Читать книгу Все мои уже там - Валерий Панюшкин - Страница 3

Я бросился к оружейному шкафу. Я понимал, конечно, что пьяному мне, скорее всего, не хватит координации движений, чтобы распахнуть шкаф, зарядить какое-нибудь оружие, обернуться и выстрелить прежде, чем вор поднимется из-за стола и собьет меня с ног. Но я все же бросился к оружейному шкафу и распахнул дверцу.

Ни карабина, ни «магнума», ни «ПСМ» в шкафу не было. Зато в тот самый миг, когда я распахнул дверцу, из недр шкафа вылетел кукиш на пружинке и щелкнул меня по носу. Кукиш был довольно искусно слеплен из папье-маше в натуральную величину крепкой мужской руки.

От этого щелчка по носу я опешил и безвольно опустился на стоявший возле оружейного шкафа пуф.

– О! – констатировал мужчина за моим столом. – Великая сила искусства! – и засмеялся тихим счастливым смехом.

Я хорошо знаю этот смех. Так смеются люди, когда им удается воплотить в жизнь талантливый и творческий замысел. Так, полагаю, смеялся Пушкин, когда дописал «Бориса Годунова»: перечел, расхаживал по спящему дому и приговаривал «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!». Я не Пушкин, конечно, но в моей жизни было несколько, много, полным-полно эпизодов, когда я смеялся таким тихим счастливым смехом.

Из-за этого картонного кукиша и из-за этого смеха я вдруг почувствовал с молодым человеком, забравшимся в мой кабинет, какое-то странное родство. К тому же, с меня совершенно слетел хмель. И я сказал:

– Что вы здесь делаете? Кто вы?

– Здравствуйте! – молодой человек поклонился, не снимая ног с моего стола. – Я Обезьяна. Не говорите только, что вы обо мне не слыхивали. Вы даже оставляли пару раз смешные комментарии в моем ЖЖ.

Теперь, приглядевшись, я сообразил, что за моим столом и впрямь сидит интернетная знаменитость – жж-юзер Обезьяна, блог которого в хорошие дни читает, если верить счетчикам, что-то триста тысяч человек, а постоянных подписчиков его блога, если я не ошибаюсь, сорок или пятьдесят тысяч.

Этот самый Обезьяна возглавлял (или вдохновлял) группу «Холивар» – объединение молодых художников, уличных клоунов или хулиганов, которые учиняли на улицах Москвы и Петербурга остроумные шалости, про каковые шалости невозможно было сказать, то ли это художественный перформанс, то ли политическая демонстрация, то ли веселая игра, то ли жест отчаяния.

Больше всего группа «Холивар» прославилась, нарисовав на Литейном мосту в Петербурге огромный фаллос. Ночью, когда мост развели, великанская елда поднялась вертикально вместе с пролетом Литейного моста да встала так удачно – что как раз напротив бессонных окон Управления Федеральной Службы Безопасности по Санкт-Петербургу. Я этой акции аплодировал вместе со всем прогрессивным человечеством.

Другая блестящая акция «Холивара» осуществлена была в Москве. Один из участников группы надел на голову синее пластмассовое ведро, изображавшее проблесковый спецсигнал, то бишь мигалку, с которыми только и перемещаются теперь по улицам столицы автомобили сильных мира сего. С ведром на голове молодой человек бросился прямо возле Кремля наперерез одному из правительственных автомобилей, вскочил на капот, перебежал через крышу и спрыгнул с багажника. Опешившие водитель и охранник сидевшего в машине важного правительственного чиновника не сразу сообразили остановить наглеца, а когда выскочили из машины, молодой человек с синим ведром на голове несся уже к Большому Каменному мосту, завывая на манер сирены. Так они его и не догнали. А видеоотчет об этой акции побил в ютубе все мыслимые рекорды популярности. Я опять аплодировал в меру сил.

Третья акция группы «Холивар» не то чтобы мне слишком понравилась. Акция называлась «В пизду вашу роскошь!» и состояла в том, что несколько молодых женщин вошли в один из самых дорогих продуктовых бутиков Москвы и украли оттуда довольно много деликатесных продуктов, запихав их себе во влагалища и так пронеся мимо охраны. На этот раз я не аплодировал. Я не мог согласиться с воровством идеологически, даже если воруют у богатых. Эстетически, как бы это сказать… Меня подташнивало во время просмотра любительского видео, в котором интеллигентного вида блондинка запихивала себе во влагалище копченого угря.

