие, злы…

Игнатов – Мухи злы на людей, люди злы на мух. Кто, скажите мне, добр сегодня?

Воевода – Полагаю, и вас к нам не от доброты послали…

Игнатов – Почему же вы думаете, что это злонамеренный вояж? Не к вам одним, и в других провинциях, губерниях, уездах назначены сейчас ревизии по винному и соляному откупам.

Воевода – Да больно уж зачастили к нам. Аль близко живём, аль денег мало даём?

Игнатов – Денег, денег мало даёте, ваше высокоблагородие.

Воевода – Вы что там, в сенате, думаете: подняли цену на водку, соль – мужик денежки вам так и будет спешить выложить за них?

Игнатов – А как же?! Соль да вино – государева монополия.

Воевода – Ан государыня-то далеко, а тайный шинкарь – вот он, рядышком…

Игнатов – За нелегальную продажу водки или соли – на каторгу!

Воевода – Одного на каторгу, другого в рекруты, третьего батогами… А сосед себе думает: авось меня-то пронесёт… Дай-ка я всю-то водочку разом не сдам государыне-матушке по рублю за ведро, а лучше в зиму своим мужикам по трёшке, скажем, сбуду. И мне прибыль, и соседу-мужику ладно. Всё дешевле государевых-то цен… Кого ж прикажете батогами аль на каторгу – пьющего аль продающего?

Игнатов – (Даёт распоряжение.) Одного и другого!

Воевода – Не знаю, где оно как, а мне так, почитай, всех мужиков пороть пришлось бы – считай, каждый пьёт, а лишнего платить, кто будет спешить?.. Главное, было-то – чего проще – подушно брать подать с каждого мужика. Души-то, они все вот тебе налицо. В подвале, в тайне её держать не резон. Так нате вам – с подушного подать срезают, а на соль да вино – набавляют. И давай тянуть с нас денежку… Ан сколько ты денег не вытянешь с мужика – всё тебе говорят, мол, мало… А вот, как значит, сенатский посол приехал, да как глянет в наши «доходы-расходы», так сразу денежки и найдутся! Что ж меня было сажать на воеводство, ежели я такой пентюх? Может, кому это место любо – милости прошу, у меня и своего хозяйства… во! Дел невпроворот! (Разошёлся, даже расстегнул воротник.)

Игнатов – Вы, сударь, не по адресу своё дурное настроение адресуете… Я ведь могу…

Воевода – Всё вы можете у себя там, в Сенате, а у нас так откажитесь от вашей ревизии.

Игнатов – (Расстёгивая воротник.) Это что, угроза?!

Воевода – Упаси Бог, ваше высокоблагородие. «Угроза?» Только стоит ли время тратить?

Игнатов – В каком это смысле?

Воевода – Ну, покажут вам в магистрате наши «приходы-расходы», так с них же мы и рапортуем. Тут комар носа не подточит. Ан не здесь собака-то зарыта. То, что к нам попало, то уж будет в надлежащем виде и доложено. Искать нужно не по ведомостям… по дворам да по погребам.

Игнатов – Вот и будем искать!

Воевода – Ваше высокоблагородие, а мы, выходит, не искали? Ан за каждым-то глаз не хватает. Ну, найдёшь у одного-другого, ну, штрафанёшь… А ведь пьян-то, почитай, чуть не весь город. Где берёт? Всех-то не допросишь, кто платил вору-шинкарю, а кто государеву корчмарю. Вы что же думали – приедете к нам в Ерославль, и все наши шинкари выйдут вам дорожки прокладывать, разметать к себе в амбары?

Игнатов – На площадь! Батогами!

Воевода – Да, конечно, я мог бы пытать чуть не каждого. И, наверное, был бы и результат. Только и мне, и полицмейстеру, ваше высокоблагородие, здесь ещё жить. Сегодня я воевода, и меня худо-бедно защитят. А ежели через два года меня не определят воеводством? Мне и сегодня могут петлю на шею накинуть или дом поджечь. А ежели обойдут в должности, тогда как жить прикажите? Ведь батоги на спине человек долго помнить будет…

Игнатов – Так что же прикажете, закрыть глаза на подрыв казны?

Воевода – Да что ж вам их закрывать, когда вы, извините, и с открытыми глазами ничегошеньки не увидите. Истину говорю – время зря потратите. А коль прикажите, мы вам… для порядку и сами два-три беззакония отыщем. Как же оно без грехов и жить-то? Только одному Богу да царице пресветлой без грехов дано. А об нас без грехов докладывать – людей смешить…

Игнатов – Но в какое положение вы, извольте заметить, ставите прибывших к вам членов сенатской комиссии?

Воевода – Об этом, ваше высокоблагородие, не извольте беспокоиться – не вы первые, не вы последние. И напоим вашу высокую комиссию, и накормим… в дорогу без денег не отпустим.

Игнатов – Это в каком же смысле «деньги», взятка, что ли?..

Воевода – Да, назвать можно, как вам будет угодно. Просто хороших людей мы не привыкшие обижать… (Приоткрыв дверь, кричит.) Гришку Гурьева пусть приведут!

