Читать книгу Здравствуй, моя мёртвая мамочка - Валерия Сергеевна Ковалёва - Страница 3

Безусловная материнская любовь – основа основ для здорового и гармоничного развития нового человека. Эта мысль всё чаще и громче транслируется в обществе. Это хорошо. Но я и без этой перманентной трансляции, идя от обратного, с ранних лет понимала, что это похоже на немногочисленную истину. Ведь я лишилась её в шесть лет – этой истины и этой любви. И до сих пор пытаюсь всеми возможными и невозможными способами вернуть себе то, что должно принадлежать каждому человеку по праву рождения – безусловную материнскую любовь.

По праву рождения я имела следующие атрибуты: рост – 51 см, вес – 3 кг 400 гр., имя – Лера, над которым спорили все мои родственники, зелёные глаза, светло-русые волосы, и невысокий шанс войти в этот мир ножками вперёд.

Гугл вещает, что при доношенном сроке беременности, тазовое предлежание плода встречается всего в 3-5 %! А уж естественные роды при положении «ножками вперёд» – это крайне редкое мероприятие.

Психоаналитик Отто Ранк8 написал целую книгу о травме рождения. И, если не углубляться в детали, то смысл таков: каждый новый человек травмирован уже самим фактом появления на свет божий. Сам процесс выхода из своей мамы – уже травма. По мнению Отто Ранка – самая глубокая и серьёзная.

Отто Ранк и сам был травмирован на голову, на мой взгляд. Но что-то в этом есть, согласитесь? Ведь рождение ребёнка – настоящая мука для матери и малыша. Боюсь даже представить, какую боль чувствует женщина во время схваток… И какое недоумение – малыш. «А куда я, собственно, попал?».

А я появилась к тому же ногами вперёд! Как будто с момента рождения начала путь к смерти. Или в общем не особо хотела вдохнуть родильного воздуха, а вместо этого навсегда остаться внутри мамочки. Или, третий вариант, – я сразу же хотела ринуться в бой, встать и смело идти жить эту жизнь. В любом случае, я ничего с того дня не помню.

А ещё у меня, как и у всех человеческих существ были – мама и папа. Дедушки и бабушки. Дяди и тёти. Сёстры и братья. В общем и целом – типичный набор новорождённого.

Правда, счастье моё детское длилось не слишком уж долго и мне слишком уж рано пришлось столкнуться с утратой. Утратой главного человека в жизни каждого – мамы.

В далёком 1998-м году, в возрасте четырёх лет я совершила своё первое крупное путешествие – из бывшей союзной республики в Россию. Воспоминаний об этом путешествии особо нет, но я, как человек разумный (или почти разумный), понимаю, что телепортироваться мы с семьёй не могли за две с лишним тысячи километров, а потому ехали на поезде. Поездка эта стала вынужденным процессом, а не собственно желанным. Мама и папа просто боялись оставаться в той республике, меньше, чем за сто лет, мутировавшей из дружественной союзной во враждебную и уже бывшую союзную.

Больше всего мне интересны чувства мамы в тот момент. Ведь я сама три года назад переехала на примерно то же расстояние от места своего долгого нахождения, что когда-то и мои родители. Правда мой переезд случился в пределах одной страны. От Волги до Енисея – Рассея, моя Рассея!9 И даже в условиях одной страны, присутствия и поддержки близких друзей и возможности вернуться обратно (нет), я чувствовала себя ментально и эмоционально, мягко сказать, так себе. И кажется, я могу примерно ощутить чувства своей молодой матери из 1998-го.

В России, в уездном городе О., нас ждала семья папы. А семья мамы так и осталась в бывшей союзной республике. И вот она, двадцатидвухлетняя замужняя девушка, с четырёхлетним ребёнком, без денег, невероятно красивая и притягательная, едет в незнакомую страну, где нет друзей, нет работы, нет жилья, нет близких – кроме меня и папы. Что она чувствовала? Я бы на её месте впала в депрессию. Вроде как, она и впала. И это стало концом конца нашей молодой семьи.