Четвертая акция «Холивара» была совсем уж сомнительной в идеологическом смысле и кончилась плохо. Молодые люди почему-то решили, взявшись дружно, переворачивать стоявшие на улицах Петербурга милицейские патрульные машины. К нашим стражам правопорядка я, разумеется, отношусь с таким же пренебрежением, как и вся остальная страна, но, во-первых, не вижу причин корежить технику, приобретенную на деньги налогоплательщика, а во-вторых, полагаю, что лучше иметь на улицах дурную патрульную службу, чем не иметь никакой. Молодые люди, ночным моим непрошеным гостем вдохновленные, но не предводительствуемые, перевернули несколько милицейских машин, снимая свои похождения на видео. В большинстве случаев сидевшие в машинах милиционеры терялись, слишком много времени тратили на то, чтобы открыть двери и выбраться из перевернутых машин. И давали нападавшим достаточную фору, чтобы убежать. Но однажды двери одной из перевернутых машин распахнулись в мгновение ока. С недюжинной ловкостью наружу выскочил великанского телосложения прапорщик, закричал «А-а-а, блядь, щенки!» и выхватил из-за пояса дубинку. Великовозрастные озорники бросились врассыпную, но прапорщик поймал одного из них, повалил на землю и избил насмерть, орудуя дубинкой и тяжелыми ботинками. Избиение было зафиксировано видеооператором, на месте которого я бы, наверное, попытался спасти товарища. Видео разошлось в Интернете. Жестокий прапорщик получил прозвище Янтарного, потому что носил на запястье янтарный браслет. И все на свете правозащитные организации принялись требовать от властей привлечь Янтарного прапорщика к уголовной ответственности за превышение должностных полномочий.

Некоторое время Министерство внутренних дел пыталось замять это дело. Имя прапорщика скрывали. Но через несколько дней, когда к расследованию подключились Хьюман Райтс Вотч, президент Российской Федерации и госсекретарь США, имя жестокого милиционера все-таки назвали. Только прапорщик к тому времени уже исчез в неизвестном направлении, и никто не мог или не хотел его найти.

Обезьяна покачался в кресле:

– У меня есть для вас работа.

– Вы вломились в мой дом, – усмехнулся я, – в половине второго ночи, чтобы предложить мне работу?

– Ну, полноте! Зато как эффектно получилось!

Мне нравилась его манера речи. Мне нравились все эти его архаизмы типа «не слыхивали» или «ну, полноте». И мне нравилась его внешность. Лицо он имел узкое, но более чем мужественное. Глаза были отчаянно голубые. И две глубокие морщины вертикально пролегали по его щекам, даже когда он не улыбался. А телосложение у него было атлетическое. Более того: он был сложен с тем особым звериным атлетизмом, каким могут похвастаться разве что только цирковые артисты. Он мне нравился. К тому же его неожиданное появление действительно впечатлило меня. И, наконец, мне действительно очень нужна была работа.

Я медленно поднялся, доковылял до ореховой горки, налил себе виски и жестом предложил выпить Обезьяне.

– Нет, благодарствуйте, я не пью.

– Тогда рассказывайте.

– Что рассказывать? Мы поймали Янтарного прапорщика.

– Поздравляю. Теперь вы хотите его убить за то, что он убил вашего товарища?

– Нет, это было бы слишком просто.

– Хотите сдать его властям?

– Нет, это слишком бессмысленно. Мы придумали художественную акцию.

Обезьяна соскочил с кресла так легко, как если бы все тело его скреплялось на пружинках и шарнирах. Он совсем меня не опасался. Повернулся ко мне спиной и подошел к окну. В темном окне отражалось его лукавое лицо и гибкий торс.

– Мы хотим его перевоспитать! – отражение Обезьяны подмигнуло в окне моему растерянному отражению. – Мы хотим запереть его на время в загородном доме, перевоспитать и вернуть обществу полноценного, я бы даже сказал, хорошего, совестливого, образованного и во всех отношениях культурного человека. Возьметесь?

– Вы хотите запереть его в моем доме?

– Помилуйте! – Обезьяна засмеялся. – У нас есть загородный дом, больше похожий на крепость. Нам нужен учитель. Представьте себе, что Янтарный прапорщик – что-то вроде Элизы Дулиттл, а вы – профессор Хиггинс. Если профессор Хиггинс превратил Элизу Дулиттл в настоящую леди, то почему бы вам не превратить Янтарного прапорщика в настоящего джентльмена?

Я отхлебнул виски. За окном было то предрассветное и беспросветное время, что называется волчьим часом. Я отхлебнул виски, сел на диван, закурил и сказал:

– Ничего не получится.

– Почему? – полюбопытствовал Обезьяна.

– По множеству причин, молодой человек. Во-первых, Элизу Дулиттл и профессора Хиггинса выдумал Бернард Шоу. На самом деле так не бывает. Во-вторых, Элиза Дулиттл, хоть и была простушкой, но мечтала стать леди, а Янтарному Прапорщику даже и в страшном сне не привидится стать джентльменом. В-третьих, где критерий успеха? Элиза Дулиттл должна была научиться вести себя как леди, одеваться как леди, говорить как леди. И ее навыки можно было проверить на первом же светском рауте, потому что все вокруг знали, что такое леди. Скажите-ка мне, что такое джентльмен в сегодняшней России? Чему именно должен научиться Янтарный прапорщик, чтобы стать, как вы говорите, полноценным, хорошим, совестливым и… как вы сказали?