Игнатов – (Озадачено.) Вы как-то… Вы кого велели привести?

Бобрищев – Ироду тут одному фабрика в наследство досталась. Кому другому оно, может, и с пользой, а этот антихрист отцовскими деньгами с дружками да с бабами сорит. И то бы ладно – его деньги. Так занялся озорничать со своими фабричными работниками. Ну, нет от них сладу. Уж тех челобитных на них от горожан, хоть печь топи. Только сам он всё изворачивался, не могли поймать за руку. А фабричные его хлеб едят, так и выговаривали, на себя вину брали, за него, ирода, спины свои под палки подставляли. А тут повадились они, значит, комедиантов наших задирать иль там ихних смотрителей, что с театру идут. Нет, нет, глядишь, и перестренут кого. Грабить оно, вить, не грабят, а вот избить бы им человека.

Игнатов – (Возмущённо.) А полиция?

Воевода – Полиции оно ить на весь город не напасёшься – они и разгуливали. А того не додумали, что за комедиантов-то наших, почитай, весь город осерчает… На той неделе, так всего одному моему писарю Яшке и досталось. Враз всю иродову компанию народ же и повязал. Во, как у нас!

Игнатов – Мы несколько отвлеклись, однако…

Воевода – Нисколько. Сейчас Гришке-то этому самое время карманы потормошить.

Игнатов – (Озадаченно. Растерянно.) Сейчас? Здесь?

В колодках, в сопровождении полицейского входит Григорий Гурьев.

Игнатов – Разбои, господин Бобрищев, не входят в нашу миссию.

Воевода – Не извольте беспокоиться, ваше высокблагородь. (Полицейскому.) Пантелеймон, иди-ка, братец, Яшку нашего кликни.

Полицейский – (По-домашнему.) Слушаюсь, ваше высокобродь.

Воевода – (Без злобы.) Иди сюда, изверг рода человеческого.

Не сразу решившись, Гурьев стал приближаться к воеводе.

Воевода – Уразумел, кто есть ахтёр в городе Ерославле? (Григорий кивает.) То-то! Вот ты спроси их высокоблагородие: «Что, есть ли у них в Питербухе такой театр, как у нас?»

Григорий – (Уверенно.) Известное дело – нет!

Игнатов удивлённо переводит глаза с одного на другого – не розыгрыш ли?

Воевода – (Успокаивая.) Точно, точно, ваше высокоблагородь. Этот сатана верно говорит.

Игнатов – Это как же понимать? Вы приглашаете иностранных актёров?

Воевода – (Гордо.) Зачем? У нас свои, Ерославские!

Игнатов – (Снисходительно улыбается.) Ах, провинция, провинция…

Воевода – (С обидой.) Вы напрасно изволите улыбаться.

Григорий – Наш Федька врать не станет. Ежели он сказал, что в Питербурхе такого театру, как у нас, нету, то оно, стал быть, и нет.

Воевода – (Одёргивает.) Ты, каторжник, не забывайсь!

Игнатов – (Недоверчиво и с иронией) Это кто же такой будет «Федька»?

Воевода – Талант, ваше высокоблагородие. Про него сказано: на все руки мастер. Он и раньше был, что художник искусный, что музыкант отменный… Любой ты ему дай инструмент, он те, что скажешь, пожалте, сыграет! А поёт!.. Слов нет! Ну а как в столицу отчим-то его по заводскому делу-то отправил подучиться там, туда-сюда, на людей посмотреть… Так, верите ли – профессором вернулся! Что в науках преуспел, что ахтёрству научился. Оно и раньше, известное дело, как праздник какой, пренеприменно в приличных домах кумедию играли охочие любители. А как же! Сам митрополит, он у нас из жития святых любит представлять. Сам сочиняет знаменито. А тут, значит, как Фёдор приехал из столицы и завертел… Верите, так приучил народ – праздник тебе, не праздник, а кумедию давай.

Игнатов – И доходно?

Воевода – Доходно ль?.. Фёдор говорит: театр мол, просвещение для народа. Как же, говорит, я буду с мужика брать? Много ли он и дать-то сможет? На его грошах я, мол, не разбогатею.

Игнатов – Толстосум, стало быть? Деньги некуда девать?

Воевода – Да, как вам сказать? Не из бедных. Заводчик. Отчим его (Крестится.) царство ему небесное… Фёдором тоже звали. Уж после, как поставил заводик серно-купоросный, взял в жёны вдову, купчиху Волкову с четырьмя мальчишками, с Федькой же, стало быть. Ну и Волковы свой пай вложили, расширились…

Игнатов – Молодой ещё, стало быть?

Воевода – Молодой. Молодой, да с головой! Он те и на заводе хозяин, он те и ахтёр первый! А какую театральну храмину поставил. Давай, заходи!

Игнатов – Невероятно… Ну а труппа?

Воевода – Чего изволите?

Игнатов – Актёров он где нанимает?

