Читать книгу Русская революция. Политэкономия истории - Василий Галин - Страница 3

Передовым отрядом либерального движения в России стала самая образованная и просвещенная часть российского общества, в лице либеральной интеллигенции, которая занимала в нем все более видную и ведущую роль. Рост ее влияния подтверждался впечатляющим ростом доходов группы «живущих личным трудом», т. е. главным образом интеллигенции и чиновничества. За 1904–1909 гг. ее доход, на фоне резкого падения доходов рантье и землевладельцев, наоборот практически удвоился. По темпам роста доходов она в четыре раза опережала даже торгово-промышленную группу (Гр. 1): рост доходов группы «живущих личным трудом» за 1904–1909 гг. в текущих ценах составил 128 %, а в постоянных – 98 %[15]!

Настроения либеральной интеллигенции передавало, в мае 1905 г. на I съезде Союза Союзов, воззвание ее лидера П. Милюкова: «Мы должны действовать, как кто умеет и может по своим политическим убеждениям… Все средства теперь законны против страшной угрозы (катастрофы), заключающейся в самом факте дальнейшего существования настоящего правительства… мы говорим: всеми силами, всеми мерами добивайтесь немедленного устранения захватившей власть разбойничьей шайки и поставьте на ее место Учредительное собрание…»[16].

Радикализм общественных настроений раздувался прессой до такой степени, что, по словам П. Милюкова, «Витте решил, что пресса сошла с ума»[17]. Председатель Комитета министров действительно «поразился необузданности прессы при существовании самого реакционного цензурного устава. Пресса начала разнуздываться еще со времени (русско-японской) войны; по мере наших поражений на востоке пресса все смелела и смелела. В последние же месяцы, еще до 17 октября, она совсем разнуздалась, и не только либеральная, но и консервативная. Вся пресса обратилась в революционную, в том или другом направлении, но с тождественным мотивом «долой подлое и бездарное правительство, или бюрократию, или существующий режим, доведший Россию до такого позора»[18].

Комментируя деятельность печати, С. Витте отмечал, что «пресса совсем изолгалась, и левая так же, как правая; а когда вспыхнула революция и началась анархия, то правая пресса…, в смысле небрезгания для преследуемых целей, начала распространять ложь, клевету, обман и, пожалуй, превзошла левую прессу»[19]. Одна из причин этого заключалась в том, что «до революционного движения 1905 года в России существовала бóльшая интеллектуальная свобода, чем даже в Великобритании, – отмечал британский историк Ч. Саролеа, – революционерам разрешалось почти беспрепятственно вести свою пропаганду через письменное слово, Российская империя была наводнена подрывной и анархистской литературой, и лучший шанс молодого писателя угодить большой части русской публики состоял в том, чтобы быть достаточно «продвинутым» и оппозиционным правительству»[20].

«Личные качества человека не ставились ни во что, если он устно или печатно не выражал своей враждебности существующему строю, – подтверждал вл. кн. Александр Михайлович, – Об ученом или писателе, артисте или музыканте, художнике или инженере судили не по их даровитости, а по степени радикальных убеждений. Чтобы не ходить далеко за примерами, достаточно сослаться на печальный личный опыт философа В. В. Розанова, публициста М. О. Меньшикова и романиста Н. С. Лескова»[21].

«Британская цензура во многих случаях жестче российской, – указывал Ч. Саролеа, – «Монна Ванна» Метерлинка была широко распространена в России, в Великобритании она была запрещена. Верно также и то, что любое личное нападение на членов правительства или бюрократию может привести к неприятным столкновениям с полицией, но любое личное нападение в Великобритании может привести к еще более неприятным судебным преследованиям по закону о клевете»[22].

