Читать книгу Вопреки всему - Валерий Владимирович Тимофеев - Страница 3

Это было тринадцать лет тому назад… Всхлипывания и подвывания стареющего вертолетного двигателя бальзамом ложились на мою сладко дремлющую в объятьях пуховой куртки душу. Остались позади как всегда взбалмошные сборы, дикий дефицит времени, несданные проекты, разъяренные заказчики и весь шумный, грязный, суетливый и упивающийся своей самостью полуторамиллионный монстр. Хлюпающие звуки вращающегося винта и зубодробящее дрожание корпуса МИ-8 уносили меня вперед, опережая время, в безмолвный, на первый взгляд, мир заснеженной зимней тайги, в мою старую добрую избушку в излучине чудесной речки Черной, к потрескивающему сыроватыми дровами огоньку, уютно умостившемуся в чреве старой печки, с потрескавшимися кирпичами и лопнувшей чугунной плитой. Вялые мысли, слабо цепляющиеся друг за друга, блаженное состояние пятидесятилетнего организма, балдеющего от предстоящего, резко отличалось от скованно-окаменелой позы моего старого друга, единственного хвостатого существа, на которое я рассчитываю в этой жизни, как на самого себя, моего верного пса Соболя, не боящегося ни бога, ни черта, а сейчас изображающего «собаку табака» и, на данный момент, самого несчастного пса на свете, который считал, что страшнее вертолета ну ничего на свете не бывает. А тем временем это гремящее страшилище проглатывало километр за километром укрытой свежим снегом уральской тайги, приближая меня к исходной точке очередного охотничьего отрыва, к заброшенному на северо-востоке Свердловской области селу Александровское. Одним словом, я вновь летел в тот мир, где по-настоящему чувствовал себя в своей тарелке, независимым и раскрепощенным существом с освобожденными инстинктами и жаждой восприятия окружающего мира без всякого рода условностей и ограничений.

Легкий толчок в правое плечо вывел меня из этого блаженного состояния. Борттехник, яростно жестикулируя конечностями, на популярном русском языке объяснил, что посадки не будет, вертолет зависнет, освободится от почты и от меня и рванет дальше, неся в своем чреве произведения эпистолярного жанра заброшенных к черту на рога соотечественников. В бешеном снежном вихре, поднятом вращающимися винтами, спрыгиваю на мерзлую землю и волоку тяжеленный рюкзак к темнеющей неподалеку изгороди. Бедного, обалдевшего от происходящего Соболя прямо на руках транспортирую к валяющемуся на снегу рюкзаку и пристегиваю карабином к одной из лямок. Короткая перебежка за оставшимся в салоне оружием была прервана гомерическим хохотом борттехника, судорожно тычущего пальцем куда-то мне за спину. Оглянувшись, с ужасом лицезрею душераздирающую картину – дрожащий, с прижатыми от страха к голове ушами, мой любимый «собак» льет тугую желтоватую струю на ту часть рюкзака, коей уготована роль в течение месяца тереться о мою спину. Грохот вертолета и хохот экипажа растаяли в вечернем небе, сопливый почтальон исчез в неизвестном направлении, сконфуженный пес, пытающийся загладить свою вину неискренним лизанием рук, и дымящийся на морозе рюкзак ознаменовали начало моего долгожданного отпуска.

Соскоблив ножом схваченную свежим морозцем собачью мочу, вползаю в лямки, поднимаюсь, слегка подпрыгиваю, умащивая груз на спине, поднимаю ружье, подсвистываю прячущую глаза собаку и, крякнув для начала, начинаю шевелить ногами в сторону брошенной людьми деревни Чебоксары, расположенной на краю огромного и летом непроходимого Чебоксарского болота. Несколько километров по разъезженной и окаменелой грунтовой дороге пролетели незаметно. В быстро спускающихся сумерках на фоне зажигающихся на небе неестественно ярких звезд темным погостом нарисовались разрушенные крыши и покосившиеся стены умершей деревни. Захлопнув скрипучую дверь мало-мальски сохранившейся избы, быстро распаковываю рюкзак, затапливаю русскую печку, стелю каремат1 и спальник под уютное шкворчание закипающей каши. Разомлевший Соболь с высунутым от нахлынувших чувств и запахов языком старательно отслеживает глазами траекторию моих рук, щедро упихивающих в котелок куски говяжьей тушенки. Пока допревает каша и заваривается чай, выскакиваю на улицу и вприпрыжку добегаю до начала болота, подскакиваю и несколько раз с разгона бью пятками сапог по льду, проверяя его крепость. Пятнадцатиградусный мороз сделал уже свое дело. Несмотря на то, что на улице еще 3 ноября, слой льда достаточно толст, чтобы не разрушиться от моих посягательств на его девственность.