– Культурным, – буркнул Обезьяна.

– …вот именно! Культурным человеком! Чему именно он должен обучиться? Есть ножом и вилкой? Завязывать галстук? Читать «Зе Нью-Йорк ревью оф букс»?

– Да… – Обезьяна потер подбородок. – Недоработка. Вы правы. Это мы не допридумали. Но… Но мы допридумаем. Мы же талантливые…

Я растянулся на диване.

– Молодой человек, в вашем таланте я нисколько не сомневаюсь. Но, сделайте одолжение, оставьте старика спать. Полагаю, вас не затруднит покинуть мой дом так же незаметно, как вы в него проникли.

Я поставил стакан на пол и закрыл глаза. Я лежал и слушал, уйдет ли Обезьяна или нет. Насколько я мог разобрать, он все еще стоял у окна. Через минуту он сказал.

– Вам нужны деньги.

– Очень, – отвечал я, проваливаясь уже в тяжелый сон.

– Сколько вы хотите, чтобы взяться за этот проект?

– Сто тысяч долларов, – прошептал я. – Половину вперед, вторую половину по завершении проекта. Если проект длится больше года, гонорар удваивается…

– По рукам! – сказал Обезьяна, раньше чем я успел придумать еще какое-нибудь заведомо невыполнимое условие. – Изволите получить задаток?

Тут я открыл глаза. А Обезьяна расстегнул небольшой холщовый рюкзачок и принялся выкладывать на стол одну за одной пачки стодолларовых ассигнаций.

И тогда я встал. Подошел к столу и пощупал деньги. Потом разорвал все пять пачек и тщательно все пересчитал. Доллары были настоящие. И было их пятьдесят тысяч.

Меньше чем через час мы неслись вдоль реки Истры к Новому Рижскому шоссе, чтобы пересечь его по Бетонке и направиться куда-то в сторону Ильинского. Мы неслись так быстро, что я только диву давался, обнаружив под капотом своего почтенного «Ягуара» этакую прыть, а в собственном средостении почувствовав не свойственную мне прежде боязнь скорости. Обезьяна был за рулем. Он дал мне час на сборы, и я собрал чемодан так, как будто уезжал в длительную командировку. Потом я разбудил прислугу. Заплатил Сереже и Татьяне зарплату за месяц вперед и передал им все полученные от Обезьяны деньги, со словами, что нашел, дескать, новую службу и вот уезжаю.

– Ой, бо! Ну, слава бо! – причитала Татьяна. – Я-то, грешница, думала, вы нас уволите! А мы с дитем! Ой, бо! Благодетель.

И подарила, разумеется, вязанные из собачьей шерсти носки, думая, что раз уж человек нашел работу и уезжает – так непременно на Крайний Север. Галинка спала безмятежно и сосала во сне палец. Татьяна обняла меня, поцеловала в плечо, а я строго-настрого велел им денег Наталье не давать, ни в каких капризах ей не отказывать и всякий раз, как спросит обо мне, показывать ей записку: «Любимая, я поступил на новую службу. Срочно вынужден уехать в командировку. Буду в роуминге, поэтому часто звонить не смогу. Не беспокойся». Полагаю, она бы и так не беспокоилась, совершенно забыв о моем существовании и лишь временами восклицая: «А где Ленечка?» Вот для таких случаев и предназначалась записка.

Мы вышли на двор, ворота раскрылись, Сережа всерьез расстроился, увидев, что мы уезжаем на «Ягуаре», а за рулем – незнакомец. И расстроился еще больше, когда «Ягуар» рванул с места. Крикнул вслед: «Дак-дыка-те!» Взмахнул руками. И больше я его никогда не видел, славного моего Сережу.

Тот час, пока я собирал вещи, Обезьяна посвятил рисованию. Молодой человек разорвал мое служебное удостоверение, вклеил внутрь новую бумагу, вооружился набором гелевых ручек и что-то над моим удостоверением пыхтел, высовывая язык, как делают рисующие дети. Когда же мы подъехали к пересечению Бетонки и Новой Риги, я смог узнать, для чего предназначалась эта работа.

Мы неслись так быстро, что, когда предрассветный гаишник, спрятавшийся под указателем на Звенигород, махнул нам, «Ягуар», хоть Обезьяна и ударил резко по тормозам, пролетел по шоссе еще метров двести. Обезьяна обернулся, сдал назад приблизительно на такой же скорости, с какою ехал вперед, остановился возле гаишника, опустил мое окошко и сунул гаишнику в нос только что нарисованное удостоверение. Гаишник секунд тридцать молча изучал этот рукотворный документ. А потом Обезьяна гаркнул:

– Что стоишь, старшина! Зачитался? Библиотека тут тебе? Код не видишь?

Гаишник козырнул, забормотал извинения, обещал «предупредить ребят дальше по маршруту», и «Ягуар» опять рванул с места так, что меня вдавило в кресло.

– Позвольте? – я протянул руку к удостоверению, которое Обезьяна небрежно бросил на торпедо.

