Читать книгу Девочка, Которая Выжила - Валерий Панюшкин - Страница 5

Нервин помогал Аглае не очень. Она чувствовала себя пришибленной, плохо соображала, но все равно заснуть могла только к рассвету, и все равно в груди у нее было такое ощущение, какое бывает во рту, когда удалили зуб.

Есть не хотелось, видеть никого не хотелось, делать ничего не хотелось. Куратор курса разрешила Аглае какое-то время не посещать занятия, но день после похода к психиатру был не такой день. В институт надо было пойти. Должен был явиться психолог, чтобы подготовить студентов к скорой встрече со следователем. Аглая не могла понять, как это – человек погиб, а шестеренки общественных отношений крутятся: деканат запускает процедуру отчисления погибшего студента, комендант общежития выписывает погибшего студента с его временной жилплощади, следователь инициирует проверку по факту… Куратор сказала Аглае, что психолог поможет ей справиться с этой растерянностью, и надо было идти в институт. И еще надо было поесть. Аглая не ела третьи сутки.

Она приняла душ и помыла голову. Но приятного ощущения чистоты не возникло, а запах шампуня раздражал своей неуместностью.

Аглая пришла в кухню, поставила сковородку на огонь, достала из холодильника яйцо, но оно показалось ей грязным, омерзительно грязным. Она долго терла яйцо щеткой со средством для мытья посуды, потом наконец разбила о край сковороды. Яйцо зашкварчало, желток выглядел даже привлекательно, но белок выглядел отвратительно, казалось, что на сковородке жарится человеческий глаз. Аглая перевернула яйцо и представила себе, как касается глазом раскаленной сковороды.

Хлеб тоже казался грязным. Аглая отправила его в тостер, чтобы хотя бы дезинфицировать. Вытащила из ящика чистые нож и вилку, помыла их и обдала кипятком. То же самое проделала и с тарелкой. Достала вилкой хлеб из тостера, положила на хлеб жаренное до хруста яйцо и, давясь, съела. О том, чтобы прикоснуться к еде руками, пусть и трижды вымытыми, не могло быть и речи.

Оделась и вышла на улицу. Погода была пасмурной, но без дождя. Аглая шла к метро, благодаря холодному воздуху тошнота вскоре отступила. Переулок был тихий. Аглая отчетливо, даже обостренно слышала звук своих шагов и далекое пение. Пели в церкви. Хор женских голосов начинал псалом, обрывал через несколько тактов и начинал снова – видимо, репетировали. Аглая никогда не ходила в церковь и не разбирала церковнославянского языка, но тут вдруг в переливах многоголосья отчетливо услышала: «Аще бо и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко Ты со мною еси». И зашла. В церкви было пусто. В правом приделе пели четыре молодые женщины, в лавке у входа что-то возилась старушка, похожая на Аглаину первую учительницу, а со стен смотрели совсем не приветливые лики святых.

Аглая подошла к старушке:

– Если человек покончил с собой, куда свечку поставить?

Старушка подняла глаза. Взгляд ее был сочувственный, но непреклонный:

– Нельзя молиться за самоубийц, милая. Нельзя.

Аглая вспыхнула и бросилась вон из храма. Но перепутала дверь и очутилась не на улице, а в маленьком церковном садике внутри ограды. Тут цвели последние георгины. Почти скрытый ими, сидел на лавке священник лет пятидесяти, с седой короткой стрижкой и без бороды – он скорее был похож на музыканта, чем на священника.

– Вы ко мне? – спросил он, вставая.

– Нет, – Аглая смутилась, – я случайно. Перепутала дверь. Простите. Здравствуйте.

– Здравствуйте, – улыбнулся священник, жестом приглашая Аглаю посидеть с ним на лавочке. – Вас что-то взволновало? Александра Петровна обидела? Она у нас строгая. Поскольку юбка у вас длинная, полагаю, пожурила за отсутствие платка.