Тёплых воспоминаний, связанных с мамой у меня совсем чуть-чуть. Чуть-чуть – считается? Наверное, да.

Я помню, как она что-то готовит. Что-то очень вкусное – плов или манты. А ещё она часто делала бутерброды из белого хлеба с чесноком и майонезом. Сидела на кухне, такая стройная и милая, чистила чеснок, ловко орудовала своими длинными и тонкими пальцами чеснокодавилкой, нарезала свежий белый батон, мешала в маленькой мисочке с цветочками майонезно-чесночный соус, мазала ломтики хлеба, выкладывала сие произведение кулинарного искусства на противень и отправляла в духовку.

И такой запах распространялся по нашей съёмной квартире. И эта печальная, панельная квартира, со старой мебелью в царапинах и каких-то абстрактных детских рисунках на стенах, с мерзкого цвета дешёвым линолеумом – грязно-серо-жёлтым, с деревянными окнами, за которыми ещё виднелись обрывки советского союза, и лампочками без люстр, такая печальная квартира в этот момент становилась самым уютным местом во всей Вселенной – она становилась домом, где мама готовит своей дочке и мужу бутерброды с майонезом и чесноком.

Мне все говорят, даже бабушка, что мама вкусно готовила. Вкусно и красиво. Может, поэтому я запомнила именно этот процесс. Ведь память наша сильно искажена представлениями других людей. И запоминаем мы тоже по-разному и разное. Воспоминания всё время меняются в зависимости от картины настоящего. Очень избирательная она – память. И иногда я начинаю сомневаться – действительно ли всё так было или я это сочинила? Ведь сочинять всякое мне жутко нравилось с самого детства. Мечтать, фантазировать, воображать…

Если я воображу, что мама меня никогда не бросала и в последствии не покончила с собой – будет ли это правдой? Сумею ли я убедить в этом кого-то ещё? Или это будет только моей искажённой, отличной от реальности, правдой? А если я искренне в это поверю, как изменюсь я сама? Хм. Похоже на какой-то шизофренический бред. Кажется, шизофрения – заболевание наследственное…

Любовь к кулинарии не передалась мне по наследству. Я до сих пор готовлю с большой неохотой. Особенно, для себя. Для Других – пожалуйста. Других всегда хочется порадовать, впечатлить! Чтобы они говорили: «Ну Лера, и умница, и красавица, ещё и готовит вкусно!». Потребность в признании других – одна из самых сильных моих потребностей. Этакий аккумулятор для внутренней деятельной машины.

Как вернуть себе самой эту возможность – признавать себя и не нуждаться в признании Другого? Как сделать так, чтобы потребность в признании другими трансформировалась в потребность в собственном признании? Я ещё решаю эту задачу. Хочу быть вещью-в-себе.

Зато другая мамина любовь мне определённо передалась. К куче баночек с парфюмерией на полке. На её туалетном столике всегда группировались флакончики: маленькие, большие, такие вкусные, что мой маленький детский носик не мог от них отлипнуть. И большим моим детским удовольствием, и даже ритуалом, стало ежедневное обнюхивание маминых духов. Мамочка пахла очень вкусно… Пока не пристрастилась к водке10.

Вот и на моей полочке с юношеских лет всегда несколько бутылочек. С парфюмом.

В растаявшем аромате времени я пытаюсь уловить ещё одно доброе воспоминание о маме. Оно как будто состоит из нескольких разных, но сливаются они воедино из-за своей непродолжительности и обрывочности.

Весна. Железная дорога. Зелёная трава. Маковое поле. Мы с мамой смеёмся.

Лето. Баня. Два чёрных котёнка, которых нам подкинули. Мама улыбается. Я счастлива, что у меня будет кот.

Осень. Ручей. Мамины подруги. Дети маминых подруг. Шерстяное покрывало в полоску. Маленький киргизёнок в голубом комбинезоне. На мне розовая шапка с бубенчиком. Я улыбаюсь.

