Читать книгу В долине слез. О великих узниках Карлага - Валерий Могильницкий - Страница 5

Анну Александровну Баркову критики назвали «Жанной д’Арк русской поэзии». Такой оценки не удостаивалась даже Анна Ахматова.

В тумане времени пропадают многие заметные звезды, даже самые яркие. Во мгле сталинизма погасло имя Барковой. Но не пропала ее поэзия, хотя в кострах инквизиций сгорели многие стихи Анны, в том числе написанные в пыльных саманных бараках Карлага…

Впервые о поэтессе Барковой я узнал, натолкнувшись в спецархиве при прокуратуре Карагандинской области на ее учетную карточку. Тогда руководитель Центра правовой статистики и информации, полковник Виктор Васильевич Горецкий завел уникальную папку, в которой собирал карточки и дела жертв сталинского террора, политзаключенных – выдающихся ученых, писателей, артистов. К архивной карточке № 91400 Анны Александровны Барковой кто-то прикрепил листочек бумаги со словами: «Она была выше Анны Ахматовой по смелости духа, по дерзости мысли, она не боялась Сталина».

Может быть, так оно и было. Во всяком случае, если Анну Ахматову за опальные стихи только исключили из членов Союза писателей СССР, но не отправили по этапу в Сибирь, то Баркову сразу же упекли в самый тяжелый лагерь НКВД-Карлаг. А мера наказания в то время и была мерой «смелости, мысли дерзаний».

В архивной карточке я прочитал, что Анна Александровна Баркова родилась в 1901 году в городе Иваново-Вознесенске. Образование – среднее, профессия – литератор. С 1919 по 1922 год она трудилась в газете «Рабочий край», судя по всему в отделе писем, вела рубрику «Стихи». Свои материалы печатала под псевдонимом Калика Перехожая.

Ее тянуло в Москву, «логово поэтов». И она уезжает туда без денег, без пропитания с одной поэтической тетрадкой на руках. Валерий Брюсов, увидев ее, высокую, стройную с большими полными губами и красивыми томными глазами, сказал ей:

– Вы покорите всю Москву!

А когда послушал стихи Барковой, то поправился:

– Я ошибся – вы покорите весь мир!

Но Валерий Брюсов не всегда давал точные прогнозы. Хотя в первые годы Аннушка, действительно, легко покорила столицу. Она приглянулась самому Луначарскому, и он написал теплое предисловие к ее первой поэтической книге «Женщина». Она работала в секретариате А.В.Луначарского, даже жила в его кремлевской квартире. Ее приметила Мария Ильинична Ульянова и позвала работать в редакцию газеты «Правда», предоставив ей однокомнатную квартиру…

Была ли она счастлива в то время? Если судить поверхностно, то можно придти к этому выводу. Работа у Луначарского, в «Правде», своя долгожданная квартира в Москве… А на душе почему-то печаль, тоска, переходящие в социальный протест. Натура глубокая, остро воспринимающая несправедливость, она видела вокруг «смертельный холод», темный смрад»… Она первая из поэтов России в открытую заговорила о том «ледяном мраке», который нес с собой сталинизм.

Судя по учетной карточке, Баркову арестовали 26 декабря 1934 года. И только 26 марта 1935 года особым совещанием НКВД СССР ее приговаривают «за контрреволюционную деятельность» к пяти годам лагерей.

Почему же тридцатитрехлетнюю поэтессу делают контрреволюционеркой? Прежде чем Баркову арестовать, чекисты вламываются в ее квартиру № 5 в доме № 50 по улице Герцена, где она жила, делают обыск и конфискуют все ее поэтические блокноты и тетради. Как раз в них они и находят контрреволюционную крамолу и призывы к свержению Сталина… Ну, может, прямо Баркова и не призывает к этому, но ведь намекает так ясно, что дальше некуда!

Следователь во время первого допроса прочитал Анне ее же стихотворение «Командор»:

Прочитал и закричал, стуча кулаками по столу:

– Это вы о ком написали? О нашем любимом вожде? Да вас на костре надо сжечь!

Сколько не оправдывалась Баркова, что командор – образ не конкретный, собирательный, следователь не внимал ее словам.

– Значит, собирательный? Не конкретный? – переспрашивал он. – А это чьи стихи?