Голос у священника был тихий и ласковый. Он обладал чудесным свойством как будто бы заполнять пустоту у Аглаи в груди. Аглая села рядом со священником на лавочку и безошибочно определила по запаху, что священник только что курил. Это понравилось Аглае – человеческая слабость.

– Так что же там стряслось?

– Я спросила, как поставить свечку за самоубийцу.

– А-а-а. – Священник помолчал. – Я вас научу. В левом приделе есть такой, как сказать, столик с подсвечниками. Он называется «канун». Берете свечку, подходите, осеняете себя крестным знамением, ставите свечку и молитесь как умеете за… кто у вас умер?

– Подруга. Но разве церковь не запрещает молиться за самоубийц?

– Церковь… – речь священника текла и текла, как лекарство, врачующее пустоту у Аглаи в груди. – Церковь – это мы все. Вы тоже церковь. Как вас зовут?

– Аглая.

– А меня Алексей Анатольевич. Очень приятно. – Помолчал. – Вы и есть церковь. Если вы молитесь за свою подругу и я молюсь вместе с вами, то вот вам уже и церковь молится.

– Но разве?..

Давешняя старуха из лавочки выглянула в садик и довольно строго сказала: «Батюшка, простудитесь», но священник только махнул ей рукой, чтобы не мешала разговору. Старуха исчезла, а священник продолжал:

– Запрет на отпевание самоубийц действительно существует. Но практически почти не применяется. Можно получить разрешение канонической комиссии и отпеть человека, который покончил с собой. Почти всегда разрешение дают.

– Если запрет всегда обходят, зачем он?

– Полагаю, – священник усмехнулся, – многие наши единоверцы хотели бы видеть в аду побольше грешников и будут протестовать, если кто-то избежит ада.

Последних слов священника Аглая не поняла. Система верований собеседника казалась все менее логичной. Но ей хотелось еще послушать его голос, и она спросила:

– За грешников в аду не молятся?

– На Троицу есть молитва за тех, кто в аду, и сформировалось народное поверье, не вполне основательное, что за самоубийц следует молиться именно в этот день.

– Но, – Аглая вскинула на священника глаза, и тот увидел в них протест, – зачем разрешение? Зачем специальный день? Разве… Разве Христос не покончил с собой фактически?

Священник покачал головой:

– Как вы это себе представляете?

– Ну… Я не очень в это верю, но мне кажется, он думал, что мир невыносим. Покончил с собой, и мир от этого стал лучше.

– Понимаю. – Священник опять помолчал. – Я думаю, запрет приняли, чтобы самоубийц остановить. Представьте себе истово верующего человека. Он исповедовался, причастился, он чист перед Богом. И он, предположим, как вы, думает, что Христос совершил самоубийство. Не лучший ли это момент и не лучший ли способ, чтобы попасть в рай? И тут церковь ему говорит: «Если ты настолько чванлив, чтобы рваться в рай, когда тебе вздумается, а не когда призовет Господь, мы не будем за тебя молиться».

– А если человек чувствует, что мир невыносим? К вам же приходят такие люди?

– Да.

– И что вы им говорите?

– Я стараюсь отправить их к специалистам. К психиатрам, психологам…

– А как же слово пастыря?

– Словом, – священник вздохнул, – практически никогда нельзя помочь.

– Это мне священник говорит? – Аглая даже развеселилась немного. – Зачем же тогда церковь, если ее слово не может помочь?

– Церковь, – священник поежился и встал. – Пойдемте в тепло. Церковь ради Бога. А человеку можно помочь только тем, что вы находитесь с ним рядом и вместе ждете помощи оттуда, откуда она действительно может прийти.

В церкви священник говорил еще что-то, но Аглая прослушала. Она загадала, что если, прощаясь, священник пригласит ее заходить в храм, то, значит, Бога нет, а если не пригласит – то Бог есть и когда-нибудь в бескрайних полях Господа она встретится с Нарой и обнимет ее.