Зима. Мама делает мне из волос пальму. Надевает резинку на резинку. Они разноцветные. Синяя. Жёлтая. Красная. КОЖЗГСФ.11

Эти воспоминания растворяются друг в друге, как гуашь с кисточек в непроливайке, я пытаюсь их развести, отделить, но всё смешивается и превращается в непонятного цвета жижу, которую мы называли серо-бур-малиновой. В этой жиже я, как тогда, вижу грустную, пьяную, вечно спящую мать и расстроенного от этого отца.

И в этой жиже у меня всплывают совсем иные картины.

Картина первая. Мама лежит пьяная на кровати. Почти не шевелится. Папы нет дома. А я достаю из шкафа всю свою одежду и начинаю надевать её по очереди – жёлтое платьице, белый свитерок, тёплые гамаши, ещё одно платьице, кофту, штаны, свитер побольше, а венчает сей шедевр детской стилистики каракулевая шубка коричневого цвета. И вот мне уже становится тяжело дышать. Жарко. Я потею. Но мне так хочется, чтобы мама увидела – это ведь такая выдумка! «Мамочка, смотри, я капуста! Мамочка, ну посмотри, я, как капуста!». Слышу тихие стоны. Вижу неровный силуэт. «Зачем ты всё это на себя напялила!».

Картина вторая. Мамочка почему-то стоит с какими-то двумя совершенно незнакомыми дядями. Они ей что-то дают. Она игриво смеётся. Интересно, а папа их знает? А потом мамочка говорит, что мы куда-то с этими дядями поедем. Я люблю кататься на машине! Правда, уже темнеет. И становится немного страшно. Но мамочка же рядом. А потом мы едем в какой-то лес. А дальше лишь мои фантазии по поводу того, что там происходило, или спасибо механизму вытеснения! Надеюсь, я никогда не вспомню, что мамочка делала с двумя дядями в том лесу. А ещё лучше будет, если я всё это просто-напросто придумала…

Картина третья. Мамочка снова напилась и куда-то пропала. А я уже который день тусуюсь с бабушкой и дедушкой. Дедуля меня очень любит. И покупает мне шоколадки с орехами. Бабуля часто ругается, но дедуля всегда меня защищает. Мне не скучно. Я читаю «Трое из Простоквашино», играю в тетрис, смотрю телевизор. А потом появляется мамочка. Но я больше не хочу её видеть. Я знаю, что она снова уйдёт, а мне такого не надо. Ты или оставайся со мной навсегда или навсегда уходи!

После переезда в уездный город О. мама сильно изменилась. Или мне просто хочется верить в то, что она когда-то была другой. Может, я в очередной раз нафантазировала, что именно смена места жительства стала разрушительной для её несформировавшейся личности. Может, всё было иначе. К сожалению, я до сих пор слышу слишком разные версии произошедшего.

Версия папы остаётся для меня загадкой. Тайной гипотезой, к которой я пытаюсь хоть немножко, хоть на миллиметр подобраться.

Он не любит говорить, ни об её уходе, ни о её смерти. Думаю, ему всё ещё больно. Впрочем, как и мне.

И мне даже больно не от самого факта произошедшего, а от незнания. «Почему ты бросила меня?!». Я просто никогда не узнаю об этом. Никогда. Могу лишь догадываться и строить предположения, искажённые собственным опытом.

Папа молчит, как, преданный своей стране (любви), партизан. И даже как-то выдавил из себя в расстроенных чувствах: «Не нужно её винить, дочь. И плохо думать о ней тоже не нужно». Эти слова отпечатались в моём сознании на долгие годы. Я перестала плохо думать о ней, никогда не злилась на неё и стала жалеть. На десятилетия во мне поселилась неистовая жалость к той пропавшей девчонке. Утонувшей в море беспорядочных половых связей, алкоголя и, наверное, даже наркотиков12.

