Читать книгу Тени. Что чувствуешь, когда тебе ломают жизнь? - Валя Шопорова - Страница 13

Письмо от 11 мая 2007 года:

«Здравствуй, мама. Наверное, тебе странно видеть такое вычурное приветствие от меня? Просто, мама, дорогая моя, любимая моя, я действительно желаю тебе здоровья, а ведь именно это и кроется в моих словах? Мама, скажи, почему ты не ответила на моё предыдущее письмо? Мам, не ври мне, прошу. Тебе плохо? Макей говорит, что ты болеешь, так давно болеешь…

Мам, я переживаю за тебя. Да, это смешно звучит, если учитывать то, в каком положении я сама нахожусь, но это так. Мама, ты же знаешь, что ты – мой самый дорогой и близкий человек на всём белом свете, ты и Макей. Я могу пережить даже свою боль, но вашу – никогда. Мам, напиши мне честно, если тебе так нехорошо, что ты не можешь отвечать, я перестану донимать тебя своими письмами, я же всё понимаю… Понимаю, как тебе, должно быть, нелегко сейчас.

Мне действительно кажется, что с тобой что-то не так, этот страх съедает меня, мам. А ещё Макей… Он не приходил ко мне уже три дня. Я пытаюсь держаться, разум говорит мне, что он не обязан быть со мной каждый день, но я ничего не могу с собой поделать. Мне кажется, что я становлюсь параноиком. Мне всё время чудятся какие-то страшные вещи, я всё время боюсь чего-то.

Мама, мне бы очень хотелось, чтобы ты была рядом со мной, пусть не каждый день, пусть всего по часику, но была. Мама, ты нужна мне, очень нужна. Прошу тебя, ответь мне.

Просто напиши мне, прошу, расскажи, как ты себя чувствуешь, как проходят твои дни. Я не буду делать это письмо длинным, чтобы не заставлять тебя вдумываться в какие-то растянутые мысли и речи, просто скажу, что я почти в порядке, а ты?

Мама, напиши мне, как получишь письмо.

Люблю тебя.

Твоя дочь Хенси».

Письмо от 22 мая 2007 года:

«Привет, мама. Ты вновь не ответила мне, но я не сержусь на тебя. Наверное, у тебя есть причины для молчания. Я только лишь надеюсь, что эти причины не столь серьёзны. Мама, может быть, ты нашла работу и потому не можешь отвечать мне? Скажи, я не обижусь, я всё понимаю. Ты так долго ждала этого, я же видела, что тебе нелегко сидеть на шее Макея, хоть он и не против этого. Ты всегда была самостоятельной и меня приучала к тому же.

Мама, у меня тут очень много времени для мыслей, точнее, кроме мыслей мне и делать-то нечего. В прошлой моей палате был телевизор, а в новой нет. Конечно, выбор каналов был скуден, но всё лучше, чем смотреть в стену, рисуя на ней своим воображением. Врачи говорят, что телевизор вреден для пациентов, тормозит выздоровление, я не очень им верю, хотя, по идее, должна. Никогда не слышала о вреде телевизионных передач для больных, разве что для психически больных, у них яркие и эмоционально насыщенные картины могут спровоцировать приступ, но я же не психически больная?

Конечно, нет! Даже самой смешно… Скорее всего, врачи просто перенесли телевизор себе в ординаторскую, а пациентам говорят, что это для их блага.

Ой, мам, кто-то идёт, так что, заканчиваю. Ответь мне сразу же, как получишь это письмо.

Целую и скучаю.

Твоя любящая дочь Хенси».

Письмо от 27 мая 2007 года:

«Привет, мама. Знаешь, мне начинает казаться, что ты забыла про меня. Конечно, это звучит смешно – можно найти замену жене или мужу, но замену ребёнку найти нельзя, так ведь? Мама, просто напиши мне, что происходит, хотя бы два слова: «я работаю», «я обиделась» – что угодно! Мне просто нужно знать, что ты в порядке.