– Полюбопытствовать? – улыбнулся Обезьяна. – Пожалуйста.

Внутри моего удостоверения гелевыми ручками нарисован был портрет Обезьяны, причем так, что трудно было отличить этот портрет от наклеенной фотографии. Чуть ниже, но ничуть не менее искусно нарисована была гербовая печать и стояла довольно разборчивая подпись «Путин». Однако же поразительнее всего было содержание документа. Как будто бы типографским шрифтом в документе написано было: «Федеральная Служба Безопасности РФ. Агент 1837. Имя засекречено. Инициальный код 1799».

– Что это за тарабарщина? – опешил я.

– Именно, – засмеялся Обезьяна все тем же своим счастливым смехом, – тарабарщина.

– Что значат все эти цифры?

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – Обезьяна продолжал смеяться. – А еще интеллигентный человек. Один восемь три семь – это год смерти Пушкина.

– А что это за… – я совсем был сбит с толку, – что это за «инициальный код один семь девять девять»?

– Это год рождения Пушкина. Тысяча семьсот девяносто девятый.

– А почему?.. – я все не находился с вопросом.

– Вы хотите спросить, почему старшина отпустил меня, отдал мне честь и не оштрафовал за превышение скорости? – Обезьяна выдержал паузу. – Алексей, они как животные. Они реагируют на ключевые слова команд: «ФСБ», «агент», «код», «засекречено», «Путин». Если они видят что-то незнакомое, то предпочитают испугаться и спрятаться в кусты. Если не поворачиваться к ним спиной и не отводить взгляда, они никогда не нападут первыми. Они как животные, Алексей, поймите.

Последнюю фразу Обезьяна произнес скорее горестно. И еще минут десять мы мчались по перелескам между Рижским и Рублевским шоссе молча.

Хоть машин по рассветному времени было и мало, но на перекрестке Ильинского шоссе и Рублево-Успенского постовой милиционер приостановил всех, чтобы пропустить нас: видимо, давешний наш гаишник и впрямь «предупредил ребят по маршруту следования». Замелькали по обе стороны дороги пятиметровые заборы. Заулыбались с рекламных щитов самые покладистые на свете филиппинские горничные. Замаячили через каждые сто метров постовые. Но очень скоро мы свернули с Рублевки ко въезду в небольшой, но тщательно охраняемый поселок.

Забор вокруг поселка был каменный и с колючей проволокой поверху, не удивлюсь, если под током. Ворота были бронированные, судя по тому, как тяжело створка поползла в сторону, когда Обезьяна подъехал и посигналил. По-над забором повсюду вертели на триста шестьдесят градусов песьими своими продолговатыми головами камеры наружного наблюдения.

Зато внутри за воротами никаких заборов не было. Внутри был сосновый лес и пруд, вокруг которого, приветливо перемигиваясь окнами, стояло штук восемь больших и дорогих домов, построенных, кажется, компанией Хонка, но, очевидно, не по типовым проектам, а на заказ.

– Что это за поселок такой миленький? – спросил я, вылезая из машины. – Никогда здесь не был.

– Это не поселок. Это участок, – улыбнулся Обезьяна, подхватил из багажника мой чемодан и потащил в самый большой дом.

Входная дверь в доме устроена была так, как устроены двери в депозитариях швейцарских банков. Обезьяна приложил палец к специальному сенсору, дверь подумала минуту, а потом стала медленно открываться. Толщиною дверь была сантиметров сорок, не меньше.

Прямо за дверью посреди обширной прихожей, украшенной оленьими головами и старинным оружием, встречала нас молодая женщина в холстинковом платье. Она была бледна до анемичности, дистрофически худа, заметно беременна и совершенно счастлива от того, что приехал Обезьяна.

– Здравствуй, Ласочка! – Обезьяна бросил мой чемодан, поднял женщину под мышки, как ребенка, поцеловал, поставил на пол и продолжал. – Знакомьтесь: это Алексей, это Ласка…

– В смысле зверек, – пробормотала Ласка, и синеватые ее щеки наконец-то тронул румянец смущения.

– Что, простите?

– Зверек такой. Ласка.

– Очень приятно.

Я протянул Ласке руку. Пальцы у нее были совсем тонкие, как у скелетика, но ладонь все же мягкая, как у ребенка. Обезьяна потрепал Ласку по голове и, обращаясь ко мне, сказал:

– Это Ласка, в смысле зверек, придумала пригласить вас, Алексей. Она вас очень ценит и еще девочкой слушала по радио ваши передачи о хороших манерах.

Ласка густо покраснела:

– Не о хороших манерах. Не смейся надо мной. Передача была «Коды и кодексы» на радио «Серебряный дождь», – Ласка подняла на меня глаза, и это были прекрасные, полные смущенных слез зеленые глаза с карими прожилками. – Передача мне правда очень нравилась. Проходите, что же мы стоим.