«Русская цензура, даже в самые тяжелые свои дни, была совершенно бесполезна, и в течение последнего поколения она вмешивалась в свободу печати так же мало, как французская цензура вмешивалась в свободу французской литературы во времена Вольтера и Руссо…, – отмечал Ч. Саролеа, – Российская цензура не препятствует даже такому количеству интеллектуальной вольности, которое ошеломило бы британскую публику. Именно импульсивное и безответственное насилие части оппозиционной прессы во многом объясняет сохранение цензуры. Русские экстремисты еще не усвоили урок британской политической истории о том, что без самоконтроля и самоограничения невозможно саморазвитие. Если бы русская пресса использовала хотя бы малую толику того самоограничения, которое в Англии навязывается общественным мнением или законом о клевете, русская цензура давно перестала бы существовать»[23].

Бессилие правительства в борьбе с натиском революционных представителей привилегированных, просвещенных и имущих слоев общества, объяснялось, прежде всего, тем, что оно сопровождалось разгоравшимся Крестьянским бунтом в деревне, Рабочей революцией в городах, восстаниями солдат и матросов в армии, и на флоте. «Можно без всякого преувеличения сказать, – писал С. Витте, – что вся Россия пришла в смуту, и что общий лозунг заключался в крике души «так дальше жить нельзя!» – другими словами, с существующим режимом нужно покончить»[24].

«Наш государственный строй нуждается в коренной реформе…, – восклицал в отчаянии в 1905 г. товарищ министра финансов, управляющий Дворянским и Крестьянскими земельными банками, член Госсовета Н. Кутлер, – Нам нужна конституция, а… если ограничение самодержавия не ослабит смуты, не обновит государственной жизни? Тогда, стало быть, пришел конец жизни русского народа, стало быть, нам суждено пережить судьбу, подобную судьбе Древнего Рима»[25].

«При настоящих обстоятельствах, – докладывал С. Витте Николаю II, – могут быть два исхода, или диктатура, или конституция»[26]. И 17 октября под давлением С. Витте Николай II подписал Манифест «Об усовершенствовании государственного порядка». В основу манифеста легли два положения: дарование законодательных прав Государственной Думе и дарование свободы слова, собраний, совести и неприкосновенности личности. Манифест обещал «принятие мер к скорейшему прекращению опасной смуты…, действительное участие (Думы) в надзоре» за властями и даже привлечение к выборам в Думу классов населения, «совсем лишенных избирательных прав», а в перспективе – «дальнейшее развитие общего избирательного права вновь установленным законодательным порядком»![27]

Одновременно был опубликован доклад С. Витте «О мерах к укреплению единства деятельности министров и главных управлений», которым, в сущности, создавался Кабинет министров. В этом докладе (с высочайшей надписью «Принять к руководству») в частности говорилось: «Волнение, охватившее разнообразные слои русского общества, не может быть рассматриваемо как следствие частичных несовершенств государственного и социального устроения или только как результат организованных крайних партий… Корни того волнения залегают глубже. Они в нарушенном равновесии между идейными стремлениями русского мыслящего общества и внешними формами его жизни. Россия переросла форму существующего строя и стремится к строю правовому на основе гражданской свободы…»[28].

«Кто создал Российскую империю так, как она была еще десять лет тому назад? Конечно, неограниченное самодержавие, – комментировал свои слова Витте, – Не будь неограниченного самодержавия, не было бы Российской великой империи. Я знаю, что найдутся люди, которые скажут: «Может быть, но населению жилось бы лучше». Я на это отвечу: «Может быть, но только может быть». Но, несомненно то, что Российская империя не создалась бы при конституции, данной, например, Петром I или даже Александром I»[29].

Однако продолжал премьер, «в конце XIX и в начале XX века, нельзя вести политику Средних веков; когда народ делается, по крайней мере, в части своей, сознательным, невозможно вести политику явно несправедливого поощрения привилегированного меньшинства на счет большинства. Политики и правители, которые этого не понимают, готовят революцию, которая взрывается при первом случае, когда правители эти теряют свой престиж и силу… Вся наша революция (1905 г.) произошла от того, что правители не понимали и не понимают той истины, что общество, народ двигается. Правительство обязано регулировать это движение и держать его в берегах, а если оно этого не делает, а прямо грубо загораживает путь, то происходит революционный потоп»[30].