Я очень скучаю, мама, ты нужна мне, честно, нужна. Да, Макей приходит ко мне почти каждый день, только как-то было, что он не появлялся у меня, но… Мам, это не то, мне стыдно, что я это пишу (ты ведь не покажешь это письмо Макею?), но мне не хватает тебя. Понимаешь, есть такое, что я не могу обсудить с ним.

И, мама, не хочу тебя учить, но, прошу, будь внимательнее к Макею. Извини, что пишу это, но, мне кажется, что с ним что-то не так. Не бери особо в голову, просто больше будь с ним.

На сегодня это всё.

Крепко-крепко обнимаю.

Твоя Хенси».

Письмо от 13 июня 2007 года:

«Мама, что происходит? Я в это больнице уже почти два месяца, мне сказали, что вот-вот выпишут меня, но это вот-вот всё никак не наступает. Мама, скажи мне, в чём дело? Почему ты не отвечаешь мне? Макей больше не говорит, что ты болеешь, он больше ничего не говорит.

Мама, я не хотела этого говорить, я пыталась обратить на это твоё внимание, но, как я вижу, ты не услышала меня. Мама, с Макеем что-то происходит. Раньше он всегда приходил весёлый, шутил, пытался развеселить и меня, а в какой-то момент всё изменилось. Мама, это всё из-за меня?

Помнишь, я писала тебе, что он не приходил ко мне три дня? После этого он изменился. Мама, он стал грустным и каким-то помятым, а ещё… Мама, прости, но от него почти каждый день пахнет алкоголем, сильно пахнет. Мам, он начал пить? Как так получилось? Это из-за меня? Господи, мам, ответь мне! Я схожу с ума от этого чёртового неведенья!

Мама, где ты?! Где ты, когда так нужна мне?!»

Письмо от 15 июня 2007 года:

«Здравствуй, мама. Я хочу попросить у тебя прощения за прошлое письмо, я не имела права кричать на тебя, пусть даже письменно. Мама, я очень люблю тебя и ни в чём не виню. Если ты не приходишь и не отвечаешь, значит, так надо.

Извини, но у меня как-то сейчас ничего не пишется. Ещё раз прости меня.

Твоя любящая (и надеюсь – любимая) дочь Хенси».

Письмо от 17 июля 2007 года:

«Макей сегодня плакал. Это очень странно, он просто пришёл и всё время плакал, когда я пыталась спросить его, в чём дело, он говорил что-то о том, что всё будет хорошо, что мы непременно справимся. От него сильно пахло алкоголем, он был пьян. Как бы мне не хотелось не верить в это, это было так.

Это ужасно, мама, мне было страшно. Страшно за него, за себя. Я не понимала, что происходит, и я продолжаю не понимать. Его выгнали врачи, когда увидели, в каком он состоянии. Я пыталась упросить их оставить его, но меня не послушали. Он был со мной всего полчаса и весь оставшийся день я провела в одиночестве.

Мама, прошу тебя, ответь мне, что происходит? Я не маленькая, я всё пойму. Прошу тебя, отвечай скорее и приходи, я очень тебя жду.

Твоя любящая дочь Хенси».

Письмо от 30 июля 2007 года:

«Прости меня, мама, я врала тебе. Я говорила, что со мной всё хорошо, что я в порядке, но это не так, прости. Это слишком сложно, я думала, что смогу пережить всё, справиться, но я не смогла. Не смогла. Мама, прости меня и прощай. Прошу тебя, позаботься о Макее, он стал совсем странным последнее время.

И, не знаю, могу ли я просить об этом, но я бы хотела, чтобы вы завели нового ребёнка – общего. Он будет расти и радовать вас, отвлекать от того, что произошло со мной, а я буду следить за ним сверху, если, конечно, загробная жизнь существует.

Я не хочу, чтобы вы помнили и плакали обо мне.

Прощайте, ваша Хенси».