Папа грустил из-за её смерти. Даже плакал. Потом несколько лет лежал в депрессии. Самой настоящей. Просто лежал на диване, не работал, не выполнял своих родительских обязанностей. А ещё он винил в случившемся себя. «Я тоже в этом виноват».

А вот я не виновата! Мне было шесть лет! Шесть! А она меня бросила. Свою маленькую девочку бросила. Ладно, отцы бросают. Это в принципе, можно хоть как-то объяснить (можно, но не нужно). В мире невероятное количество матерей-одиночек, семей с двумя женщинами – мамой и бабушкой, а вариант быть оставленной матерью – редкий вариант. Спасибо, мам, хоть тут я чувствую себя особенной.

В целом, я и сама примерно помню, как всё случилось. Она просто стала пропадать на какие-то временные промежутки. День. Неделя. Месяц…

А потом я просто стала жить с бабушкой и дедушкой. И всё случилось как будто естественно и как будто нормально. Я, кажется, даже не заметила этого резкого перехода в моей маленькой жизни. Только уголки зелёных детских глаз опустились вниз, а сами глаза стали «на мокром месте», о чём так часто любила напоминать моя бабушка. «Опять глаза на мокром месте! Ты только и можешь выть!».

Отец в это время занимался поисками своей неблагополучной жены, её принудительным лечением, вытаскиванием её невменяемого тела из каких-то борделей, саун и блат-хат.

Иногда я хочу обо всём этом не знать. Просто никогда не знать. Хочу быть в иллюзии того, что моя мамочка – идеал. Идеальный объект, который нам всем так нужен. Но такой возможности у меня никогда не было. Моя дорогая бабушка с детства любила мне напомнить, что моя мать – женщина с низкой социальной ответственностью. Спасибо, бабуль.

В общем, от папы я не получила никакой структурированной и ясной информации, почему наша мамочка оставила свой семейный приют и отправилась на поиски приключений и сокровищ. Зато его мать, по совместительству моя бабушка, по совместительству человек, занявшийся моим воспитанием, отработала за всех по фронту «Лера, ты должна знать, кем была твоя мать!».

В пятнадцать лет, придя с какой-то вечеринки в не слишком трезвом виде и пропахшими табаком одежде и волосами я отхватила смачную, звучную и тяжёлую оплеуху по левой щеке и услышала: «Ты такая же шлюха, как и твоя мать!».

Сказать, что было обидно – ничего не сказать. Слёзы подростковой боли и несправедливости покатились по моим пухлым розовым щекам, разукрасив их чёрными разводами и больными рисунками бабушкиных пальцев. Именно в тот самый день я явственно почувствовала: «Хочу умереть».

«Хочу умереть», в принципе, не такая редкая мысль для подростка. Гормональная перестройка, взросление, первые несчастные отношения, плохие оценки в школе, у некоторых – буллинг, проблемы в семье, плохая компания, первый негативный опыт с запрещёнными до восемнадцати лет веществами и т. д. и т.п. Причин довольно много. Но обычно из разряда угроз такие заявления не превращаются в действия, или даже намерения. Порой, для несформировавшегося психически подростка такие слова – единственная весомая защита от слишком сильных эмоциональных нагрузок. Ведь ребёнок хочет, чтобы его услышали. И эти три ужасных слова «я хочу умереть», иногда, единственный способ быть услышанным. Но я же собиралась умереть всерьёз. «Ну тогда вы меня полюбите! Тогда я стану вам важной». Вот это я вам покажу!

В тот период только одно место держало меня в состоянии шаткого равновесия. Школа стала для меня местом отдыха и отдушины. Там у меня имелось всё для счастливой жизни. Настоящие подруги, милая мордашка, привлекавшая парней, достаточно высокий уровень когнитивных способностей, благодаря которому я всегда училась на «хорошо» и «отлично». Даже как-то заняла второе место в городском литературном конкурсе им. Поляничко. И ещё первое место в школьной олимпиаде по физике. И, самым удивительным образом, второе место в математической олимпиаде «Кенгуру». Как жаль, что во взрослой жизни все эти почётные регалии нафиг никому не сдались.