Обнявшись, молодые люди направились на кухню, и это было самое трогательное зрелище, какое только доводилось мне видеть после рождения моей дочери. Насколько Обезьяна был атлетичен по сравнению с Лаской, настолько и нежен по отношению к ней. А она прижималась к его плечу, обвивала его руками, как вьюнок обвивает стебли больших растений, ставила, чуть косолапя, босые ноги, приноравливаясь к его шагу, и светилась тем особенным светом, какой исторгают лишь беспросветно влюбленные женщины. Они шли на кухню, где некто гремел кастрюлями, и где шкворчало нечто уютно-пахучее, как бывало в гостях у моей покойной бабушки поутру в детстве.

Кухня была просторная и вся из нержавеющей стали, как в хорошем ресторане. За восьмиконфорочной плитой над огромным огнем, подобно землекопу с совковой лопатой, орудовал китайским воком молодой человек в толстых очках. Обезьяна высвободился из объятий Ласки, подскочил к повару, панибратски хлопнул его по спине и радостно заорал:

– Здорово, Банько!

– Здорово, Обезьяна! – прокричал повар в ответ, не прекращая подбрасывать на воке свою стряпню.

– Скажи мне, Банько, как брат! Ты опять в мое отсутствие жахал Ласку?

– Конечно, Обезьяна! Как же я мог удержаться?

– А ведь я же просил тебя не жахать ее, Банько!

– Да, Обезьяна! Но как же я мог удержаться! Она же самая прекрасная девушка на Земле!

– Ну, слава богу! А то я переживал, что один люблю ее как дурак!

– Клоуны! – сказала Ласка.

А Обезьяна перестал тискать товарища, отошел к столу и, обращаясь ко мне, произнес спокойно.

– Знакомьтесь, это Банько. Банько, это Алексей.

Повар потушил конфорку, вытер руку фартуком и протянул мне:

– Очень приятно.

У него было застенчивое лицо, как у всех близоруких людей. Это был тот самый юноша, который с синим ведром на голове прыгал на Кремлевской набережной через правительственную машину. Он улыб-нулся и махнул пригласительно в сторону стола:

– Садитесь, пожалуйста. Завтрак готов. Или ужин?

Мы расселись. Банько поставил перед каждым тарелку «Виллерой» и разложил нам по тарелкам пахучую свою еду, напоминавшую некоторым образом итальянские ньйокки в сливочном соусе. Я попробовал. Было невероятно вкусно. Мне было так невероятно вкусно, как, я помню, в детстве у бабушки, когда я однажды встал совсем рано, чтобы идти на рыбалку, а бабушка кормила меня молочной пшенно-рисовой кашей с изюмом и курагой и, обращаясь сквозь потолок к Богу, приговаривала: «Господи, посмотри на нашего Алешу, посмотри, как мальчик хорошо кушает!»

Ткнув вилкой в еду, я спросил, что это, и Банько улыбнулся с застенчивой скромностью мишленовской звезды:

– Фирменный рецепт. Рожки с плавленым сыром Виола.

И все трое рассмеялись тихим и счастливым смехом.

Тем временем за окном рассвело и гомонили птицы. Обезьяне и Ласке, очевидно, не терпелось предаться ласкам. После этого завтрака или ужина мы порешили прежде всего отдохнуть. Мне выделили спальню. Я разделся и лег в чистейшую хрустящую постель. И впервые за многие годы заснул безмятежно, как ребенок. И даже не задумывался о том, что где-то здесь, в доме содержится под замком мой будущий подопечный – убийца, беглец и пленник.

Проснулся я ближе к полудню. Некоторым волшебным образом вещи мои были разобраны и развешены в шкафу. Видимо, пока я спал, заходила невесомая Ласка и, не потревожив моего сна, позаботилась обо мне. В ванной гигиенические принадлежности были аккуратно разложены по мраморным полочкам, и присутствовал даже крем для бритья, который я позабыл. Пока набиралась ванна, я тщательно побрился. Кажется, впервые за долгое время я хорошенько рассмотрел свое отражение в зеркале. Совершенно седой человек с изрядными залысинами на лбу. Печальные глаза, брови, привычно сложенные страдальческим домиком, губы, привычно сморщенные в гримасу боли, шея, привычно втянутая в плечи, так, словно бы я каждую секунду ждал подзатыльника. Да уж! Последний унизительный год вовсе не способствовал улучшению моей внешности.

Я расправил плечи. Я почувствовал вдруг, что ведающие страхом мышцы спины все это время были у меня в напряжении. По давнишней привычке я занес было бритву над верхней губой, но поразмыслил немного и остановил руку – пусть растут усы. Пусть усы растут снова. Потом я полежал в теплой воде и совершенно свежим, без малейших даже следов похмелья, спустился вниз.

Входная дверь была распахнута. Снаружи в дом врывались праздничный гомон птиц пополам с солнечным светом, свежий запах только что оттаявшей земли и едва народившихся крокусов. Я подумал: эк же тебя скрючило, старина, что еще вчера ты не замечал всего этого.