На прощание священник протянул руку и сказал:

– Приходите к нам, Аглая, мы будем вам рады.

Аглая понятия не имела, что надо делать, когда поп протягивает тебе руку, и просто пожала ее. И сказала:

– До свидания.

Выйдя из храма, Аглая написала в ватсапе:

«Пап, у нас сегодня встреча с психологом в институте. Говорят, он будет подготавливать нас к разговору со следователями. Мне чёт стремновато. Можешь заехать за мной часов в шесть? Типа, когда будет эта встреча, знать, что ты рядом».

Елисей ответил: «Ровно в шесть буду сидеть под дверью, малыш. Не бойся. Папа:)» – и впервые с той проклятой пятницы смог подумать о работе. Блестяще провел переговоры, в результате которых самый дорогой в Москве родильный дом, где ребенка родят за вас и где оценка по «Апгар» всегда будет десять, согласился одевать своих новорожденных в самые дорогие подгузники самого знаменитого в мире производителя подгузников. Потом мягко уклонился от гастрономических разговоров с представительницей клиента, компании, миллионами тонн перерабатывающей дары земли в океанический мусор. Представительнице было лет сорок, она была на высоких каблуках. Она занималась каким-то таким спортом, что мышцы у нее были как сушеная вобла. Она рассказывала про новый ресторан на Патриарших и намекала на возможность поужинать там вместе. Елисей сделал вид, что не понял намеков, и ровно в шесть подъехал к зданию Глашиного института.

Институт современных искусств занимал на Хитровке целый квартал. Четыре корпуса, выстроенных кривым каре. В северном корпусе – учебные аудитории, в южном – общежитие, в восточном – концертный зал и выставочная галерея, в западном – конференц-зал и администрация. Елисей подошел к учебному корпусу. Закурил, посидел на скамейке, поглядел на окна, за одним из которых дочка сейчас встречалась с неизвестно каким психологом, почитал новости в телефоне. Навальный опять кого-то разоблачил. Кого-то из сторонников Навального опять арестовали. Вертолет совершил жесткую посадку… Песков заявил… Татьяна Лобода извинилась за… Травили за харрасмент очередного журналиста… Бессудно посадили в тюрьму, засекретив материалы дела, очередную группу молодых людей… Елисей закурил снова и встал прогуляться вокруг квартала.

Под окнами общежития крови на асфальте уже не было – смыли. Из дверей общежития вышел большой мужчина с полиэтиленовым пакетом в руке. Отойдя от учебного заведения на предписанные законом метры, мужчина закурил, запустил руку с дымящейся сигаретой в пакет, извлек оттуда банку пива, вскрыл с оптимистичным хлопком и одним движением буквально опрокинул содержимое себе в рот. Эта манера пить, опрокидывая жидкость прямиком в горло, почему-то понравилась Елисею, вызвала в его душе какую-то ностальгическую нежность – кто же так пил, опрокидывая?

Мужчина вернул в пакет пустую банку, оглянулся на Елисея, всматривался в него минуту, потом вскинул руки и заорал:

– Рыба! Рыба!

Рыба – это было школьное прозвище Елисея, производное от фамилии Карпин. Никто уже не звал его так десятки лет. А этот человек, большой бородатый человек, направлявшийся к нему широкими шагами, – звал.

– Рыба, едрена корень!

Кто это? Это… Елисей наконец узнал:

– Лошадь?

– Ахалтекинец, бля! – Лошадь сграбастал Елисея в объятия.

Грудная клетка, кажется, немного хрустнула.

Лошадь был одноклассником, но никогда не был школьным другом Рыбы. Вернее, Рыба не считал Лошадь другом, а Лошадь Рыбу другом считал. Потому что однажды Рыба спас Лошадь от смерти. И поцеловал. Эти два события Лошадь воспринял как безусловный повод для пожизненной дружбы и совершенной откровенности.

