Читать книгу Возвращение в детство - Валерий Немешаев - Страница 5

Детство.

В воспоминаниях о прошедшей жизни не всегда все стопроцентно и достоверно. Может быть, память имеет право иногда на легкий вымысел? Или фантазия, вмешиваясь в канву правдивого воспоминания жизни, приукрашивает его в ту или иную сторону? Бывает большая разница между тем, что мы помним и что хотим помнить, что вспоминаем и что хотим вспомнить. Беспристрастность должна обходиться без присущего нам эгоистического «хочу», потому что память в чистом виде всегда стремится к правдивому изложению прожитого. Правда всегда одна – толкований ее слишком много. Конечно, различные искажения возможны – потому что всегда хочется, чтобы в прошлом все было красивей, ярче, интересней, но главное, чтобы в приукрашивании правда не становилась кривдой, не искажалась совсем.

Мой рассказ-воспоминание о своем детстве стремится к истине. Глупо искать правды обманным путем. Тем более входя на территорию страны Детства, которая не очень-то любит лжи.

Родился я на южном Урале, где возле невысокого Уральского хребта расположился город Челябинск. Этот огромный промышленный монстр рос на берегу извилистой мелководной речушки Миасс, втягивая в свои многочисленные металлургические домны все ее прохладные воды. Река мелела, заболевала, истощалась. Воды ее окрашивались всеми красками радуги. Но, невзирая на все противодействия природы, большие машиностроительные заводы, как грибы, разрастались по ее берегам. Из домен огненными потоками выливался чугун, из цехов выползали огромные гусеничные тракторы, раскаленные трубы трассирующими пулями летели по дымным конвейерам, а высокие башенные краны, разбросанные по периметру всего города, закрывали обзор на окружающую природу. Своими мощными, ненасытными организмами заводы потребляли и другие бурные реки. Молодые человеческие силы со всех уголков страны стекались к их невзрачным проходным. Когда-то небольшой поселок Челяба, наполняясь ими, разрастался вширь и ввысь многочисленными деревянными бараками, клубами, магазинами, скверами, танцевальными площадками, детскими садами и кинотеатрами. Город стремительно рос.

После Великой Отечественной войны, когда в деревнях и селах нашей обескровленной родины людям жилось невыносимо тяжело, рабочим на строящихся предприятиях страны гарантировался скудный, но выживаемый достаток. Комнатка в бараке, работа, посильная для молодых, картошка и хлеб, а главное, главное – манящее светлое будущее, близкое и доступное.

Мои родители приехали в этот дымный и шумный город из разных концов страны. Мама – из Брянской глубинки, начисто разоренной прошедшей войной и исторически овеянной славой домовых и ведьм, а папа – из-под Свердловска.

Село, в котором он родился и вырос, называлось Щелкун, а в нем, как говорил дед Иван, рождались самые веселые и задиристые на Урале ребята. Наверное, так и было: отец с утра до вечера горлопанил размашистые уральские песни, гонял голубей, играл в чехарду, танцевал в клубе, попивал водочку, дрался из-за девчонок и был всегда прямолинеен, весел и голосист. Между песнями, не задумываясь, учился. После школы окончил дорожный техникум и был направлен по распределению на металлургический завод в город Челябинск, где его уже ждала розовощекая крановщица Рая – смелая и неуступчивая девчонка из Лобановского поселка.

Эх… Славное море, Священный Байкал!..

В свистящих, извергающих снопы жарких искр металлургических цехах была их первая встреча. Была их любовь, трогательная, нежная, сумасшедшая и осторожная. В какие бы времена – самые тяжелые и драматичные – ни возникало это великое чувство, какие бы препятствия ни мешали его проявлению, если от сердца к сердцу протягивалась его живительная трепещущая нить, все остальное становилось малозначительным фоном, рамкой, обрамляющей живую чувствительную плоть Божественного шедевра. Поэтому время, к которому притронулось это чувство, всегда для людей самое счастливое, незабываемое и единственное.

Счастье. Счастье первых встреч, узнаваний, расставаний, ожиданий, волнений.

Счастье брошенного и пойманного взгляда, счастье сердца, предложенного и принятого. И совсем не важна спина уходящего соперника, кровь на рубашке и кровь на лице, важен миг первого соединения рук, ресниц, губ, важен первый поцелуй с освежающим привкусом металла на губах.

Там, возле холодных прокуренных бараков, на морозе, на ветру, происходило сплетение большего, чем души.

Эх… Славный корабль, омулевая бочка…

Любовь – как украшает это чувство людей, делает их благородней, чище, добрей. Человек становится ближе к Богу, к себе, к природе, растворяясь в ней, становясь ею. Как важно помнить об этом всегда. Как научиться оставаться такими, хотя бы иногда.