Письмо от 24 августа 2007 года:

«Я вновь хочу начать своё письмо с извинений, мне начинает казаться, что это моя судьба и удел – быть виноватой. Прости, мама, прости, что я хотела убить себя. Я уверена, что ты знаешь о произошедшем.

Я пыталась убить себя, мама. Прости меня, простите меня. У меня сердце разрывалось, когда ко мне пришёл Макей, когда смотрел на меня. Он впервые накричал на меня, сказал, что я должна быть благодарна судьбе за то, что осталась жива, а я так низко поступаю. Поступаю слабо.

Мне стыдно, мама, но я разозлилась на него. Я накричала и прогнала его, сказала, что это не его дело и ему никогда не понять, что я испытываю. Мне стыдно и одновременно нет, это так странно.

Мама, мне кажется, я схожу с ума. После моей попытки суицида меня перевели в психиатрическую больницу. Поэтому я так долго не писала тебе, я лежала в отделении для буйных, связанная по рукам и ногам. Меня кормили с ложечки, мыли и кололи чем-то, а потом колоть перестали и стало совсем невыносимо. Мама, прошу тебя, забери меня отсюда! Ты не представляешь, каково это – лежать, привязанной к кровати, не иметь возможности даже пошевелиться, отвлечься, а в твоей голове бесконечно прокручиваются воспоминания и мысли. Страшные мысли!

Мама, забери меня, прошу, забери! Мне страшно! Меня больше не привязывают, но я чувствую, что малейшая ошибка с моей стороны и я вновь окажусь в этой комнате с мягкими стенами! Я не хочу, мама, я не хочу…

Прости меня, но лучше бы я умерла, потому что то, что сейчас происходит – невыносимо. Может быть, Макей прав и я просто неблагодарная дурочка, но я на самом деле выживаю с трудом. Да, мама, именно выживаю, потому что это – не жизнь. Мама, я месяц не видела солнца – в той комнате с мягкими стенами не было окон. Я так боюсь вновь оказаться там…

Мама, умоляю тебя, забери меня! Забери, прошу! Забери! Мамочка, ты нужна мне! Ты – моя последняя надежда, прошу, не дай мне сломаться.

Я люблю тебя.

Твоя Хенси».

Письмо от 31 августа 2007 года:

«Мне кажется, это конец. Мама, Макей не приходил ко мне уже неделю. Я просила врачей дать мне телефон хотя бы на минуту, хотя бы на полминуты, чтобы позвонить ему, узнать, что он в порядке, но они послали меня. Послали, мама!

Они странно на меня смотрят, смотрят так, словно я ненормальная. Но я ведь нормальная? Мамочка, прошу, ответь мне, скажи, что всё будет хорошо! Я не верю в это, но я так хочу верить! Мамочка…»

*далее письмо было размазано от слёз.

Письмо от 14 сентября 2007 года:

«Макей приходил всего один раз, но его не пустили ко мне. Я видела его в дверях, он шатался и с трудом стоял на ногах. Мама, мне было так страшно видеть его таким! Видеть, как его выводит под руки охрана…

Мама, что у вас происходит? Я нахожусь в больнице уже пятый месяц, зачем это, мама? Все мои травмы и раны давно зажили, почему меня не выпускают? Почему ты не отвечаешь мне? Что происходит с Макеем?

Что происходит, мама?! Я здесь – как в тюрьме! Даже хуже! В тюрьме хотя бы есть сокамерники и иногда выводят на прогулку, здесь же нет ничего. Ничего, мама! В первой больнице была нормальная обстановка, хоть какое-то человеческое общение, а здесь этого нет! Мама, вокруг одни психи! Прости меня, мама, за такие некрасивые слова, но это так. Я вчера пыталась заговорить с женщиной, а она такое начала говорить… Мама, мне стало страшно, у меня случилась истерика от её слов! Она больная, больная! А я – нет! Так почему же меня всё ещё держат здесь? Почему, мама? Почему ты не отвечаешь мне уже пять месяцев?