У самого крыльца стоял с раскрытым кузовом маленький фольксвагеновский грузовичок, и Банько укладывал в кузов какие-то продукты. На борту грузовичка было написано «Бесплатный магазин Холивар». Я вышел на влажное крыльцо и присел на качели, подобные садовой лавке, подвешенной на цепях к стропилам. И закурил. Кроме дурной привычки курить, у меня есть еще дурная привычка курить на голодный желудок. И все же в тот день я чувствовал себя как больной, несколько месяцев проведший в душной палате, пропахшей карболкой, и вот впервые вышедший на воздух – дышать, курить и переживать свое медленное выздоровление.

Банько разместил в грузовичке какие-то коробки с йогуртами, вылез наружу, увидел меня и улыбнулся:

– Доброе утро! Как спалось? – он улыбался беспомощной приветливой улыбкой.

– Спасибо. А что это вы здесь делаете? – про себя я отметил, что вот ко мне возвращается шутливая привычка разговаривать цитатами из фильмов и книжек. Еще один признак выздоровления.

– Я? Продукты гружу, – Банько поставил на землю очередной какой-то ящик и приготовился говорить, ибо увлеченный человек готов рассказывать о любимой работе обстоятельно и подолгу. – У нас есть такой проект. Мы нагружаем полную машину продуктов, едем в какую-нибудь деревню или поселок, останавливаемся где-нибудь на площади и раздаем продукты всем желающим бесплатно.

– А где вы продукты берете? – поинтересовался я.

– Мы их воруем, – наивно уточнил Банько. – Все честно. Никакой благотворительности. Никаких добровольных пожертвований. Что наворовали, то и раздаем.

Я выбросил окурок, подошел к грузовичку и заглянул внутрь. Этакому ассортименту позавидовали бы лучшие продуктовые бутики Москвы. На дне грузовичка целою поленницей лежали копченые колбасы, стоял ящик с икрой, лежали целые штабеля деликатесной рыбы и в том числе копченый угорь.

– Тот самый угорь, который девушки выносили из магазинов интервагинально? – усмехнулся я.

– Ну и что? – Банько развел руками. – Он же в пластиковой упаковке. Что ему сделается?

– А картошка зачем? – спросил я.

На дне грузовичка была еще и целая гора молодой картошки, расфасованной по сеткам явно в каком-нибудь «Перекрестке» или «Азбуке вкуса».

– Маркетинговый феномен, – Банько задумался и помолчал. – Задаром люди значительно охотнее берут картошку, чем икру или осетрину. Может быть, они привыкли к картошке?

Я спросил:

– Картошку тоже девушки выносят из магазинов, запихнув в детородные органы?

– Нет! Что вы! – Банько замахал руками. – Есть множество способов! Можно, например, играть в волейбол. Мы называем это волейбол. Водящий перебрасывает через кассы в супермаркете сетку картошки, а кто-то ловит ее снаружи и бежит. Все охранники бросаются этого человека с картошкой догонять, и тем временем водящий перебрасывает через кассу другим играющим еще хоть двести килограммов картошки…

Но я не слушал. Вернее, я слушал Банько ничуть не внимательнее, чем слушал каждую птицу в весеннем хоре. К тому же краешком глаза я увидел, как в проеме двери появилась Ласка. Она была в мужской майке, едва прикрывавшей лядвеи, и никакой нижней части костюма на ней не было. Она ухватилась рукой за дверной косяк, вывесилась наружу, чтобы не ступать босиком на влажное крыльцо, и прокричала мне:

– Алексей, доброе утро! Идите завтракать!

Я сказал:

– Люди охотно берут картошку и неохотно берут икру, потому что думают, будто бесплатная картошка принадлежит им по праву, а бесплатная икра – нет.

Развернулся и пошел на кухню, оставив Банько такелажничать и наполнять ворованными продуктами свой робингудовский грузовичок. Я шагал в дом вслед за голоногой Лаской, и я был счастлив, черт побери.

Другое дело, что теперь на трезвую голову я сообразил: в безумной этой затее Обезьяны меня больше беспокоило не то, что придется неизвестно как воспитывать великовозрастного хама и убийцу. Меня беспокоила принципиальная незаконность всего этого предприятия. Мне нравился Обезьяна, нравилась Ласка, нравился Банько, нравился этот дом, надежно запрятанный под самым носом спецслужб на правительственной трассе. Нравилась нетривиальность задачи. Нравилась новая жизнь. Но я боялся. Наверняка ведь и деньги, которые Обезьяна платил мне, тоже были ворованные. Теперь я имел дело не с тою стыдливой незаконностью, к которой привык, когда в начале 90-х мы создавали Издательский Дом. Это была незаконность открытая, декларативная, в некотором смысле даже идеологизированная. И я боялся. Здесь в этом доме мне было так хорошо, как никогда прежде, но я боялся по собственной воле вести жизнь карбонария. На самом деле я был бы счастлив, если бы и меня, как Янтарного прапорщика, Обезьяна привез в этот дом связанным в багажнике автомобиля.