«Если бы Государь…, – заключал Витте, – сам, по собственной инициативе сделал широкую крестьянскую реформу в духе Александра II, сам, по собственной инициативе дал известные вольности, давно уже назревшие, как, например, освободил от всяких стеснений старообрядцев, смело стал на принцип веротерпимости, устранил явно несправедливые стеснения инородцев и пр., то не потребовалось бы 17 октября. Общий закон таков, что народ требует экономических и социальных реформ. Когда правительство систематически в этом отказывает, то он приходит к убеждению, что его желания не могут быть удовлетворены данным режимом; тогда в народе экономические и социальные требования откладываются, и назревают политические требования как средство для получения экономических и социальных преобразований. Если затем правительство мудро не реагирует на это течение, а тем более если начинает творить безумие (японская война), то разражается революция. Если революцию тушат (что мной и моими сотрудниками было сделано – созыв Думы), но затем продолжают играть направо и налево, то водворяется анархия»[31].

Выборы в I Государственную Думу 1906 г.[32] были ограничены сословно-имущественным цензом–1 голос помещика[33] приравнивался к 3 голосам городской буржуазии, 15 голосам крестьян и 45 рабочих[34]. Возрастной ценз ограничивал минимальный возраст имеющих право голоса–25 лет [35]. Выборы были еще и сословно-многоуровневыми; например, для 26 крупнейших городов двух-, а для крестьян – четырехуровневыми. «Выборы двухстепенные или многостепенные, – пояснял П. Милюков, – теснее связывают представителя с его деревней; но это будет не представитель, а ходатай, доступный влиянию и подкупу». В. Ключевский в свою очередь предостерегал, что сословность выборов «может быть истолкована в смысле защиты интересов дворянства. Тогда восстанет в народном воображении мрачный призрак сословного царя. Да избавит нас Бог от таких последствий»[36]. Выборы бойкотировали многие социалистические и национальные партии.

Отличительной особенностью состава I-й Государственной Думы была очень большая доля крестьян ~ 30 % (121 человек) и рабочих ~ 4 % (17 человек)[37]. «Намного больше, чем в парламентах других европейских стран. Например, в английской Палате общин в то время было 4 рабочих и крестьянина, в итальянском парламенте–6, во французской палате депутатов–5, в германском рейхстаге–17»[38]. Причина особенностей I-й Госдумы крылась не в чрезмерном демократизме российской власти, а в ее ставке на крестьянство, которое считалось опорой монархии. В грядущей Думе, передавал эти надежды один из лидеров право-монархических кругов гр. А. Бобринский, «об устойчивую стену консервативных крестьян разобьются все волны красноречия передовых элементов»[39].

Пример тому давала французская революция 1848 г.: как только она «восстановила всеобщее избирательное право, крестьяне немедленно использовали его, проголосовав против революционеров, и утвердили в парламенте республики монархистское большинство»[40].

В России для отбора наиболее благонадежных крестьян, над выборами в Государственную Думу был установлен особый контроль земских начальников, кроме этого был произведен арест «лиц, которые казались администрации почему-либо опасными и „вредными» для избирательной кампании»[41].

Однако, оказавшись в Думе, депутаты от крестьян вдруг неожиданно создали свою Трудовую группу (102 человека–20,4 % всех депутатов), которая сразу выдвинула лозунг «Земли и воли»[42], и, в условиях бойкотирования выборов социалистическими партиями, заняла крайне левый фланг зала заседаний Государственной Думы.