Я написала тебе десятки писем и не на одно ты не ответила. Может быть, я тебе больше не нужна? Мама, пожалуйста, ответь, ты не понимаешь, как страшно чувствовать себя не нужным и покинутым в этой темнице.

Ответь мне, как получишь письмо.

Твоя любящая дочь Хенси».

Письмо от 21 сентября 2007 года:

«Вчера ко мне пришли врачи и сказали, что я покидаю больницу. Мама, я так обрадовалась! Я думала, что вот-вот обниму тебя, наконец-то расспрошу обо всём, я верила, мама…

Но не сбылось. Мама, меня просто перевезли в какую-то другую больницу. Она выглядит гнетуще и персонал здесь какой-то злой, нечеловечный. Они ведут себя так, словно я дикое животное, а не человек. У меня возникает чувство, будто я корова, привезенная на убой. Почему так, мама? Почему ты позволила им отправить меня в подобное место?

У нас закончились деньги? Да, наверное, предыдущая больница была дорогостоящей. Если так, то я пойму, я не хочу, чтобы вы работали на моё лечение, но… Но, мама, почему вы не заберёте меня? Я не буйная, я клянусь, мама! Я не несу вам угрозы! Пожалуйста, забери меня, мне страшно…

Я люблю тебя.

Хенси».

Письмо от 30 сентября 2007 года:

«Мама, мамочка, прошу тебя, забери меня отсюда! Мне страшно, мне очень страшно! За стеной всё время кто-то кричит, кричит так, что у меня кровь в венах стынет, а врачи…

Господи, мама, я не знаю, как написать это… Мама, врачи говорят, что за стеной никого нет и никто там не может кричать. Они издеваются надо мной! Издеваются, потому что я слышу эти крики! Слышу! Мамочка, умоляю тебя, забери меня! Забери! Почему вы не слышите меня?

Мама, я схожу с ума! Я боюсь, мама!

Я очень тебя люблю, люблю Макея, прошу вас, заберите меня отсюда».

Письмо от 2 октября 2007 года:

«Мама, прости меня, думаю, ты уже знаешь о произошедшем. Мне жаль, что твоя дочь столь ужасна, но я не могла иначе. Мама, прости меня, но после того, что со мной случилось, я никого не могу к себе подпускать, никого чужого, а она не понимала…

Она не послушала меня, мама. Она – новенькая медсестра, пришедшая осматривать меня. Я сказала, что не буду раздеваться, грубо сказала. Мама, пойми меня, я только проснулась на тот момент, да, мам, я почти всё время сплю. Мне снился ужасный кошмар – один из тех, что мучают меня днями и ночами, но я расскажу тебе об этом в следующий раз.

Мама, мне было плохо, мне было очень плохо, всё произошедшее вновь ожило перед моими глазами, я даже почувствовала ту боль… Мама, мне было не до неё! Пойми меня! А она…

Она попыталась убедить меня, а потом решила, что сможет раздеть меня самостоятельно. Это было ошибкой, мама. Я не смогла этого стерпеть, не смогла вынести! Когда я почувствовала, как чужая рука касается меня, начинает стягивать футболку, во мне что-то замкнуло.

Мама, это какой-то животный ужас, я вновь перенеслась в тот день, на тот чёртов пустырь, где меня растоптали. Я не понимала, что творю. Я набросилась на неё, мама, набросилась с кулаками. Она не ожидала этого. Я била с такой злостью и ненавистью, с таким остервенением, что она даже не имела возможности дать мне отпор. Я не видела её, я не чувствовала себя, а потом…

Потом меня отпустило. Мама, мне стало страшно, на самом деле страшно. Но это совершенно иной страх, нежели страх другого, это – страх себя.

Мама, я избила её. Когда я остановилась, она была вся в крови, весь её белый халатик был забрызган алыми пятнами, как и я в тот злосчастный день, она тихо плакала держать за лицо, её руки дрожали.