Набив животы, укладываемся вдвоем на полу рядышком с печкой и начинаем разглядывать в свете дрожащего пламени свечи пятисотметровую карту, на которой прямой полосой отмечен наш путь. А путь этот пролегает через шестикилометровый участок чистого болота, несколько километров заболоченного мелколесья и сорок километров дремучей тайги, заканчиваясь на излучине речки Черной, на крутом косогоре, где в окружении вековых сосен уютно притулилась старая и насквозь знакомая промысловая избушка. Там, забросившись моторкой еще в начале октября, ждет меня мой старинный друг, охотник-промысловик Стас Дерябин, закончивший когда-то Казанский авиационный с красным дипломом и плюнувший в конце концов на весь этот безумный мир с высокой колокольни. Умница и рукодельник, суровый в делах и теплый в личных взаимоотношениях, не терпящий фальши и предательства, самозабвенно любящий тайгу и знающий о ней практически все, он позвал меня на соболиную охоту, считая, что мои обычные сентябрьские набеги в эти края, когда я на байдарке ежегодно пробираюсь по таежной речке вверх против течения для азартной охоты на откормившихся за лето глухарей, не дают полного представления об истинных прелестях русской охоты.

Раннее холодное утро, когда угасающие звезды еще просматриваются на фоне светлеющего неба, застало меня целеустремленно шагающим к уже знакомому болотному мыску. И начались первые отрезвляющие романтическую душу сюрпризы: сказался дополнительный вес тяжелого рюкзака, вынудил все-таки ноябрьский лед лопнуть под моими сапогами сорок седьмого размера с противнейшим хрустом и выплескиванием фонтана вонючей болотной жижи. Итак, вместо легкого променада меня ждет тяжелая работа, когда провалившийся почти до колена сапог с трудом выбирается из ледяного крошева, чтобы вновь завязнуть, рухнув промеж кочек. А кочки здесь знатные, это знаменитый «пошвор», когда цилиндрические, доходящие до пояса болотные выросты, увенчанные на верхушке пучком жесткой травы, толпятся в надежде полностью перекрыть тебе любой проход. Темп движения резко упал, низ рюкзака елозил в узких лазах между пошвором, дыхание становилось жестким и частым. После каждых десяти-пятнадцати шагов, падая грудью на кочку, хватая распяленным ртом морозный воздух, молча матерю всю эту окружающую среду. День катился к концу, а до лесной полоски оставалось еще порядка семисот метров. Между кочками стали попадаться островки открытой воды, которые поначалу я старательно обходил, но затем, поразмыслив и поняв, что лед-то там намного толще, начал заведомо искать путь как раз по этим прогалинам. Скорость передвижения резко возросла, энтузиазм масс крепчал, и все потихоньку начало окрашиваться розовым светом.

Все длилось доли секунды: треск лопнувшего льда, резкий бросок назад тренированного тела, крепкий мат, огласивший округу, и мгновенно наступившая тишина. Мозг работал с точностью и бесстрастностью бортового компьютера, анализируя ситуацию и выдавая различным частям тела команды, выполнить которые они, увы, были бессильны… «Мертвые точки», в которых находились мои локти, опирающиеся на ствол и приклад лежащего на краях полыньи ружья, не давали рукам возможности перемещаться в нужных направлениях; пятидесятикилограммовый рюкзак, впившийся лямками в неестественно приподнятые плечи, постепенно намокая, давил всей своей тяжестью на затылок, прижимая голову к груди и затрудняя дыхание; ледяной холод, проникая через многочисленные одежки, превращал мою мошонку, самое теплое место в организме, в кусок льда; слабо барахтающиеся в вязкой жиже ноги, постепенно замерзая, становились ненужными телу и бесцельными приспособлениями. И только мозг непрерывно щелкал релюшками и переключателями, пытаясь найти оптимальный выход из этого кретинского положения, все более и более утверждаясь в том, что этого выхода пока нет.