Кличка Лошади происходила от фамилии Копылов. Иван Копылов. Они познакомились во втором классе и виделись каждый день до окончания школы. Лошадь всегда был большой и неряшливый. Уже во втором классе газированную воду за три копейки из уличного автомата он пил так же, как сейчас пил пиво – опрокидывал в горло. Однажды, пока учитель физкультуры, оставив детей без присмотра, переживал у себя в каптерке тяжелое похмелье, старшие мальчишки повесили Лошадь в физкультурном зале на гимнастическом канате. Буквально – подняли впятером, обмотали шею канатом, отступили и смотрели, как повешенный дергается, руками пытаясь ослабить на шее канатную петлю. И даже когда Иван потерял сознание, стояли вокруг и смеялись. А Рыба, увидев эту казнь, испытал приступ ярости.

Он вообще-то был тихим. Но иногда при виде особенно необъяснимого свинства впадал в ярость. В тот день Елисей вломился с лыжной палкой в рыготящую кучку подростков, одному ткнул острием в живот, другому двинул рукояткой в зубы, третьего хлестнул с размаху по щеке – дрался так отчаянно, что шайка разбежалась. А победитель заплакал и, обливаясь слезами, размотал канат с шеи бездыханного приятеля. Лошадь грохнулся оземь. Рыба встал над ним на колени, потряс за плечи, потом прижал губы к его губам, дохнул ему в рот, трижды ударил кулаком с солнечное сплетение, дохнул в рот еще раз… «Смотри, бля, сосутся гомосеки», – гоготнул в дверях спортзала кто-то из вешателей. После второго вдоха Лошадь вдруг вздрогнул, завращал глазами, закашлялся, ожил, и Рыба обнял его, уткнулся носом в несвежий ворот его рубашки и завыл.

Дверь каптерки открылась. На нетвердых ногах вышел физрук, баюкая в руках баскетбольный мяч, вероятно, чтобы скрыть, как дрожат руки. Увидал обнимавшихся мальчишек и, едва сдержав рвоту, прокричал:

– Что у вас тут? Охренели совсем, пидарасы!

С этого момента Лошадь стал считать Рыбу другом.

Физически Лошадь Рыбу никогда не спасал. Но много раз спасал интеллектуально. Писал за него все контрольные работы и сдавал все экзамены по точным наукам. Лошадь был математическим гением. Как-то, еще в пятом классе, учительница вызвала Ваню Копылова к доске и стала диктовать условия задачи:

– Ванечка, записывай. В одну трубу втекает… в другую вытекает… сколько времени потребуется?..

– Шесть, – отвечал Лошадь довольно мрачно.

– Что «шесть»? – опешила учительница.

– Ответ «шесть».

– Шесть чего? Шесть часов, шесть литров?

– Это не важно в математике, – буркнул Лошадь, – правильный ответ «шесть».

Учительница кричала, что важно правильно записать условие задачи и правильно оформить решение. Поставила Лошади двойку. Он только пожал плечами и всю эту гуманитарную составляющую школьных математических задач продолжал игнорировать. Всех этих школьников, вышедших навстречу друг другу. Всех этих строителей, погрузивших столько-то тонн кирпичей. Он их игнорировал. Интересовался только цифрами. Довольно скоро учительница поняла свое счастье. Пару раз в год она посылала Ванечку в школьный туалет помыть шею, заставляла Ванечку надеть чистую рубашку, которую нарочно сама покупала в «Детском мире», и везла Ванечку на очередную математическую олимпиаду (однажды даже в Прагу), чтобы вернуться с триумфом – вот каких математических гениев воспитывает наша Ольга Михайловна, заслуженный учитель РСФСР.

На выпускном экзамене по математике Лошадь решил все шесть вариантов задания и разослал шпаргалки товарищам. Весь класс получил за экзамен «хорошо» и «отлично». Один только Лошадь получил «удовлетворительно», поскольку не удосужился написать на своем листке ничего, кроме верных ответов. Впрочем, тройка за экзамен никак не помешала Лошади с блеском поступить в Московский университет на факультет вычислительной математики и кибернетики.