Мама, я смотрела на свои окровавленные, разбитые о её лицо руки, и не могла понять – кто я? Кто я, мама? Кем я стала в этой чертовой темнице? Но это был ещё не конец.

Я стояла и смотрела на неё, на её дрожащие плечи, на промокшие в крови волосы и на свои руки, которые так же тряслись. Она была такой беспомощной, такой слабой, а я… Я была сильной, мама. Прости меня.

После пятиминутного перерыва я вновь бросилась на неё, бросилась, как зверь. Да, мама, врачи были правы, я не заслуживаю нормального отношения, потому что едва ли во мне осталось что-то человеческое.

Мама, я не видела тебя более полугода, Макея больше месяца, а улицы пять месяцев. Перед моими глазами стояли лишь лица тех, кто убивал меня, кстати, мам, мне кажется, пора открыть тайну и сказать, кто это был. Это сделали: Мориц Трюмпер, Томас Ламберт, Эдвард Грейс Келли, Кит Ланге и Кайл Вебер. Теперь правда известна, хотя, мне кажется, мама, что ты давно уже это знаешь. Я чувствую это, мама.

Но, вернусь к своему поступку. Мама, перед моими глазами стояли лица моих мучителей и эти ненавистные блеклые стены, что окружают меня последние полгода. А эта девушка, она была такой хрупкой, казалась такой слабой, это опьянило меня, опьянило какой-то страной и омерзительной властью. Мама, я не хочу понимать маньяков и убийц, тех подонков, что рушат жизни, но я их поняла. Мама, прости меня за это.

Правдивы оказались слова – что тебя не убивает, то делает сильнее. Но это совсем не та сила, мам. Раньше бы я никогда не смогла поднять руку на человека или на живое существо, а здесь… Мама, я била и била, наслаждаясь видом крови и дрожью жертвы. Это ужасно мама, и я это знаю.

Я перестала бить её только тогда, когда она затихла. Я не знаю, мама, может быть, я даже убила её. Буду надеяться, что нет, но это уже ничего не изменит. Эта больница куда хуже предыдущих, здесь нет камер, и никто не знает о том, что я сделала. Но они узнают. Непременно узнают, а я не хочу с этим жить.

Мама, волосы этой медсестры были заколоты металлической заколкой, этого мне вполне хватило. Было очень сложно, но я смогла разодрать этим куском железа свои запястья, порезать, а скорее порвать вены. Мама, прости, что письмо заляпано кровью, сама понимаешь – она сейчас повсюду.

Прошу тебя, не плачь обо мне. И… И не вспоминай. Я не хочу этого, считай, что я умерла тогда – 21 апреля 2007 года на пустыре между гаражами. Всё равно, именно так оно и есть.

Мама, я лишь хочу сказать, что очень люблю вас с Макеем, и потому ещё раз прошу прощения. Простите меня, если сможете. Мне жаль, что вы боролись за меня всё это время, а вот так всё закончилось. Мне жаль, мама.

Я опять соврала, мама, мне давным-давно всё равно. А на самом деле я жалею лишь о потраченных на меня деньгах (удивительно думать о деньгах на смертном одре, правда?), о том, что выжила и о том, что, кажется, убила эту девушку.

Она ни в чём не виновата, но, с другой стороны, а была ли я в чём-то виновата? Ответ – да, была. Я была виновата в том, что добровольно зашла в свой капкан, и эта девушка виновата в том же. Её никто не заставлял идти ко мне.

Мама, мне уже тяжело писать, голова кружится. Так странно смотреть на огромную лужу вишнёвой крови, что вытекает из меня, смешиваясь с брызгами крови этой девушки. Наверное, я всё же сошла с ума. Прости меня, мама, за это.

Знаешь, бабушка как-то сказала мне:

– В каждом из нас есть ровно по половине света и тени, иначе бы человек был просто невозможен. Человек без тени не может жить, потому что Святые никогда не живут долго, отдавая себя на благо других. Человек же без света – вовсе не человек, потому что потеряв в себе искру, его больше ничего не будет сдерживать.