Моя жизнь началась на окраине Челябинска, в одной из многочисленных одноэтажных построек металлургического района, где отец и мать стали жить вместе. Началась ранней весной, когда первые побеги подснежников и сныти только-только пробивали сквозь землю свои любопытные зеленые росточки.

Отопления в бараках не было, топились дровяные буржуйки, дымили папироски, дымили окна, дымили трубы заводов, простыни на веревках сушились первым солнечным теплом, и грубые лица людей у бараков и проходных, как и вся притихшая природа, тянулись вверх. А там, там плескалось синее, неподвластное никому, голубое уральское небо. Всему радостное, приветливое, доступное. Люди раскрывались, воодушевлялись и пытались гармонично вписать в его бездонную красоту свои нелегкие судьбы.

Были ли все довольны трудной жизнью? Конечно нет. Но звучащая из репродукторов бравурная музыка, призывы к преодолению временных трудностей, а главное – молодость, общность, энтузиазм – делали эти трудности вторичными, легко преодолеваемыми. Люди жили в тяжелом, порой непосильном труде, и были людьми. Их сплачивало нечто большее, чем пропаганда и социалистические призывы – дружба, товарищество, порядочность, честь. На Урале не любят двусмысленности в словах, криводушия в мыслях. Не любят лицемерия и двуличия. За взятое и не выполненное слово всегда спросят строго, жестко, по-мужски. И это правильно.

На Свет Божий я родился в декабре, тринадцатого числа в восемь часов. Морозное утро заводскими гудками встречало новый рабочий день.

В распахнутом от волнения пальто, с раскрасневшимся от нетерпения лицом, с гвоздиками в руках и папироской в губах отец нервно ходил возле заиндевевших окон роддома, в одном из которых лежала моя мать.

В те времена, в шестидесятые годы прошлого столетия, медицина еще сохраняла таинство пола ребенка до его рождения. Конечно, какие-то прогнозы любопытные коммунальные соседки и родственники всегда делали. Но это были только догадки, не более. Кто родится, мальчик или девочка, определяли роды. Только роды. Эта неизвестность создавала атмосферу магической таинственности, торжественности и непредсказуемости. И хотя многие молодые люди в существование Бога почти не верили, рождение нового человека всегда отождествлялось с потусторонним, не материальным явлением. Это было проявлением Божественным. Не нашим советским, а полулегальным, полузапретным – Его делом. В этом узле связывалось, казалось, несвязываемое – противоречащее друг другу – да и нет. Как-то увязывалось в одно и вера, и безверие. Но именно к рождению человека, к этому таинству, к этому Промыслу, как-то привязывалось это несоответствие. Наверное, это и есть несгибаемый дух Веры, всегда живущий в русских, даже в неверии – верить.

Но вдруг в белесом окне роддома зажглась лампочка без абажура. Замаячили суетливые расплывчатые силуэты. Снег под ногами отца зашипел от очередной недокуренной папироски, и, подтверждая или опровергая его взволнованный взгляд, сквозь иней стекла чей-то розовый палец медленно прорисовал – «сын». Теплом тела – по холоду стекла – в провисшей тишине – «сын». Мешая смотреть, пар изо рта рывками, скачкообразно поднимался вверх. Но и сами глаза, слезясь от холода, уже перестали видеть – сын. Сын! Мир на время застыл, отодвинулся, пропал куда-то. Только хруст снега под ногами, сжатый букетик красных гвоздик, онемение тела и обжигающая волна непонимания только что случившегося события.

А мать лежала в каком-то скрытом помещении роддома, помудревшая и повзрослевшая от тяжелой и счастливой женской работы. Все понимая и принимая. И свою силу, и свою боль, и свое счастье.

А ошалевший отец, теряя смятые папиросы, теряя теплую мелочь из карманов, частично теряя себя, шел к своим друзьям пить любимый «Белый аист». Это тоже тяжелая мужская работа – красиво жить, пить, хмелеть и умирать за свое и чужое счастье.

А я лежал в полутемной родильной, с номерком на выцветшем голубом одеяле, рядом с другими новорожденными, и ничего не понимал.

Я не понимал, зачем полная тетя, пахнущая молоком, так яростно машет головой, вверх – вниз, вверх – вниз.

Я не понимал, какой стоит год и что это такое – год.

Я не понимал, кто я такой, откуда и зачем.

Я еще почти ничего не понимал, что уже понимали многие жители этой маленькой планеты.

Я понимал что-то другое, может быть, более сложное и важное. Но простые человеческие истины мне еще предстояло познать и открыть. Для себя.

Так закончился этот день и наступила ночь. Ясная и звездная. Стоял декабрь, сильно морозило. Поэтому ценнее всего было внутреннее тепло. Его ни за что не хотелось ни отдавать, ни терять. Мягкие ворсинки от одеяла щекотали губы и нос. Это смешило и раздражало одновременно, но расставаться с этим тоже уже не хотелось. Ведь это теперь был и мой мир. Незнакомый, строгий, мудрый и смешной… живой!