Еще более неожиданным для правительства стал тот факт, что крайне правые не получили в Думе ни одного места, а абсолютным победителем на выборах стала крупнейшая либеральная партия России – партия конституционных демократов (кадетов), в январе 1906 г. насчитывавшая почти 100 000 зарегистрированных членов[43]. Член ЦК партии С. Муромцев стал председателем Госдумы, все его заместители и председатели 22 комиссий также были кадетами. Таким образом, несмотря на социальный ценз, I Дума получилась полностью либеральной. Вполне закономерно, что лидер партии П. Милюков настаивал на формировании чисто кадетского правительства. Столкнувшись с требованием либералов, монархия встала перед выбором: или смена правительства, или роспуск Думы.

Лидер право-либеральной партии октябристов А. Гучков, анализируя оба варианта, приходил к пессимистическим выводам: «В первом случае получим анархию, которая приведет нас к диктатуре; во втором случае – диктатуру, которая приведет к анархии. Как видите, положение, на мой взгляд, совершенно безвыходное. В кружках, в которых приходится вращаться, такая преступная апатия, что иногда действительно думаешь: да уж не созрели ли мы для того, чтобы нас поглотил пролетариат?»[44]

Неоднократные попытки С. Витте договориться с кадетами закончились безрезультатно. Кадеты стояли на своем. «Первая Государственная дума…, – приходил к выводу видный политэкономист и общественный деятель С. Булгаков, – обнаружила полное отсутствие государственного разума и особенно воли и достоинства перед революцией, и меньше всего этого достоинства было в руководящей и ответственной кадетской партии…, и это неудивительно, потому что духовно кадетизм был поражен тем же духом нигилизма и беспочвенности…»[45].

Кадеты, подтверждала член ЦК партии А. Тыркова-Вильямс, «не сделали ни одной попытки для совместной с правительством работы в Государственной Думе… Как две воюющие армии, стояли мы друг перед другом»[46]. Показательный факт, характеризовавший накал этого противостояния, приводил ген. В. Гурко: В связи с открытием Государственной Думы Московская городская управа внесла предложение послать ей приветствие. «Против этого предложения гласные кадеты… решительно восстали, причем их лидер, профессор А. Мануйлов, не постеснялся в частной беседе объяснить городскому голове Н. Гучкову: «Вы ей желаете плодотворной работы. Нам нужно свалить правительство»»[47].

«Адрес Думы показал, – подтверждал московский губернатор В. Джунковский, – что она не желает работать в рамках, предоставленных ей законом, а посягает на прерогативы Верховной власти… Все это действовало возбуждающе, особенно в провинции. Со всех концов России приходили вести о беспорядках, погромах, убийствах административных и должностных лиц. Казалось бы, с открытием Думы должно было бы наступить успокоение, между тем, произошло как раз обратное…»[48].

Теперь «правительство фигурировало даже не в роли обвиняемого, а прямо тяжкого заранее осужденного уголовного преступника, – отмечал пензенский губернатор И. Кошко, – Это бесповоротно роняло престиж власти…»[49]. «Продолжение деятельности Думы опаснее ее распущения, – предупреждали из Тамбовской губернии, – Опасность заключается в распространении мнения о слабости правительства»[50].

Показательным примером отношения кадетов к сотрудничеству с правительством был ответ лидера кадетов, на обращение П. Столыпина к Думе с требованием высказать «глубокое порицание и негодование всем революционным убийствам и насилиям… Тогда вы снимете с Государственной Думы обвинение в том, что она покровительствует революционному террору, поощряет бомбометателей и старается им предоставить возможно большую безнаказанность»[51].

Только с февраля 1905 г. по май 1906 г. при террористических покушениях погибли и были ранены 1273 человека, в том числе 13 генерал-губернаторов, губернаторов, градоначальников и их замов, более 800 полицейских всех уровней, около 20 генералов и офицеров, более 80 фабрикантов, банкиров и крупных торговцев и др., не считая жертв крестьянских восстаний и революции 1905–1907 гг.[52]

Николай II в то время писал П. Столыпину: «Непрекращающиеся покушения и убийства должностных лиц и ежедневные дерзкие грабежи приводят страну в состояние полной анархии»[53]. «Полиция на местах, – по словам вл. кн. Александра Михайловича, – была в панике. Из всех губерний неслись вопли о помощи и просьбы прислать гвардейские части или казаков. Было убито так много губернаторов, что назначение на этот пост было равносильно смертному приговору»[54].

