Читать книгу Здравствуй, моя мёртвая мамочка - Валерия Сергеевна Ковалёва - Страница 4

Папа может, папа может всё, что угодно, только мамой, только мамой не может быть! Эту песенку я разучивала в хоре детского сада и искренне не понимала, в чём-смысл-то, собственно, господа сочинители? У меня, и мама мамой быть перестала, и папа как-то решил резко отказаться от роли родителя и воспитателя. Как будто с уходом матери папа выбрал путь отстранения от своей милой дочурки.

Но, кажется, этого мужчину я буду любить, несмотря ни на что. Вот уж точно безусловная любовь! Ну где же вы, герр Фрейд, со своим Эдиповым комплексом, когда он так мне нужен? Нет вас. Вот всегда так.

Юный и красивый парень влюбляется в прекрасную и такую же юную девчонку. История, старая, как этот мир. А потом они становятся родителями – в свои юные восемнадцать. Уже интереснее.

За окном 1994-й год, советский союз распался, республики получили независимость, кругом «разруха», «произвол» и «безработица». Вроде как именно такими словами принято описывать 90-е годы в нашей стране. Так ли это было на самом деле? Мнения разнятся, но в целом – сходятся. Разруха – да. Произвол – да. Безработица – тоже да. А ещё дефолт, дефицит товаров, зарождающаяся машина бюрократии и, конечно, коррупция. Куда же мы без неё, миленькой. И вот в этих тусклых условиях логичнее всего, конечно, впустить нового человека в эту жизнь. Люди ночами делают новых людей.20Чем ещё заниматься без работы и определённости в жизни? Поднимать демографию в стране!

Преподаватель по истории философии как-то сказал нам: «Великое чудо, что вы появились в те годы. Я так рад вас здесь видеть. Ведь были страшные годы. Ваши родители очень смелые люди, раз решились на такое». Смелые или безрассудные, Леонид Юрьевич? Так или иначе, я родилась. И папа стал папой, а мама – мамой.

Я часто люблю представлять, что было бы, если бы я стала мамой в восемнадцать лет, как мои родители. Не закончила бы философский, не познакомилась бы со своими друзьями, не вышла бы замуж за парня по соседству, не развелась бы с ним, не пошла бы в магистратуру, не стала бы преподавателем философии в уездном городе О., не влюблялась бы так часто (хотя…), не переехала бы в Санкт-Петербург, не пошла бы получать ещё одно высшее образование, не встретила бы своего любимого психоаналитика… Но я бы стала матерью. Отдала бы я всё то, что есть у меня сейчас, то, кем я стала, за возможность быть молодой матерью? Нет. Никогда.

И мне интересно, как сложилась бы судьба моего папы, не стань он моим папой в свои юные восемнадцать… Про маму в этом контексте мне думать не так интересно, потому что её жизнь окончена, и я не вижу той женщины, которой она стала сейчас. Она осталась застывшей в августе 2005-го тридцатилетней женщиной в длинном чёрном платье и лодочках 41-го размера, коробка с которыми зачем-то до сих пор жива в моём сознании.

Помню, когда я увидела эти лодочки в спальне у бабушки, то первое, о чём подумала – как здорово, что у меня маленький размер ноги, а не лыжа 41-го размера. Почти, как у папы – 43-го.

Папочка. Красивый, спортивный, немножко хулиган. Немножко – потому что относительно других он всегда был воспитанным хулиганом. И не совершал противоправных действий (или я просто об этом не знаю). Всё его хулиганство заключилось в четырёх вещах – алкоголе, курении, нецензурной брани и ранней любви к противоположному полу.

До седьмого класса на доске почёта висела его фотография за отличную успеваемость, хотя предпочитал он писать левой рукой, чем вызывал гнев совдеповской учительницы, орудующей ложкой по верхним конечностям за такое страшное несоответствие общепринятому идеалу правописания – правой рукой.

Папа долгое время занимался футболом и очень даже успешно. Мне кажется, что он вполне мог стать богатым футболистом. Но с тяжёлой руки его матери оказался после окончания десятого класса в одной из самых уважаемых школ милиции в постсоветском пространстве.

Мне это напоминает историю про баян. В детстве папе постановили – ты теперь будешь играть на баяне. А ему этот баян в душе не сдался. Как и школа милиции, которую он в итоге бросил. И баян – тоже.