Учителя возлагали на меня большие надежды. Видели во мне отличницу и комсомолку с претензией на медаль по окончании одиннадцатого класса. И, может, так бы всё и случилось, будь моя семья полной и счастливой. Но таковой она не была, не есть и никогда не будет. И потому, всё, чего я хотела с момента, когда моё либидо вошло в состояние худо-бедно взрослой сексуальности, – это любовь и секс.

Воспоминания о школе, в отличие от семейных, у меня самые радостные. И я часто думаю, что было бы, если бы в далёком 2001-м году бабушка отдала бы меня не в 1А класс с экспериментальной занковской программой в новенький Лицей № 4, никак не относившийся к району по месту моей постоянной прописки, а в закреплённую за улицей Волгоградской 44-ю школу? Или, ещё хуже – в 57-ю, наполненную отморозками и неблагополучными детками. Думаю, ничего хорошего не случилось бы. И моё противоречивое и по сей день нутро, разрывающееся между созиданием и деструкцией, выбрало бы в таких условиях разложение и умирание. А так, в прекрасном 4-м лицее у меня появился шанс на нормальную жизнь.

Если, конечно, можно назвать нормальной жизнь, в которой периодически хочется умереть. Я ненавижу себя и хочу умереть.13

У меня даже возникла мысль провести соц. опрос: «Вам когда-нибудь приходила мысль о самоубийстве; эта мысль была серьёзной и постоянной или импульсивной, возникшей в момент сильного эмоционального потрясения; вы когда-нибудь предпринимали попытки самоубийства; если да, предпринимали ли вы повторную попытку самоубийства?».

Я проводила лишь локальный опрос – среди близких друзей и родственников. Все отвечали мне – нет. Говорили примерно следующее: «Бывало погано. Грустно там. Иногда невыносимо тяжело, и морально, и ментально, и эмоционально. Но мыслей о самоубийстве никогда не было». Хм. И тогда я ещё больше убеждалась, что со мной точно что-то не так. Что-то не так с Кевином.

Впервые эти мысли появились в детстве. Но они были такими инфантильными. Скорее протестными. Всерьёз убивать я себя не хотела, конечно. Там вон плюшки с сахаром на кухне ждут, когда я их съем. Какая такая смерть???

Но в тот самый момент, момент удара по щеке от моей бабушки и сравнение меня с человеком, который должен был любить меня и быть со мной, а вместо этого бросил, а потом покончил с собой, я ужасно сильно захотела умереть по собственному желанию и на самом деле. И я чувствовала, всем нутром ощущала такую сильную нелюбовь… От нелюбви мы становимся ближе к смерти. Может, и моя мамочка чувствовала нелюбовь?

Бабушка по линии папы считала и считает иначе. В её глазах моя мама – зависимая, по наследству от своего отца, алкоголичка, женщина с «бешенством матки», никчёмная мать, скатившаяся по социальной лестнице к неприемлемому образу жизни.

Версия отца моего отца, по совместительству моего дедушки и второго по значимости моего воспитателя (второго, видимо, потому, что он не так сильно меня травмировал и о нём у психоаналитика мы говорим меньше), кардинально отличается от версии его тогдашней законной супруги, то есть моей бабушки.

Дедушка, кажется, сильно любил мою маму. Он всегда говорил и говорит о ней с такой теплотой и жалостью: «Твоя мама была такой доброй. Она просто сломалась. Просто болела». Наверное, мой дедуля сам по себе человек оправдывающий.

Есть человек разумный. Ещё – человек играющий. Для себя я придумала термин – человек убегающий. Бабушка моя – человек тиранящий. Папа – человек забивший. Мамочка моя – человек сломавшийся. А вот дедуля – человек оправдывающий. This is my happy family.