Столыпин упрашивал Милюкова: «Напишите статью, осуждающую убийства; я удовлетворюсь этим…». Лидер крупнейшей либеральной партии страны, долго отказывался, но в конце «уступил»: «Личная жертва, не противоречащая собственному убеждению, и взамен – прекращение преследований против партии, может быть, спасение Думы! Я – подчеркивал Милюков, – поставил одно условие: чтобы статья была без моей подписи»[55]. Партия кадетов не приняла «жертвы» своего лидера и отказала в публикации статьи…[56].

Российских либералов поддержала европейская прогрессивная общественность. В Англии и Франции царя величали «обыкновенным убийцей», а Россию провозглашали «страной кнута, погромов и казненных революционеров». В 1906–1909 гг. от рук террористов погибло 5946 должностных лиц. За тот же период официально к смерти было приговорено не более 5086 человек…[57]

Непримиримый боевой настрой кадетов наглядно демонстрировала и их попытка объявить правительству настоящую экономическую войну: «господа кадеты, узнав о старании моем (Витте) совершить заем (без которого Россия после русско-японской войны становилась банкротом), действовали в Париже, дабы французское правительство не соглашалось на заем ранее созыва Государственной Думы…»[58].

В этих условиях правительству пришлось пойти на поддержку англо-французского соглашения по Марокко, к невыгоде Германии. За эту помощь «русское правительство потребовало компенсаций в форме займа, согласие на который эти державы волей-неволей должны были дать»[59]. Эти события, как отмечал В. Мукосеев, привели к «новой группировке держав»[60]. Тем не менее, «французские банкиры не хотели давать денег без согласия Государственной Думы, что «отдавало правительство во власть банкиров, диктовавших ему свои безбожные условия»[61].

«После созыва Думы, конечно, о займе говорить без её согласия было бы бесполезно, – пояснял П. Мигулин, – Все это банкиры прекрасно понимали и поэтому предложили за заем цену совершенно невероятную по состоянию денежного рывка и для страны, только что заключившей мир и вступающей на путь конституционализма. Банковый синдикат прямо бил на спекуляцию по случаю созыва Думы, рассчитывая на огромный подъем цен всех русских фондов»[62].

Заем, спасший Россию от банкротства, после русско-японской войны, был заключен Высоч. указом 4 апреля, т. е. за 23 дня до созыва Государственной Думы. Синдикат, состоявший из французских, английских, австрийских, голландских и русских банков, предложил русскому правительству 5 % заем по цене 83½ за 100 с тем, чтобы он был погашен по нарицательной цене в течение 50 лет (с 1917 г. по 1956 г.). «фактически облигации займа были реализованы из 17,19 % – процент прямо-таки чудовищный»[63].

Именно в это время на первый план выдвинулся П. Столыпин, за день до открытия I Думы назначенный Николаем II министром внутренних дел. Его мнение оказалось решающим: «Для разрешения создавшегося кризиса, – пояснял П. Столыпин свою позицию, – возможны только два выхода… сформирование кадетского министерства, или роспуск Думы в расчете, что новые выборы дадут более благоприятный состав. Если привести к власти министерство от партии к.-д., то оно неминуемо принуждено будет немедленно проводить в жизнь и осуществлять всю свою партийную программу полностью… Тогда левые партии неминуемо захлестнут кадет, выбросят их за борт и захватят власть в свои руки»[64].