Лошадь был гений. Голова у него работала, как доменная печь. Даже когда он спал, ему снились длинные ряды цифр или пустынные равнины, на которых вместо вереска росли математические формулы. Лошадь во сне чувствовал, что вместе эти растения должны были сложиться как-то в решение, например, теоремы Ферма, но они все никак не складывались. И Лошадь довольно рано понял, что утомительный накал мысли можно слегка остужать алкоголем. Тогда среди молодых людей модно было пить. И они пили. Рыба пил довольно вяло, а Лошадь – страстно.

Он жил с мамой. В квартире у них пахло кошачьей мочой и валерьянкой. Мама работала учительницей музыки в школе и была совершенно безвольным человеком. Валериановый настой Ванина мама пила кружками, коту тоже перепадало, и тот спьяну гадил по углам. С момента окончания школы у Лошади дома стали собираться большие и шумные компании. Рыбу Лошадь звал всякий раз, но Рыба приходил лишь изредка.

Поначалу компанию составляли студенты-математики. Они слушали тяжелый рок и играли в шахматы – вслепую и каждый сразу на нескольких воображаемых досках. Девушек у них не было, кроме Тани, у которой были усы и косоглазие, и Ники, которая была такой ослепительной красавицей, что никому даже и в голову не приходило ее клеить. Девушек снимали у метро каждый раз новых. Постепенно математиков в компании становилось все меньше, а все больше каких-то темных личностей. И девушки постепенно подобрались такие, которые занимались сексом только ради алкоголя или винта.

Рыба стал появляться у Лошади все реже. Потом женился и перестал появляться совсем. Они еще иногда разговаривали по телефону. Звонил всегда Лошадь, всегда пьяный – растолковывал свою математическую теорию поэзии, согласно которой число стихов в мире должно быть пусть и огромным, но конечным. Можно – утверждал Рыба – обработать имеющиеся стихи и точно выяснить, каких именно великих стихов не хватает на свете. В то время еще никто не знал слов big data, искусственный интеллект еще считался выдумкой фантастов. Слова Лошади про пересчет и программирование стихов звучали пьяным бредом. К тому же жена ревновала Рыбу к неведомому собутыльнику, которого никогда в жизни не видела.

Однажды Лошадь позвонил и вместо разговоров о Блоке или Рильке сразу ляпнул:

– Прикинь, у меня какие-то прыщи на залупе.

Рыба посоветовал Лошади обратиться к венерологу и быстро замял разговор. Ему было противно до тошноты. Он был молодоженом. До взаимных измен им с женой оставалось еще лет семь или восемь. Их жизнь казалась Елисею сияющим храмом чистоты. Даже по телефонному проводу нельзя было пускать в этот храм дурные болезни. С тех пор, видя по определителю номера, что звонит Лошадь, Елисей не брал трубку. Примерно год спустя Лошадь перестал звонить. Елисей думал – спился насмерть. Иногда вспоминал потерянного приятеля. Иногда терзал себя поисками своей вины в печальной судьбе Лошади. Но уж никак не думал, что Лошадь доживет до пятидесяти лет.

И вот он – Лошадь. Тискает Елисея в объятиях и колошматит огромными ручищами по плечам, будто выколачивает пыль.

– Ёптыть, как ты? Где ты? Откуда ты?

– Нет, уж лучше ты рассказывай, я думал, ты сбухался насмерть.

– Чой-то я сбухался? Намекаешь, что у меня проблемы с алкоголем?

– Это не более чем осторожные полунамеки, – улыбнулся Рыба.

– Не-ет! – Лошадь запустил руку в свой пакет и выудил еще банку пива. – С алкоголем у меня проблем нет. Вот без алкоголя проблемы. – Банка чавкнула, открываясь. – Будешь пиво?