Бабушка была права, мама. И, к сожалению, я поняла это на себе. Как бы я не пыталась убедить себя, поверить в то, что свет во мне ещё есть, его нет. Нет давно, мама, его убили. Во мне больше нет света, во мне осталась одна лишь тень. Тени. Мама, я слышу их. На смену нравственному голосу совести пришёл шёпот мрака, что поселился во мне.

Наверное, врачи правы и я в самом деле больна, иначе почему я их послушала?

У меня больше нет сил, мама. Поцелуй за меня Макея, обними его, скажи, что я его люблю, передай, чтобы не пил.

Я люблю вас.

Прощайте.

Ваша Хенси».

Медперсонал начал беспокоиться только через полтора часа после того, как в палату Хенси зашла дежурная медсестра. Заглянув в палату, медработникам представилась пугающая картина: окровавленные тела медсестры и пациентки, залитый кровью пол, изувеченное лицо работницы и бледное, почти обескровленное лицо пациентки. Обеих незамедлительно направили в реанимацию.

Травмы медсестры оказались не столь страшными, как могло показаться на первый взгляд: она отделалась переломом двух рёбер, у неё сильно пострадал левый глаз, почти перестав видеть, а ещё она лишилась одного зуба и половины другого. Но она осталась жива и ничего её жизни не угрожало.

Хенси также смогли откачать и, несмотря на большую кровопотерю и бессознательное состояние, врачи квалифицировали её физическое состояние, как среднетяжёлое. Совсем иначе дело обстояло с её психическим состоянием.

После подобного инцидента девушку вновь поместили в отделение для буйных, где она находилась под круглосуточным присмотром. Каждая смена врачей с ужасом ждала пробуждения неадекватной пациентки, которая покалечила их коллегу. На Хенси теперь действительно смотрели, как на зверя.

Они не знали, что Хенси пришла в себя на следующее же утро после попытки суицида, потому что она даже не открывала глаз. Она просто лежала, проводя дни и ночи в неподвижно-горизонтальном положении, игнорируя боль в затёкших мышцах и тот факт, что она вновь оказалась в палате с мягкими стенами, привязанной к кровати. Впрочем, этот факт только подкреплял её решимость – Хенси не видела разницы между сном и бодрствованием в подомном состоянии.

Она открыла глаза, показав, что находится в сознании, лишь на четвертые сутки после произошедшего и только потому, что урчание голодного желудка и жажда стали невыносимыми.

– Какая ирония, – думала Хенси, глядя в потолок, – я не хочу жить, но чёртов организм заставляет меня поддерживать его жизнедеятельность.

Она не обращала внимания на приходящих и уходящих медработников, которые заглядывали к ней. Она почти не отводила взгляда от потолка, и только тогда, когда медсестра, немногим старше самой Хенси, пришла её кормить, девушка посмотрела на гостью.

Молоденькая девушка в белом халате волновалась и то и дело роняла ложку, что так забавляло Хенси. На смену отрешенности и апатии пришло ощущение власти, безнаказанности и какой-то ненормальной радости от вида трясущейся медсестры.

– А что они мне сделают? – думала Хенси, не сводя взгляда с медсестры. – Самое худшее, что можно сделать с человеком – лишить его свободы, но со мной это давным-давно сотворили. Что ещё? Унизить человека, растоптать его? Смешно! Они ничего не смогут со мной сделать, ничего…

С этого дня нахождение в больнице перестало казаться Хенси заточением, она наслаждалась им, упиваясь страхом медсестёр. И, если первое время у неё внутри что-то ёкало – что-то человеческое, что твердило: «опомнись!», то вскоре ничего подобного не осталось. Её раздражал и огорчал лишь здешний главврач, что приходил с постоянством в три дня, задавая одни и те же вопросы, смотря на девушку так снисходительно и с такой жалостью, что её начинало тошнить. Но она не говорила об этом, молча закатывая глаза и отворачиваясь.