И он продекламировал:

И тут Анну прорвало! Неужели поэтам нельзя писать о том, о чем они думают, мыслят, что чувствуют? За что же боролись большевики? Чтобы еще туже, чем при царе, закрывать рты писателям, чтобы раз и навсегда похоронить свободу слова в новых темных, как склепы, казематах? Меняются вывески, лозунги, а суть тоталитаризма остается одна – подавлять личность человека.

Следователь не выдержал – и ударил ее. Она упала на пол, но «архангелы» подняли ее и продолжали бить до тех пор, пока она не потеряла сознание. Когда Баркова пришла в себя, то непроизвольно крикнула, харкая кровью:

– Будьте вы прокляты, сталинисты!

Но ее голос уже никто не услышал. Пока она была в забытьи, ее проволокли по длинному черному коридору и бросили в одиночную ледяную камеру.

Так начались тернии Жанны д’Арк русской поэзии. Более двадцати лет продержали ее в лагерях смерти, но не смогли сломить свободолюбивый дух этой непокорной поэтессы, первой отвергшей великого кормчего. Многие поэты, артисты, певцы в те времена вовсю славили строй, где «так вольно дышит человек», но только не Баркова. Она продолжала и в застенках Гулага настойчиво писать о «мрачном аде», в который погружается Советская страна.

В Карлаге она отбывает срок в Долинке, Ортау, Карабасе. Голые в солнечной дреме степи, каркающие вороны на карагачах да вышки постовых – вот и все, что она смогла увидеть в первые дни. Дальше – хуже. Вокруг лагеря – свалки мусора, голодные собаки и волки, а еще глубокие рвы с желтыми насыпями, куда на подвозах вывозили трупы заключенных. В стихах Барковой впервые появляется ощущение предсмертной тоски:

Поразительно, что Баркова, живя в глинобитном бараке, еще умудряется писать. До нас дошли ее стихи, исторические баллады, созданные в Карлаге, – это «Тиберий», «Предсмертные слова», «Я когда-то в век Савонаролы»… Некоторые из них она читала своим подругам по нарам, а те в ответ только горестно вздыхали:

– Ах, Анна, Анна, ну, зачем ты пишешь такие печальные и злобные стихи? Ведь за них тебя никогда не выпустят на волю. Все возвеличивают Сталина, ему поют дифирамбы, вот и ты так поступай – сразу знаменитой станешь, свободу обретешь…

– Да что вы понимаете в стихах, – возмущалась Анна. – Разве можно жить так в Поэзии? Поэзия – это торжество правды, а не лжи… Зачем мне дешевая слава, если Русь душит всяческая грязь и всяческая гнусь…

Охранники не раз и не два вырывали из рук Барковой листки со стихами. Но почерк у нее был такой, что ничего не могли разобрать в оперчекотделе. Ее вызывали, спрашивали:

– О чем стихи?

Она изображала из себя дурочку, начинала танцевать, помахивая платочком, зажатом в руке:

– О любви!

Особенно тяжелым был 1937 год. Бараки забивали заключенными до предела, они лежали не только на нарах, но и под нарами прямо на сырой земле, в проходе между ними, новых политзэков расселяли в домах местных жителей. По ночам или на рассвете на околице Долинки все чаще раздавались многочисленные выстрелы, дикие вопли тех, кто прощался с жизнью с пулей во лбу. Загубленные души невинно расстрелянных людей никто не брал на учет. Расстреливали по списку, затем список уничтожали – было и такое. По вечерам в доме управления Карлага обмывали очередной успех по высвобождению мест в лагере. Слышались хлопки вылетающих пробок шампанского, тосты за великого Сталина. Пьяные голоса разгоряченных мужчин и женщин нестройно выводили: «Широка страна моя родная»… Они гуляли всю ночь до рассвета, до очередных расстрелов зэков.

«Как же так? – мучительно думала Баркова. – Откуда взялось это племя ублюдков, шакалов, нелюдей? Вроде бы бог вылепил нас из одной глины…»

И рождались стихи:

Этот ад в СССР создал Сталин, отвратительное порождение бунтов большевиков. Это он вбил всем в голову:

Баркова видела эти фабричные трубы и в Казахстане, ядовитым газом отравляющие все живое – степь, леса и долины Ортау, сайгаков и даже беркутов… А классовая борьба? Она ожесточалась. «Врагов народа» становилось все больше, лагерное кладбище уже упиралось в далекие сопки.