Отношения в семье отца развивались по известному сценарию нелюбви. Его отец (мой дедушка) всю жизнь испытывал жалость к мальчику, которого в полгодика парализовало от некачественной прививки. И папе моему от дедушки был дан полный карт-бланш. Чем бы дитя не тешилось. Хочет бросить баян – пожалуйста! Хочет попробовать курить – дам две! Хочет вместо уроков с девчонками развлекаться – естественное желание. Его же мать (моя бабушка) жила по иному принципу.

Труд, работа, еженедельная уборка, и все должны делать так, как хочет именно она, как она считает правильным. Эта её черта с годами только усиливалась и росла, поэтому я попала, как мне кажется, под максимальную раздачу.

И в общем, бабушка с дедушкой мне всегда напоминали злого и доброго полицейских. Первая всё запрещала, приказывала да наказывала, а второй всё разрешал, оправдывал и защищал. Так несложно и свихнуться. Мама, мы все тяжело больны.21

Странно то, что дедушка двадцать пять лет проработал прапорщиком на зоне, но надзирать и наказывать любила именно моя бабушка! Какая-то странная подмена ролей случилась, которую я ещё не анализировала. Да и нужно ли всё анализировать?

Совсем неудивительно, что в таких условиях – отсутствия женской любви и нежности, мальчику становится просто жизненно необходима любовь другой женщины. И тут мне нечего добавить. Потребность человека в любви – самая естественная из всех потребностей. Мне кажется, что можно даже прожить без еды. А вот без любви – никак.

Бабушка моя – человек старой закалки и все эти нежности не признавала. Признавала она следующее – накормить, помыть, одеть, обуть, отправить в школу, дать образование. В общем, конечно, вещи необходимые для выживания, но недостаточные для жизни. Безусловно, не будь и этого, всё б стало куда хуже.

Но мне всегда хотелось закричать (да я и кричала): «Ты можешь хоть раз обнять меня!!! Можешь сказать, какая я хорошая и красивая девочка и что ты меня любишь!!!». Я даже как-то раз осмелилась и задала ей этот вопрос напрямую: «А ты меня любишь, бабуль?». На что получила ответ: «Конечно, люблю. Только вот я не понимаю всех этих сюсюканий. Любить – это следить за здоровьем, накормить вовремя, одеть». Вопросов больше не было.

Не знаю, обнимала ли она своих сыновей в детстве. Но судя по тому, что старший сын уехал из дома в шестнадцать лет за две с лишним тысячи километров, быстро влюбился и женился, а младший никуда не уехал, но быстро влюбился и женился, то думаю, что нет. И оба стали жить в семьях своих жён.

Папа всё же закончил сельскохозяйственный техникум. С красным дипломом даже. И всё же пытался прокормить свою семью. А ещё я помню, что со мной маленькой чаще всего находился именно он. Может, здесь опять помог бы герр Фрейд с Эдиповым комплексом или объяснением, что мама бессознательно ревновала папу ко мне и в итоге не справилась с чувствами, но герр Фрейд мне не отвечает. Потому что я не разговариваю с мёртвыми психоаналитиками.

Папа читал мне книги, катал на велосипеде, даже лежал со мной в детской инфекционной больнице, когда жадная до вкусной еды двухлетняя девочка Лера умудрилась забраться на кухонный стол и забрала всё то, что считала принадлежащим только её рту и желудку – абсолютно все масляные розочки с торта. Так я испытала первый опыт промывания желудка. Неописуемо. Непередаваемо. Незабываемо.

Помню папины руки. На них я. На территории больницы – парк с какими-то ёлками, а может и не ёлками. И солнечный свет рвётся на деревья, на нас, на здание больницы. А по деревьям прыгают белочки. «Дочунь, смотри, белочки!». Белочки мне нравятся. И на папиных руках мне нравится. Только мамы не хватает. Она к нам не приходит. Почему-то.

И будто папы всегда больше, чем мамы. Будто именно он стал основным родителем для меня до определённого возраста, потому что потом я лишилась обоих – одного физически, а второго – символически. И в моих ранних детских воспоминаниях есть обе бабушки, дедушка, дяди, тёти, братья и сёстры, папа, а мама всё время ускользает. Как песок, сквозь пальцы. Она мне даже не снится.

И вот мы уже в уездном городе О. И теперь я всё чаще остаюсь с бабушкой и дедушкой. Папа теперь в вечных поисках мамы. А мама в вечных поисках саморазрушения. А я стала девочкой с глазами Пьеро. Ни света в них, ни радости. Печаль и пустота стали моей постоянной компанией.