– На самом деле, – думала Хенси, пропуская мимо ушей просьбы эскулапа об ответе, – как он заставит меня говорить? Никак.

Хенси вообще перестала разговаривать, только если в своей голове. Близился новый год, она молчала уже два месяца, следя лишь каким-то нечитаемым взглядом за медработниками, сменяющими друг друга. Ей было плевать, на всё плевать.

Хенси больше не пыталась писать матери письма: ей не давали ручки, которой она могла покалечить себя да и желания не было. О ней все забыли, бросив её в этой отвратительной дешёвой лечебнице для психов, которые считали себя Наполеонами, Иисусами и ещё какими-то выдающимися личностями. Хенси не обращала на них внимания. Когда кто-то их них пытался заговорить с ней в столовой, она просто морщилась, забирала поднос и уходила за другой столик.

Однажды это закончилось дракой, потому что настойчивый собеседник оказался слишком настырным и не понимал отказа. Когда девушка захотела уйти, он бросил в неё тарелкой супа, а потом нанёс несколько ударов подносом. Этот случай сломил девушку ещё больше, откидывая назад на несколько месяцев, как говорили врачи. Девушка не могла выносить жестокости в свою сторону по очевидным причинам, и, когда на неё вновь напали, она вернулась в тот самый день, когда её избивали и насиловали.

Свернувшись калачиком на полу, она плакала и кричала. Она продолжила кричать даже тогда, когда её вернули в палату, вкололи успокоительное, врачам пришлось вновь связывать её. После этого Хенси отказывалась посещать любые места, где могут быть другие люди, которые могут принести ей вред. Главврач, продолжая снисходительно смотреть на Хенси так, словно она умственно отсталый ребёнок, сказал, что у неё нет выбора, если она не хочет сидеть голодной.

Девушка выбрала голод – всё равно за этим никто не следит. Хенси давно уже успела понять, что местным врачам абсолютно наплевать на своих чудоковатых подопечных – одним больше, одним меньше – ничего не изменится, только работы меньше станет.

Может быть, Хенси бы и голодала долго, но гордый план испортила очередная новенькая медсестра – в этой больнице ужасная текучка кадров. Это была её первая смена. Первое января – хуже не придумать дня, чтобы приступить к столь тяжёлой и эмоционально изнуряющей работе, но новенькая была полна странного энтузиазма, слишком странного для работницы психиатрической больницы.

Накупив кучу вкусностей – на свои деньги, на что остальные врачи покрутили у виска – девушка отправилась по палатам, заходя и к Хенси. Новенькая медсестра была миниатюрной, точёной, со светлыми кудрями волос и большими бирюзовыми глазами. Она была похожа на ангела и подходила скорее в пару какому-нибудь бизнесмену, что мог обеспечить ей беззаботную жизнь, нежели на подобную работу.

– Там снотворное? – недоверчиво спросила Хенси, когда медсестра протянула ей «порцию радости».

– Нет, зачем ему там быть?

– Не знаю, – Хенси безэмоционально пожала плечами, – откуда мне знать, что у вас там на уме.

– Сегодня первое января – первый день нового года.

– И что?

– Как – что? – удивилась девушка. – Наступил новый год, неужели ты не рада?

– Мне как-то всё равно, – искренне ответила Хенси. – 2008-й? – на всякий случай уточнила девушка.

– Да, 2008-й.

– Круто, я просрала в этой больнице почти весь 2007-й.

– Ты не голодна?

– А это важно? Не волнуйтесь, если я буду подыхать от голода, я обещаю сделать это тихо.

– Я просто хотела накормить тебя, – девушка кивнула на коробку, которую держала на коленях, – мне хотелось сделать тебе приятно.

– Зачем вам это?

– А нужна причина? – Хенси кивнула. – Хорошо, как тебя зовут?

– Как это относится к моему вопросу?