Я вошел на кухню. За столом сидел Обезьяна, уплетал яичницу и пил кофе. Я поздоровался, сел за стол и, как бы ища себе оправданий, спросил:

– Деньги, которые вы мне заплатили, где вы их взяли? Украли?

– Украл, конечно! – отвечал Обезьяна, жуя. – Это вас как-то фраппирует?

– Ну, – я вздохнул, помолчал и погладил по руке Ласку, поставившую передо мной тарелку с яичницей и кружку с кофе. – Воровать нехорошо.

– Вот уж не соглашусь! – усмехнулся Обезьяна. – Воровать хорошо! Не будете же вы отрицать, что все зло на Земле, все войны, все конфликты, все зверства, все пытки осуществляются в борьбе за собственность? Люди почему-то решили, что собственность священна. А я говорю – нет! – Он вытер губы и выпрямился на стуле. – Я говорю: нет никакой собственности! Каждый может взять все, что ему потребно.

Обезьяна говорил уверенно. Но он говорил не то, что я хотел услышать.

– Вы коммунист, – усмехнулся я в ответ.

– Может быть, и коммунист. Только я считаю, что коммунизм надо не строить, а надо уже сразу в нем жить. И вот живу.

Я отхлебнул кофе:

– Беда только в том, молодой человек…

– Обезьяна, меня зовут Обезьяна! – Он, кажется, ждал этого разговора, но все равно сердился.

– Беда только в том, Обезьяна, что я-то не коммунист. Я-то признаю неприкосновенность собственности чуть ли не высшей ценностью на Земле.

– Это ваше право.

– И, пользуясь своим правом, я вынужден отказаться от выполнения контракта, про который мы с вами вчера договорились. На том основании, что оплачивается контракт ворованными деньгами. Аванс, разумеется, я вам возвращу, как только попаду домой.

Обезьяна встал и зашагал по кухне. Ласка стояла у него на пути со сковородой в руке, и он просто отставил женщину в сторону, точно мебель.

– Ну уж нет! – Вот этих-то слов я от него и ждал. – Вы могли отказаться вчера. Вы могли вчера задать вопрос, что это за деньги. И любые другие вопросы. Но вы ничего не спросили. Вы только пересчитали деньги и проверили, не фальшивые ли они.

– Я был пьян.

– Алкогольное опьянение, согласно вашим прекрасным законам, не является смягчающим обстоятельством. Наоборот – отягчающим. Я вот, если выпью, набрасываюсь на людей и калечу их. Поэтому я никогда не пью.

– Но вы же признаете свободу? – сказал я тихо. – Вы же не станете удерживать меня, если я захочу уйти?

– Я-то признаю свободу! – Обезьяна махнул рукою в окно. – А вот охранная система этого дома вашей свободы не признает. Ворота открываются, только если приложить палец к сенсору. Сенсор распознает пальцы лишь мои, Банько и владельца дома, каковой владелец скрывается теперь от своих эфэсбэшных дружков где-то в западном Сассексе. Впрочем, если вы сможете перелезть через забор, я не стану вас останавливать. Я бы на вашем месте перелез прямо сейчас через забор и был таков.

– Я не смогу.

Обезьяна помотал головой:

– Не исключено, что и я бы тоже не смог. Но попробовал бы. А вы пробовать не станете, – он положил мне руки на плечи и как бы вдавил меня в стул. А сам сел напротив. – Этот дом как крепость. Можете и себя считать тут пленником. Поэтому… Поэтому контракт остается в силе. Вы превратите Янтарного прапорщика в приличного человека и получите за это сто тысяч ворованных долларов наличными. Между прочим, мы собирались еще придумать, что значит «приличный человек», – Обезьяна посмотрел мне в глаза. – Или хотите сначала взглянуть на своего подопечного?

– Взглянуть, – кивнул я. – Сначала взглянуть.

Я пытался сохранять мрачный вид, но в душе торжествовал. Так или иначе, ответственность за столь любезную мне нелегальную новую жизнь Обезьяна взял на себя. Фактически я был пленником. И я был благодарен Обезьяне за свое положение пленника.

Через четверть часа мы доели яичницу, Обезьяна кивнул мне, и мы пошли на улицу, а Ласка оставалась на кухне и мыла посуду. Насвистывая и приплясывая, Обезьяна шел через весь этот огромный участок по берегу пруда. Нам потребовалось минут десять, чтобы дойти до небольшого дома, стоявшего на отшибе. Мы поднялись на крыльцо, и Обезьяна приложил палец к сенсору на двери.

Дверь стала медленно открываться. Когда она приоткрылась на четверть, я направился было внутрь, ибо вежливый Обезьяна всегда пропускал меня вперед, повинуясь правилу старшинства. Но на этот раз Обезьяна остановил меня и прошептал мне в ухо:

– Подождите. Этот придурок стоит небось за дверью, поднявши над головой стул и приготовившись огреть стулом всякого, кто войдет. Вы не видели его в окно? – Обезьяна зажмурился на миг, как будто бы от удовольствия. – А я видел. У него в руках стул.