С шести до одиннадцати лет я была объектом злости для бабушки, объектом жалости для дедушки и как будто почти исчезла для папы, который отправился на поиски новой женщины и/или счастья в этой жизни. Все хотят любви и счастья. Вот только мне просто хотелось любви, простой человеческой любви, нежности и заботы, хоть от одного человека в этом мире.

Да. Отрицать бессмысленно. Они меня любили. Каждый, как мог. Но это совсем не то, что мне было нужно. И я стала мечтать. О той самой чистой и светлой любви, о мужчине, который меня вызволит из этого пространства скандалов, упрёков, алкоголя, раздела холодильников и еды на «бабушкину» и «дедушкину». Благо, я могла есть, и ту, и другую. А вот если кто-то из них брал не свою еду, то доходило до драк. Драк за еду! Прям как в примитивных первобытных обществах. Победа обычно была за мной, ведь я ревела и тряслась в конвульсиях так, что бабушке с дедушкой ничего не оставалось, как разойтись по разным комнатам и подписать устный контракт: «Я не трогаю твой мёд, сука!». А мне ничего не оставалось, как уходить в мир фантазий, где я встречаю мальчика, который меня любит, обнимает, целует и вся эта семейная гадость остаётся позади. Вот же наивная я была! Вся эта семейная гадость въелась настолько, что никакой Мистер Пропер не отмоет. Вот бы придумали сброс до заводских настроек и в человеке.

Прихожу я такая в фирму: «Удалим все детские и взрослые травмы, негативные события и чувства, связанные с ними. Компенсируем вам недостаток любви и безопасности. И вы наконец-то сможете выстраивать здоровые отношения с собой и окружающими!». «Хочу заменить воспоминания о матери преступнице и проститутке22 на воспоминания о матери-идеале. Хочу извлечь из сознания все ссоры бабушки и дедушки, все взаимные оскорбления и драки. Хочу, чтобы в моей голове папа остался со мной в подлинной близости». А мне сказали: «Ноль проблем, Лера! Бесплатно, без регистрации и смс. Лягте и приготовьтесь к новой жизни». И проснусь я такая с блаженной улыбкой на лице, и поднятыми вверх уголками глаз, исчезнет у меня страх, тревога, неуверенность, перманентная грусть-тоска, и вот это жизнь начнётся.

Если бы всё было так просто – жизнь стала бы такой скучной. То ли дело – психоанализ. Пробираться сквозь дебри воспоминаний, представлений, фантазий и снов, пробираться больно, тяжело, надрывно, пробираться, падать, вставать, снова падать, как будто умирать и возрождаться кем-то новым, другим. И даже иногда с блаженной улыбкой на лице.

И травмы – не удалить, а лишь переписать. И компенсировать уже ничего не получится – лишь научиться хорошим с самой собой. А вот к близким отношениям можно даже попробовать вернуться или научиться. Я учусь.

После маминой смерти, папа провалился в депрессию. Был он там плюс-минус год. Но наконец-то вернулся жить рядом. И стали мы жить вчетвером. Папа, дедушка, бабушка и я – вместе мы – безумная семья.

Дедушка и папа создали коалицию против бабушки и держались вдвоём. Держались, напивались, иногда ругались. Я же всегда старалась быть ближе к бабушке. Мне было жаль её. Она много работала, уставала, часто ездила в Москву за товаром, а дедушка с папой сидели дома, смотрели телевизор и пили почти каждый день.

Я старалась поменьше находиться дома. С утра до обеда я училась, потом приходила домой, делала уроки и шла гулять со своей подругой Танькой. Или со своей двоюродной сестрой, которая жила в десяти минутах от моего местонахождения. И сейчас я понимаю, что близкий по возрасту и духу человек рядом – это почти спасательный круг. Для меня в детстве таким спасением стала моя сестра.

Все самые тёплые и весёлые воспоминания того периода связаны именно с ней. До сих пор ясно помню солнечный и тёплый августовский день похорон матери.

Меня оставили дома, а бабушка сказала: «Лера, сходи за белым хлебом». Какой нафиг белый хлеб, бабуля! У меня только что умерла мать!

Я ревела. Ревела так, что задыхалась и лицо стало похоже на опухший кусок плоти, в этом куске стёрлись глаза, нос, рот, оно превратилось в красно-солёное месиво из убитых надежд – когда-нибудь встретить женщину, родившую меня, обнять её, спросить её – почему ты ушла. Смерть матери убила во мне эту радостную надежду на воссоединение.

И я топала за хлебом. Продавщица в магазине спросила: «У тебя всё хорошо?». А я не смогла ответить. А в ответ тишина – он вчера не вернулся из боя.