В ноябре через болото

Заходящее тусклое зимнее солнце бесстрастно созерцало безрадостную картину происходящего, медленно сваливаясь к чернеющему совсем-совсем близко темному лесочку, в воздухе висела безысходность, нарушаемая слабым повизгиванием собаки, отлично понимающей, что хозяин собирается покинуть ее навсегда. Эта ситуация пса совершенно не устраивала, и он медленно подползал на пузе к вонючей полынье, с разрывающим сердце стоном мгновенно отъезжал назад, заслышав своим феноменальным слухом слабое потрескивание готового расколоться льда. Мой же мозг работал холодно и отрешенно, никаких воспоминаний, никакой череды образов, событий прошлой жизни, ни одного любимого лица, одно серое однообразие бесконечной ленты с ярко горящим дурацким транспарантом: «Нет ничего невозможного в стране возможностей большевиков»2 – и осознание того, что так бездарно катится к закату богатая невероятными событиями жизнь вечного бродяги. И все же в этом мраке малюсенькой точечкой пульсировал не желавший сдаваться маячок, затухающе зудел в холодеющее ухо: все равно прорвемся, все равно прорвемся, все равно прорвемся…

Вдруг, неожиданно, над заиндевелой болотной марью раздался убивающий своей безысходностью, леденящий душу вой, переходящий в вопль, где «фортиссимо» и «дольче» переплелись в неимоверной жалости к тому, кто поил тебя из соски, убирал за тобой какашки, тыкал мордой в изодранную обувь, целовал в холодный нос и так приятно чесал за левым ухом. Задрав кверху морду, пес отдавал свою душу небу, прекрасно понимая, что с уходом хозяина, от которого уже потянуло специфичным и почти неуловимым запахом смерти, не будет и ему места на этой земле. Дикий гнев от понимания того, что верный пес заживо меня хоронит, вперемешку с килограммом адреналина, мгновенно выброшенного в кровь от этой мысли, слились в катапультирующем рывке обессиленного тела. Локти в бешеном темпе заколотили по льду, ноги в возвратно-поступательном движении взбаламутили няшу, и, о чудо, вначале медленно, а затем все более и более ускоряясь, я заскользил назад, дико выгибая спину в нечеловеческом усилии. Оставляя за собой парящий на морозе зловонный след болотной жижи, я выкатился из этой западни, которая, горестно всхлипнув, сразу же стала подергиваться тонюсенькой корочкой молодого льда. Автомат жизнеобеспечения включился в работу почти мгновенно. Все части организма действовали синхронно и четко. Несколько минут ушло на приготовление шалаша пионерского костра, завитки мелко наструганной стружки занялись огнем радостно и агрессивно, и уже через минуту яркий сноп горящих корявых болотных сосенок создал вокруг себя мощное поле лучистой энергии. На снег полетели бренчащие вонючим льдом одежды, из каждого сапога было вылито по полведра очаровательно пахнущей воды, запасной комплект сухих вещей был извлечен из непромокаемого мешка и голый, пляшущий на морозе неандерталец стал быстро принимать обычный человеческий облик. Все это сопровождалось восторженным визгом и лизаниями совершенно очумевшего от радости пса. Сто грамм чистейшего спирта протекли по горлу, как глоток воды, горячий концентрат рухнул в скукоженный желудок, и все тело стало расслабляться и балдеть. Внезапно, неожиданно и резко, дернулась левая, а затем и правая рука. Зубы издали лязг, и через несколько мгновений уже весь организм сотрясали бешеные конвульсии пляски святого Витта: мое тело давало выход накопившейся психической энергии, освобождаясь от затаившихся где-то в печенках страха и отчаяния. Все стихло так же мгновенно, как и началось. Руки делали свое обычное дело, рубили дрова, секли высокую траву, стелили между высоких кочек временное ложе и натягивали тент – готовился удобный и теплый ночлег. Уже засыпая, в полудреме, чувствуя ногами сквозь пуховый спальный мешок тепло прижавшегося ко мне пса, ощущая лицом ласковое прикосновение затухающего костра, когда мысли причудливо переплетаются в тяжелеющей голове, перед глазами в замысловатом хороводе я видел лица Стаса, пьющего крепкий чай из чаги за колченогим столом и тихо ворчащего на меня за опоздание, Теда Тернера на яхте в бушующем океане, авантюризму и финансовой независимости которого я всегда завидовал белой завистью, озабоченное лицо моей любимой жены, которую я уже достал своими путешествиями и приключениями. Все это медленно погружалось в вязкую сонную тьму, наступала благодать успокоения.

Жизнь продолжалась. Вопреки всему!