Тем временем дверь открылась настежь, и взгляду моему предстала совершенно пустая прихожая. Мы стояли на крыльце неподвижно. Двадцать секунд, тридцать… Сорок секунд, минуту, полторы… Наконец в доме раздался грохот, из-за угла выскочил здоровенный детина в спортивном костюме и действительно со стулом в руках и, вздымая стул над головой, бросился на нас с боевым кличем: «А-а-а, бля-а-а-дь!»

Обезьяна улыбнулся, обернулся ко мне, подмигнул и сказал с едва заметным кивком:

– Джеронимо!

А потом присел на левую ногу, нырнул нападавшему под локоть, ударяя одновременно правой рукой в солнечное сплетение, вынырнул у нападавшего за спиной и проводил его ударом в спину так, что детина продолжил движение, вылетел в дверь, скатился по ступенькам и остался лежать перед крыльцом на обломках своего стула. Я едва успел отпрянуть в сторону.

– Неплохо, – констатировал я. – Оно, конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?

– От этого убыток казне, – подхватил Обезьяна гоголевскую цитату, спустился к поверженному детине, перевернул его на спину и сказал: – Знакомьтесь, Алексей. Вот он, Янтарный прапорщик.

Я спустился с крыльца. Мой новый ученик выпучивал глаза, корчился и хватал ртом воздух, потому что не мог сделать вдоха. На правом запястье у него красовался знаменитый на всю страну янтарный браслет.

– Здравствуйте, молодой человек, – сказал я. – Как ваше имя?

Прапорщик раздышался немного, но говорить все еще не мог, корчился и кряхтел. Тогда Обезьяна потребовал спокойно:

– Отвечай дяде. Иначе получишь по ушам, как вчера при задержании.

– Что? – прохрипел прапорщик.

– Как тебя зовут?

– Ну, Толик.

– Не расстраивайтесь, Толик, – сказал я примирительно. – Я обучу вас фехтованию, и вы еще зададите нашему любезному хозяину приличную трепку.

– Фехтованию? – Обезьяна поднял бровь.

– Ну, да. Знаете, как воспитывают мальчиков из хороших семей? Ледяная ванна по утрам. Фехтование, верховая езда, танцы, латынь, чтение древних, науки… До революции в кадетских корпусах принято было еще вешать иконы в уборных, дабы воспитанники стыдились заниматься рукоблудием, но лично я против рукоблудия ничего не имею…

Обезьяна прыснул:

– Слышишь, Толик! Будешь штудировать Катона на латыни. Вставай!

Толик продолжал корчиться и только прохрипел:

– Какого хрена?

Тогда Обезьяна взял его за шиворот, поднял и встряхнул, как мешок:

– Слышишь, ты, кусок дерьма. Я поймал тебя, и ты теперь мой. Ты будешь выполнять все мои требования, а требование мое заключается в том, чтобы ты учился у Алексея уму-разуму и хорошим манерам. А когда ты научишься… – Обезьяна поднес указательный палец к самому прапорщикову носу. – Когда научишься и сможешь убедить меня в том, что научился, я тебя отпущу. А до этих пор даже и не думай сопротивляться и даже и не пытайся бежать. Ты уже пытался разбить стекла и знаешь, что они бронированные. Ты уже пытался открыть окна и не смог. Этот дом как крепость. Вокруг семиметровый забор. В колючей проволоке напряжение две тысячи вольт. Повсюду видеокамеры. Все средства связи отключены. Даже если я не буду следить за тобой, тебе никуда не убежать. Понял!? – Обезьяна выкрикнул это слово прапорщику прямо в лицо и продолжал спокойно: – Погуляй по парку, оглядись. Отсюда не убежать. Поэтому ты будешь слушаться.

Прапорщик сделал пару шагов и огляделся. Неверной походкой он направился было к воротам. И я направился было следом. Но Обезьяна стоял на месте и меня остановил еле заметным движением руки.

Прапорщик отошел от нас метров на двадцать, а потом вдруг побежал. Обезьяна усмехнулся:

– Пусть побегает. Никуда не денется.

И я смотрел на прапорщика секунд десять, прежде чем догадался, что тот бежит вовсе не к воротам, а к пруду. К пруду! Туда, где были маленькие дощатые мостки и домик для уток.

На дощатых мостках стояла Ласка. Она уже не была, как прежде, в одной только майке. Она успела одеться в цветастую юбку, шерстяную кофту, шерстяные носки и резиновые ботики. Она собрала со стола остатки хлеба и спустилась покормить водоплавающих птиц, которые водились в пруду во множестве. Она отщипывала хлеб по кусочку, бросала в воду, утки набрасывались целой ватагой на эти хлебные корки, а Ласка смотрела на них и смеялась. И вот куда бежал прапорщик.