В учетной карточке Анны Александровны Барковой значится, что 26 декабря 1939 года она была освобождена из Карабаса. Но в Москву ее не пустили, не положено. Она попыталась устроиться на работу в Таганроге. Однако редакторша городской газеты «Таганрогская правда», прочитав ее казахстанские стихи, замахала руками:

– Да в уме ли вы, голубушка? Вам только черное знамя в руки и на баррикады. Сейчас в моде оптимистические стихи писать, имя Сталина славить… «Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полет» и далее в таком духе.

– А как же быть с убеждениями личными, взглядами, неприятием зла сердцем и душой поэта? – спросила Баркова.

– Э-э, да я вижу: Казахстан тебя ничему не научил..

– Нет, научил, – твердо сказала Анна. – Избегать таких, как вы, – людей беспринципных, подхалимных…

Она убежала на пляж и долго сидела на мшистом валуне, обхватив руками колени. Море было неспокойным, мутным. Вдали маячила одинокая шаланда с грязными парусами.

Она меняла города, села, деревни. Подрабатывала даже тем, что гадала по рукам людям, собирала на помойках бутылки и сдавала их на приемные пункты посуды. А затем опять последовали аресты.

В Калуге следователь ей сказал:

– Я вас сгною в Сибири или на Севере. Казахстан – это для вас рай. Вы сами выбрали себе судьбу каторжанки, нищей женщины, бродяги…

Каторжанка, нищая, бродяга, но душой богатая, гордая и независимая, как Жанна д’Арк – такой входит в историю поэтесса Анна Александровна Баркова. Но, как мы знаем, за бессмертие, гордый дух тоже надо платить, и очень дорогой ценой – в Калуге ее обули в кандалы и погнали на север, по мерзлому тракту, в лютую метель…

Только в январе 1956 года Баркову освободили, но вскоре снова арестовали. Несмотря на хрущевскую оттепель, следователи опять признали «опасными для общества» рукописи Калики Перехожей. Она попадает на этот раз в Кемерово, Иркутск. Ее глаза уже слезятся, поэтесса почти ничего не видит. Но она упрямо продолжает писать стихи, пронизанные идеей правды, бесконечной борьбы за нее. Баркова – это Солженицын в поэзии.

Кстати, она начинает вести в Сибири тетради прозы. 5 декабря 1956 года Баркова делает в дневнике такую запись: «Ночью темно-розовое небо. Мысли об «испытаниях» атомок и грядущих катастрофах. Культура потеряла всякий смысл. Порой ненависть к «благодетелям» Леонардо да Винчи, Кюри, Руссо… и – злорадство: вы же одни из первых и будете уничтожены, и вся ваша гуманная болтология полетит к черту».

25 января 1957 года она записывает: «Эпоха великих фальсификаций. Фальсифицируют историю: древнюю, среднюю, новую и новейшую (историю буквально вчерашнего дня). Фальсифицируют науку (свои собственные доктрины, методы, догмы), искусство, продукты, чувства и мысли. Мы потеряли критерий для различения действительного от иллюзорного».

Ее спас от лагерей и ссылок Александр Трифонович Твардовский, поэт, редактор журнала «Новый мир», добрейшей души человек. Он добился полной ее реабилитации. Произошло это в 1965 году. Анне Александровне даже выдали комнату в коммунальной квартире в Москве на Суворовском бульваре. Прожила она в ней одиннадцать лет, – свободная, с высоко поднятой головой, не признающая никаких властей, никаких руководящих личностей. Бутылка кефира и черный хлеб, ручка и чистый лист бумаги, – вот образ ее жизни последних лет.

Баркову печатали мало, она так и не дождалась выхода своих поэтических книг. Слава не пришла к ней даже посмертно. Правда, в 1990 году в городе Иваново в издательстве «Рабочий край» вышел сборник ее стихов «Возвращение», в 1992 году Ивановский госуниверситет выпустил избранное Анны Барковой «Из гулаговского архива». Это все было издано мизерным тиражом и сразу стало библиографическим дефицитом.

Я обошел все библиотеки в Караганде и нигде не нашел книг Анны Барковой. «Нет, нет», – везде одно и то же слово… Пришлось ехать в Алма-Ату. Спасибо работникам республиканской библиотеки, лично ее директору М.Ауэзову за то, что нашли, наконец, книги Анны Александровны с ее портретом.

Вот и дошли твои стихи, Анна Александровна, до Казахстана, тех мест, где ты отбывала в лагерях свой первый срок, – где не пала духом, а поднялась во весь рост за свободу, как Жанна д’Арк.