– Я хотела бы обращаться к тебе по имени. – девушка поджала губы, молча и смотря на медсестру, что-то обдумывая, но всё же ответила:

– Хенси. Меня зовут – Хенси.

– Очень красивое имя, Хенси, – мягко улыбнулась медсестра. —

– Обычное.

– Каждое имя уникально, как и… – Хенси закатила глаза и перебила свою слишком сладкую собеседницу:

– Может быть, вы ответите на мой вопрос?

– Извини…

– Мне напомнить его?

– Я помню, – кивнула медсестра. – Я хочу сделать тебе приятно, потому что сегодня праздник. Мне кажется, что, к сожалению, люди в больницах зачастую лишены подобных мелких радостей. Ты любишь сладкое?

– Когда-то любила. Я уже давно его не ела.

– Тогда, думаю, тебе понравится, – блондинка улыбнулась и открыла коробку, наполненную рождественскими сладостями. – Выбирай, что тебе нравится? – она протянула Хенси коробку, позволяя взять любую сладость. Хенси посмотрела на разноцветные и красивые сладости, а потом перевела взгляд на девушку. – Бери столько, сколько хочешь.

Такое поведение медсестры казалось Хенси странным, и ей совершенно не хотелось вступать в диалог, в который она уже вступила, ей не хотелось вестись на такой дешёвый подкат, как сладость и добрые слова о вечном, но урчащий желудок заставил девушку протянуть слегка дрожащую ладонь к коробке.

Выбрав сладость по душе, девушка как-то неловко взяла её двумя руками, поднося к лицу, но не решаясь откусить. Аккуратно принюхавшись, Хенси совсем слегка надкусила сладость. Сахар моментально попал в кровь, проникая в мозг и будоража изголодавшееся тело. Начав откусывать уже быстрее и большими кусками, Хенси марала руки в яркой сахарной глазури, осыпала постель крошками, она так изголодалась, что даже не заметила, что десерт кончился и укусила себя за палец.

– Ты так голодна?

– Да, – впервые честно ответила девушка.

– Возьми ещё. – Хенси протянула руку к коробке, замерла, не решаясь, но всё же взяла сладость, а затем сразу вторую, держа их в обеих руках и вновь смотря на медсестру.

Взгляд исподлобья, руки, измазанные в цветной глазури, большие рождественские печенья, зажатые трясущимися пальцами – Хенси могла выглядеть даже смешно, если забыть о том, что её окружают мягкие стены психбольницы и закрыть глаза на то, что её сюда привело.

– Ты похожа на ангела, – странно-ехидным тоном подметила Хенси, облизывая пальцы. – Только не думай, что у тебя получится подлизаться ко мне. Я вам – врачам, не доверяю…

– Личные счёты? Расскажешь? – попробовала пошутить медсестра, но натолкнулась на угрюмый взгляд Хенси.

– Можно сказать и так, – Хенси вновь легла, перебирая ногами и разминая мышцы.

– Я совершенно не собираюсь к тебе подлизываться, – ответила медсестра, протягивая к Хенси руку, но замирая, увидев её сузившиеся глаза. – Я крошки отряхнуть хочу, можно?

– Я сама. – девушка села и стряхнула крошки с одеяла на пол.

– А те, что на матрасе?

– А те, что на матрасе мне не мешают, – ответила Хенси, переворачивая подушку и ложась. – Ещё что-то?

– Хенси, знаешь, – медсестра встала, видя, что пациентка не намерена продолжать разговор, – я просто хотела сделать тебе приятно.

– Спасибо, сделала, – не поворачивая головы, ответила Хенси, – что-то ещё?

– Зачем ты грубишь? – в голосе блондинки проскользнула обида.

– Я не грублю, просто, мне надоел этот разговор. В последние месяцы я предпочитаю общество – никого, это моё право.

– Да, Хенси, ты права, – вздохнула медсестра, – это твоё право, но, если вдруг захочешь поговорить – скажи.

– Обязательно, – ответила девушка тоном, по которому было понятно, что она никогда этого не сделает.