Камнем преткновения стал аграрный вопрос, за которым стояла стихийная сила крестьянства, представлявшая более 80 % населения страны. Посылая своих представителей в Государственную Думу, указывал в своем выступлении один из лидеров Трудовой группы С. Аникин, «крестьянство сказало, что ему нужна воля и земля… Крестьянство считало себя вправе предъявлять народным представителям и верховной Власти требования об удовлетворении своей нужды, земельной нужды, не для эксплуатации земли темными путями, не для сдачи ее в аренду, не для перепродажи, не для того, чтобы сосать чужой труд, но для того, чтобы при помощи земли иметь право на труд! Мы, крестьяне, требуем этого права на труд… Если России не суждено еще ввергнуться в новый поток революции, то эти земли должны быть отобраны, должны быть немедленно отданы в руки трудового народа законодательным порядком»[65].

Когда же правительство Горемыкина явилось в Думу и в ответ на эти требования сказало: ««Земли ни в каком случае, частная собственность священна», – то тогда крестьянство, – отмечал С. Витте, – пошло не за царским правительством, а за теми, которые сказали: «Первым делом мы вам дадим землю, да в придаток и свободу», т. е. за кадетами (Милюков, Гессен) и трудовиками»»[66].

Кадеты в своей программе призывали к конфискации казенных, монастырских и частично помещичьих земель[67]. А Трудовая группа, поясняя свою позицию, в первом пункте своей программы отмечала: «Земельное законодательство должно стремиться к тому, чтобы установить такие порядки, при которых вся земля с ее недрами и водами принадлежала бы всему народу, причем нужная земля для сельского хозяйства могла бы отдаваться в пользование тем, кто будет ее обрабатывать своим трудом»[68].

В ответ на эти требования П. Столыпин заявил, что «начало неотъемлемости и неприкосновенности собственности является, во всем мире и на всех ступенях развития гражданской жизни, краеугольным камнем народного благосостояния и общественного развития, коренным устоем государственного бытия, без коего немыслимо и самое существование государства»[69]. I-я Дума была обвинена в разжигании смуты и распущена на 72-й день своего существования. В этот же день П. Столыпин был назначен председателем Совета министров.

«Когда Родичев (член ЦК партии кадетов) сравнивал этот редкий орган (Думу) с иконой, разбить которую у власти не поднимется рука, он жестоко ошибался; – откликнулся на разгон Думы П. Милюков, – его разбила рука подлинных «дикарей» сверху. «Революционная волна» как будто отхлынула перед грубым насилием. Но это была только отсрочка, данная власти, и уже последняя. И тот же В. Ключевский – даже вопреки своим настроениям – сделал из случившегося пророческий вывод: «Династия прекратится; Алексей царствовать не будет»»[70].

Опыт Первой Государственной Думы показал, отмечал С. Витте, что «интеллигентная часть общества впала в своего рода революционное опьянение не от голода, холода, нищеты и всего того, что сопровождает жизнь 100-миллионного непривилегированного русского народа или, точнее говоря, голодных подданных русского царя и русской державы, а в значительной степени от умственной чесотки и либерального ожирения… в то опьянение, которое страшно испугало имущих и по непреложному закону вызвало страшную реакцию, когда явились все эти обстоятельства…, то явилась попытка если не аннулировать напрямик, то, по крайней мере, косвенными путями (не мытьем, так катаньем) стереть или протереть 17 октября»[71].

«Дворянство увидело, что ему придется делить пирог с буржуазией – с этим оно мирилось, но ни дворянство, ни буржуазия не подумали о сознательном пролетариате. Между тем последний для этих близоруких деятелей вдруг только в сентябре 1905 г. появился во всей своей стихийной силе. Сила эта основана и на численности и на малокультурности, а в особенности на том, что ему терять нечего. Он, как только подошел к пирогу, начал реветь, как зверь, который не остановится, чтобы проглотить все, что не его породы. Вот когда дворянство и буржуазия увидели сего зверя, то они начали пятиться, т. е. начал производиться процесс поправения… Одним словом, – констатировал Витте, – дворянство сто лет добивалось конституции, но только для себя, и вся та часть дворянства, которая носит в себе только проглоченную пищу, а не идеи, когда она увидела, что конституция не может быть дворянской, явно или стыдливо тайно начала исповедовать идеи таких каторжников, а просто сволочи, как Дубровин, Пуришкевич и др.»[72]