Меня он тоже всегда и перед всеми оправдывал и чрезмерно жалел. Иногда от этой жалости хотелось отмыться. Ну я что – такая жалкая? Я же вон умная, сильная, симпатичная! Но уж точно не жалкая! Ну и что, что несчастная, не страшно. Как будто так много счастливых людей на свете?

Сложнее всего подымать тему смерти моей матери с её собственной мамой – второй бабушкой. Потерять мать – больно. Но иногда мне кажется, что потерять свою молодую дочь, свою любимую девочку – ещё больнее. Удивительно страшно получается – одна смерть принесла так много страданий стольким людям…

Бабушка показывала мне письма матери 1998-го, 1999-го и 2000-го года. В них мама называет меня «Леруша» и рассказывает, какие успехи я делаю в садике. «Леруша уже умеет считать до десяти, читает по слогам, и воспитатели её очень любят и хвалят. Она такая добрая и умная девочка». В этих словах столько любви. Столько нежности. Ну как, как ты могла меня оставить?! В душе не знаю. До сих пор не знаю.

Бабушка так и не оправилась от смерти своей дочери. А я?

Оправилась ли я от смерти своей матери? Я не знаю. Да и в общем, у одного явления всегда несколько причин. Например, моё странное состояние неопределённости – быть или не быть, а если быть, то кем, как и с кем? Что делать??? Вопрос, достойный Чернышевского.

Я уверена, что моё странное состояние результат нескольких причин. Вот как устраню эти причины, как заживу счастливой жизнью, вот это будет номер! Надеюсь, не смертельный, как у моей мамочки.

В день, когда мамины коллеги по самому древнему ремеслу пришли к нам домой и сообщили о её смерти, в тот день бабушка находилась в Москве, в командировке. Дома был один папа. А мы с дедулей топали с разбивки перед пятым классом.

Тот день мог стать одним из самых счастливых дней моей жизни – я познакомилась с женщиной, которая следующие 7 лет, как могла, компенсировала мне отсутствие домашней женской любви и тепла.

Моя классная руководительница замечала каждое изменение в настроении, слёзы в моих глазах после домашних скандалов или очередной любви, разбившей моё и без того разбитое юное сердце. Она оставляла меня после уроков, чтобы я просто могла поплакать. Она меня обнимала и говорила, что я замечательная девочка и что всё у меня будет хорошо, что я создана для любви и быть счастливой. Верю, Ирина Петровна. До сих пор верю в это.

В тот позднеавгустовский день я обрела свою первую «символическую» «школьную» маму. А родившую меня, настоящую, реальную маму я навсегда потеряла. Я потеряла её за пять лет до. Но в моей детской фантазии всплывали, особенно перед сном, добрые картинки, где она возвращается домой и говорит, что всегда меня любила и помнила обо мне. А теперь мне даже мечтать об этом стало невозможно. Ни разговора, ни случайной встречи, ни признания в большой материнской любви. Она покончила с собой в возрасте тридцати лет в день рождения моего отца. Какая злая шутка. Жизнь – это шутка и я смеюсь, хотя на самом деле юмора не понял.14

Мне уже почти тридцать. И, приближаясь к этому возрасту, я всё сильнее боюсь. Я боюсь сорваться в эту пропасть, из которой нет выхода. Я убеждаю себя почти каждый день, что пока я жива – всё можно изменить. Всего достигнуть. И что в моей судьбе непременно ещё будут красивые и удивительные повороты. А что если нет? Как трудно быть вечно сомневающимся человеком!

Вот, например, до того трагичного августа я мечтала о встрече с мамой. А потом она умерла. И нет, и не будет этой встречи уже никогда. А потом я начала мечтать о большой светлой любви. Только вот сталось так, что все мои любови были большие, но тёмные и мрачные, как в фильмах Ларса фон Триера или Гаспара Ноэ. И каждая новая любовь приносила мне тонны давящей боли, разъедающей до основания и почти убивающей.

Я почти научилась перестать мечтать о ней – этой мифической счастливой долготерпящей милосердной не требующей ничего взамен переносящей всё любви.15 Но как жить без мечты? И как жить без любви?

