Читать книгу Тёмная ночь - Валерий Шубинский - Страница 4

жарит солнце жалит овод

растворившийся вчера

и присаживается на обод

на четверть полного ведра

и в растворе формалина

лежит надутая малина

как дитя

век спустя

шахты рощ питоны веток

стволов большие кадыки:

это в нощь идут из клеток

единороги и быки

круглая сегодня дата

убежал от нас тогда-то

в этот бор

Шор-а-Бор

нет не жалит и не жарит

только греет этот свет

и никого не провожает

этот свет в не этот свет

где чуть тоньше плодоножки

и отращивают рожки

овода

навсегда

все прозрачней и прозрачней

плода несорванного сок

и под рекой позавчерашней

блестит нетронутый песок

звезды прыгают за тучей

что-то зыблется над кручей

как дымы

это мы

Этот острый городок у реки урчащей,

это горка с на неё надетой тихой чащей,

трамвайчик делает тарах, умельцы точат лёд —

а кто там узкой улочкой под гору идёт?

Кто-кто там идёт? А ну, кто идёт?

Да-да-да, это мы, это мы с тобой!

Эти грязно-белые человечьи ульи,

эти на снегу следы песьи или гульи,

а кто это в железной коробочке хромой

сюда зимой приехал как домой?

Кто-кто? Кто такой, кто здесь теперь живет?

Да-да-да, это мы, это ты да я!

Эта яма в камени, и море в нее налито,

эта яма в небеси – горами она набита,

а кто здесь взял за моду идти ничком по дну

и в ясную погоду ловить сачком луну?

Кто у воды? Кто на горе? А, ну, кто там стоит?

Да-да-да, это мы, и там и тут – мы с тобой!

Этот луч, на конце – с длинною заточкой,

эта точка впереди – ну а что там за точкой?

Двести граммов музыки, кучевая вата —

это небо для кого не великовато?

Для кого оно как раз? По мерке оно для кого?

Это небо на двоих, а кто они? – ты да я.

Этот хлад машинный, этот жар протонный,

этот столп воздушный двадцатидвухтонный,

эта боль, что зайчиком прыгает по жилам —

для кого все эти ады, скажите мне, по силам?

Кто выдержит их? Кто одолеет их?

Нет, не я, нет, не ты, разве что мы с тобой.

Эта белая полость – зеро без предела,

где тело теряет голос, нет у голоса тела,

где атом рассыпается на вспышки просто так,

где Фатум просыпается и достает пятак —

Сейчас он полетит. Никто не знает пока,

что выпадет – решка или орел, кто выйдет – ты или я.

Дождь, будь ты проклят, стой, не шурши в придорожных шорах,

Не разводи собою белую кровь земли:

Пусть от тебя за это останется краткий шорох,

Когда лучами сожгут ресницы твои.

Дождь, не иди под землей, если нет указа,

Не иди на луне, не мочи не свои ады.

Ты – только воздуха прыгающая проказа,

Только заточка коротких мечей воды.

Дождь, ты идешь в городах, истомленных воздушной пробкой,

Говоришь со всеми и ни о ком.

Дождь, когда я засну, я стану стеклянной рыбкой,

Ты станешь рассеянным рыбаком.

Дождь, я твое существо: с волосами из темной пакли,

С руками из вывороченных ветвей.

Дождь, я хочу одного: достоять до последней капли,

Выпить последней воды твоей.

Когда я совсем растворюсь в твоих визгах, брызгах,

По колено в лужах твоих босой,

Когда я семь раз повторюсь в твоих брызгах, визгах,

Дождь, будь ты проклят, прямой, косой,

Дождь, под немного помятой сферой,

Чуть-чуть отекшей сферы внутри,

Останемся мы: я – прозрачный, и ты – семицветный, но чаще серый,

И твой голос: кап-кап, раз-два-три.

Возраст нераздвигающихся лучей.

Воздух нераскрывающихся нулей.

Пламя нежгучее, голое.

У нас сентябрь. А вокруг февраль:

влажный ветер, подземная прель

голубого зерна, превращающегося в белое.

Оратай, снявший кожу с земли,

зерно запихнувший в нее! Внемли

оратору, ритору.

Пусть речь ведет он не о том.

Оно ж идет своим путем —

горбатое, скрытое.

Ты вышел из‐за стеклянных дуг

и снова за них ты уйдешь сам-друг

(или один – угадай, как лучше).

Ты старый пахарь с латанным ртом,

с бородой-кустом, и дело не в том,

что бес тебя мучит (бесамемуча!)

Целуй меня крепче, закат. Целуй меня крепче, восход.

Зерно озимое взойдет,

но никого уже не застанет.

У нас сентябрь, а тут февраль.

У нас луна, а тут фонарь.

Пахнет пивом, дымом тянет.

Снега немного совсем.

Зажгли фонари. Их семь.

Свет их – темное олово.

Под снегом, а там под дождем

я иду, мы идем

в сторону света нежгущегося и белого.

Молекулы в тебе толкались тяжело,

И тело под тобой как опухоль росло,

Но тесаком тебя отрезали от жира

И тишина в тебя персты вложила.

И вот ее мерцающего гуда

Ты слушатель, ты Будда.

Какой покой в невидимом зрачке!

Какой прохладный воздух в пятачке!

Как сладко спать не думая о теле,

Которое уже, должно быть, съели,

Которое незнамо в ком

Воскресло свежим мясом и жирком.

Но если б и тебе черед пришел

Украсить чей-то пиршественный стол,

Ты завершила бы черед коловращений,

Тебе уже не надо возвращений:

Ты станешь ужином, но после ужина

Ты станешь в лотосе жемчужина.

На подносе полувыгнутое озеро

в камышах шерстистых, полное плотвы.

То заморосило, то заводь заморозило.

Все жирней в утробе зеленая взвесь,

но не убывает альпийская спесь.

Воздух с ним по отчеству, небо с ним на вы.

На террасе полувзорванное дерево

в чешуе прыгучей и с дождем внутри.

Задом в можжевельник упала с ветки дщерь его.

Все смелей на коже работает жук,

но среди ветвей не рассыпается звук.

Звезд над ним не вычерпать, неба трижды три.