Елисей старался, чтобы его тон соответствовал жанру «встреча старых друзей», но на самом деле сразу почувствовал, что если и тосковал, то по тому тринадцатилетнему Ване, придушенному канатом, а не по этому незнакомому дядьке с бородой. Но мало-помалу разговор у них наладился. Они вернулись ко входу в учебный корпус, сели на скамейку и принялись рассказывать друг другу, что с каждым произошло за тридцать лет. Лошадь придерживался все той же совершенной откровенности повешенного, и Елисей вскоре узнал следующее.

Мама у Лошади умерла так тихо и кротко, что пьяный сын обнаружил ее тело только на шестой день. Это его немного отрезвило. Еще немного отрезвило то, что к двадцати пяти годам неизвестно от кого Лошадь заразился вирусом иммунодефицита человека.

– Ого! – присвистнул Рыба. – И теперь как? На терапии?

– Да, все путем, нагрузка ноль, – Лошадь откупорил и опрокинул в горло еще банку пива.

Дальше Лошадь рассказал, что математикой больше не занимается, работает в институте Малевича вахтером сутки через трое и выпивает только после работы, то есть раз в три дня. А в остальные дни путешествует по старинным городам и монастырям.

– Бухаешь раз в три дня? – уточнил Елисей.

– Раз в три дня, но крепко.

– Это невозможно.

– Это, – Лошадь поднял вверх указательный палец, – многолетняя практика. Ну, или скажи мне, что бухаешь меньше! – Открылась четвертая банка, язык у Лошади уже слегка заплетался.

– Я бухаю больше, – согласился Елисей.

– Вот то-то! Поэтому поехали в Старицу, а? Ты бывал в Старице?

– Я не могу. У меня дочка.

– Что дочка? Нет, давай по порядку. Во-первых, что жена?

– Развелся.

– Это правильно.

Дальше Елисей рассказал старому приятелю, что занимается продвижением лекарств, что больше не женился, что дочка учится здесь в институте Малевича, а третьего дня лучшая ее подруга покончила с собой.

– Это беленькая такая твоя дочка? Глаша?

– Глаша. Ты ее знаешь?

– Знаю. И Нару ее я знал. – Лошадь немного помолчал. – Только она не покончила с собой. – Еще помолчал. – Ее убили.

– Как убили?! – Елисей опешил.

Лошадь засопел и откашлялся. Достал из пакета последнюю пивную банку. Скомкал пакет. Встал, выкинул пакет в урну. Вернулся на скамейку, открыл банку, опрокинул содержимое в горло. Закурил. Помахал сигаретой в воздухе, словно пытаясь написать что-то дымом.

– Да, убили. Самые лучшие, самые чистые… Их всегда убивают…

– Ты пьяный, что ли? – спросил Рыба.

– Я-то, конечно, пьяный, – кивнул Лошадь. – Но если отвести меня сейчас к капельнику и протрезвить, то никакая девочка ни хрена от этого не оживет, так-то. Потому что девочки ни хрена не оживают, когда их убили.

– Как убили-то? – Елисей стал уже злиться на этот пьяный бред.

– Так. Подтащили к окну и вышвырнули на асфальт, голубку, – Лошадь шмыгнул носом.

– Кто убил? – Елисей вдруг подумал, что вот сейчас преступление раскроется, Аглая выйдет от своего психолога и ему, отцу придется как-то перекроить ее картину мира, хотя бред, бред, конечно. – Кто убил-то?

– Я! – Лошадь стукнул себя кулаками по коленкам, отчего из пивной банки в его руке полетели хлопья пены. – Я и убил!

Потом Лошадь с трудом поднялся, скомкал в кулаке пивную банку и выбросил в кусты. Не оглядываясь, зашагал прочь. Но метров через десять передумал. Свернул к кустам, расстегнул брюки и в ожидании мочеиспускания воздел руки и закричал небесам:

– Я убил голубку!