Никак.

О маме я уже давно не мечтаю, о любви стараюсь, хотя иногда не выходит. Но теперь я мечтаю о счастье и о достатке. Ни таком достатке, чтобы luxury life.16 Об обычном человеческом достатке. Жизни не взаймы, а просто свободной жизни, в которой не экономишь на базовых потребностях.

Мои базовые потребности – своя квартира, вкусная еда, возможность путешествовать хотя бы четыре раз в год, гардеробная и подлинный парфюм на туалетном столике, такси вместо общественного транспорта. Разве я многого хочу? Мне кажется, что нет. Но и этого у меня нет! А вдруг и не будет? Что тогда? Ни матери, ни любви, ни счастья, ни достатка? Я реально, как героиня песни Nina Simone «Ain’t Got No, I Got Life». У меня нет дома, у меня нет парня, нет работы, нет кота, нет регулярного секса. У меня есть просто МОЯ ЖИЗНЬ.

А может, художник и должен оставаться голодным? Но я ж не художник и я хочу есть! К Лабковскому что ли сходить, может он мне внушит, что если я хочу, то непременно буду.

О чём мечтать, когда больше нечего выдумать? 17

Да и стоит ли постоянно мечтать? Мне кажется, совершенно не стоит. Как сказал, уважаемый мною, герр Фрейд: «Задача психоанализа примирить человека с реальностью». А может и не сказал. Кто знает, что он там сказал сто лет назад. Но какие слова! Я бы на лбу их у себя высекла, клянусь.

Кажется, у моего психоаналитика вполне получается примирить меня с реальностью. Но как же скучно! Вот она я – почти тридцатилетняя разведённая бездетная одинокая безработная женщина, живущая в коммуналке на Петроградской, зависимая от никотина и любви, и с кучей долгов. Философ, культуролог с двумя красными дипломами, лежащими в коричневом комоде. Начинающий психоаналитик! Как это всё прозаично, однако. То ли дело жить в мечтах.

Эта привычка – убегать в красивый и яркий мир грёз появилась у меня ещё в детстве. Что делать маленькой девочке, которую бросила мать, а дома находиться тошнотворно из-за постоянных ссор, криков, взаимной нелюбви и неуважения всех членов семьи? Конечно, мечтать. Конечно, убегать в свой маленький мир, полный больших надежд. И мой психоаналитик говорит, что это моя восхитительная способность и моя суперсила, которая помогла мне выжить в детстве. «А сейчас, Лера, вам нужно становиться взрослой. Сейчас нужно делать, а не мечтать». Да что же это такое, надо взрослеть и что-то делать. А я, может, не хочу. Может, я хочу опять по крышам бегать, голубей гонять. Но надо ведь. НАДО.

Я смотрю на себя в зеркало и вижу маму. Все говорят, что мы очень похожи. Фигура, глаза, волосы, лицо, тонкие длинные пальцы, оттопыренное левое ухо… Доброта, дружелюбность, любовь к некоторым вещам. Мы так похожи, смотрим друг другу в глаза и мороз по коже.18 Я – не она. Но я знаю, что мы похожи. И ещё я знаю, что если дам слабину, то просто исчезну. Как исчезла она в том далёком августе.

Я ненавижу день матери. Ненавижу песенку мамонтёнка. Я никогда не играла в дочки-матери. И при этом я так хочу стать мамой. Другой – безусловно любящей, принимающей, оставшейся со своим ребёнком матерью. Но мне так страшно. Страшно, что я могу уйти. Страшно, что я могу создать нового человека и оставить его одного. Страшно, что меня накроет депрессия.

Но я верю, что когда-нибудь без малейшего сомнения, страха и тревоги, с глубокой радостью я подойду к своему мужу и скажу: «Милый, мы станем родителями». И он так сильно обрадуется, что заплачет. И я непременно брошу курить. Но не брошу своего ребёнка. Я не поступлю, как ты, мам.