Воевода – Так всё наши. Любители. Тут и мои канцеляристы: Иван, Яков, пищик Семён. Братья самого, значит, Фёдора…

Григорий – (Подсказывает.) А семинаристы. Те ж тоже.

Воевода – Молчи, каторжник. Семинаристы ему сдались. Не лез бы в их дела, так, может, пил бы себе сейчас в своё удовольствие и не позорил бы меня перед их высокоблагородием.

Григорий – Так а чо? Отец протоиерей же сказывал…

Воевода – А сами-то в запрошлый раз на театре? Гляжу – рты – во! Поразевали от смеха!

Григорий – (Добродушно.) Так чудно.

Воевода – Чудно… (Игнатову.) Протопоп у нас в Надеинской церкви, с перепугу, что ли, что лицедеи у него прихожан переманят, возьми и скажи меж отроков-семинаристов, мол, кумедийна храмина, что Волковым Фёдором поставлена, богопротивна, и что де собратьям их семинаристам не дело ереси потакать. Вот праведники молодые и пришли к этому герою. (Указывает на Гурьева.) Помоги, мол, Гришенька, братьев наших во Христе на путь истины направить, от лицедейской заразы уберечь. А этому на-руку! Они давно ведут-то счёты из-за девчат. (К Гурьеву.) Кабы тебе что не с руки было, ты б и архимандрита, и архирея б переспросил. А тут – айда гулять, э-э-э! Ишь, заступники божьи! Ну, будет, поговорили. (К Игнатову.) Что насчёт театра, ваше высокоблагородие, так всей комиссией вашей пренепременно просим пожаловать. Это уж как праздник для наших ребят будет. Что ни скажи – столичные гости! Оно и для вас не в скуке. Право слово, в Питербурхе вам того не увидеть. У вас там, я знаю, всё больше заезжие: французские, немецкие там, итальянские кумедианты. А что же его смотреть, ежели ты ни бельмеса не понимаешь? Верно? А у нас, может, и француз написал-сварганил, только Фёдор его по-русски даёт.

Игнатов – А кто же переводит на русский?

Григорий – Кому же ещё? Федька Волков!

Игнатов – Любопытно становится. Любопытно…

Приоткрывается дверь. На пороге один из лицедеев, он же канцелярист воеводства Яков Попов. Под глазом у Якова преогромный синячище.

Яков – Звали, ваше высокоблагородие?

Все присутствующие оценивают физиономию вошедшего, но каждый по-своему: Игнатов с изумлением, Гурьев, как кошка, что знает, чьё мясо съела, Бобрищев, сдерживая улыбку.

Воевода – Нет, ты погляди, каторжник, как ты парню-то физиономию разукрасил. Мне ж его в канцелярии держать стыдно. Ведь что люди скажут?.. (Помолчав.) Значит, так… Вашу любовь друг к дружке я знаю… но оно и к лучшему – сговору не сделаете промеж себя. (Приступает к делу.) К нам ревизия из Питербурху прибыла по винному и соляному откупу. Я тут с их высокоблагородием поговорил уже… и они обещали людей наших не пугать. Только и нам нехорошо перед добрыми людьми оставаться в долгу. Как считаешь, каторжник?

Григорий – Не гоже, точно.

Воевода – Ну а коли «не гоже», тогда так. Как только смеркнется, этот каторжник ведёт тебя, Яша, по всем тайным шинкарям, где он деньги пропивал. Объясняет лиходеям, что ежели они не хотят в Сибирь прогуляться – пусть раскошеливаются. Ему, Яша, одному могут и не поверить, а ты – моим представителем будешь, оно и поверят. Списков, Яша, никаких не писать, но запомнить, кто сколько дал. Кто не даст, долго не уговаривайте, но запоминайте… и считай его уже каторжником. Думаю, однако, тупых не будет. Дальше. Ты, Яшка, идёшь к этому антихристу… он достаёт из своего сундука рублей эдак…ну, да, спроси у Бога, сколько целые рёбра стоят. Деньги, само собой, отдаёшь Якову, а ты, Яша, запишешь не рубли его, а батоги. Батоги, мол, Гурьев Григорий получил сполна. Расписки за деньги, Яша, не давать никому. Дальше. Яков с деньгами ко мне домой. Смотри, Гришка, ежель с ним что случиться… ты меня знаешь – сгною! Дальше. Дома, Григорий, лезешь на печь и орёшь три дня, что есть мочи, мол, рёбра тебе батогами перешибли. Понял?

Григорий – (Улыбаясь.) Понял. Колодки бы вот только… снять бы…

Воевода – Яша, скажи Пантелеймону, пусть и правда снимут ошейник с этого… Всё. Валяйте.

Пристраиваясь друг к другу, Яков и Григорий выходят.

Игнатов – Глядя на вас, я начинаю верить, что в Ярославле могут быть талантливые актёры… А я уж думал, вы совсем без батагов живёте.

Воевода – Нет, без батагов нельзя, ваше высокоблагородие. На крепких батогах только и держимся, без них пока, что и не жить.

Занавес