«Крестьянские бунты в сочетании с угрозой экспроприации крупных и средних имений, и с не вызывавшим симпатий характером Первой Думы, положили конец заигрываниям помещиков с либерализмом», – подтверждал С. Беккер[73]. Доклад самаринской Комиссии предупреждал, что не следует следовать примеру Франции, где «в конце XVIII века произведена была полная перестройка всего государства сверху донизу». Местные учреждения, результат трудов многих поколений, были упразднены – с самыми печальными результатами[74].

Отмежевание консервативного дворянства дошло до того, что при подготовке к выборам во II-ю Думу, «в ноябре 1906 г. Объединенное дворянство продемонстрировало, что защищает интересы не первого сословия, и даже не дворян-землевладельцев в целом, а лишь тридцать одну тысячу дворян, имения которых давали им право прямого голосования в первой курии и которые составляли подавляющее большинство класса средних и крупных помещиков»[75].

Подобные перемены, как отмечал С. Витте, произошли и в торгово-промышленных кругах, и приводил в связи с этим пример, когда «в 1906 г. во время страшного государственного финансового кризиса вследствие войны…, Крестовников просил меня его принять… от имени московского торгово-промышленного мира. (Он) жаловался на то, что Государственный банк держит весьма высокие учетные проценты, и просил приказать их понизить… я ему объяснил, что ныне понизить проценты невозможно… После такого моего ответа Крестовников схватил себя за голову и, выходя из кабинета, кричал: «Дайте нам скорее Думу, скорее соберите Думу!» – и как шальной вышел из кабинета. Вот до какой степени представители общественного мнения не понимали тогда положения дел… представитель исключительного капитала воображал, что коль скоро явится первая Дума, то она сейчас же займется удовлетворением карманных интересов капиталистов. Все умеренные элементы, и в том числе колоссальный общественный флюгер – «Новое время», твердили: «Скорее давайте выборы, давайте нам Думу». Когда же Дума собралась и увидели, что Россия думает… то тогда эти умеренные элементы с умеренным пониманием вещей ахнули – и давай играть в попятную, чем занимаются и поныне»[76].

«Буржуазный попутчик революции, – подтверждал М. Покровский, – быстро отстал и прибег даже снова к весьма оригинальной форме правительственного «воспособления», арендуя на льготных условиях казенные пулеметы, для защиты своих имений»[77].

Реакция правительства отчетливо проявила себя при выборах во II-ю Государственную Думу, где для формирования нужного ему состава Столыпин прибег к откровенному политическому террору против лидеров даже пробуржуазных партий. Уже в период заседаний I-ой Думы были закрыты 92 газеты, а 141 редактор и журналист – арестованы или сосланы[78]. От участия в выборах во II Думу было отстранено 120 из 169 возможных кандидатов от кадетов. Зато появились «союзы» Михаила Архангела, «русского народа» и т. д. Гучков нашел лозунг, объединивший представителей помещиков с «черной сотней», – «пламенный патриотизм»[79].

Партия «черносотенцев», характеризовал ее С. Витте, «представляет собой дикий, нигилистический патриотизм, питаемый ложью и обманом; она есть партия дикого и трусливого отчаяния, но не содержит в себе мужественного и прозорливого созидания. Она состоит из темной, дикой массы, вожаков – политических негодяев, тайных соучастников из придворных и различных, преимущественно титулованных, дворян, все благополучие у которых связано с бесправием и лозунг которых «не мы для народа, а народ для нашего чрева». К чести дворян, эти тайные черносотенники составляют ничтожное меньшинство благородного русского дворянства. Это дегенераты дворянства, взлелеянные подачками (хотя и миллионными) от царских столов. И бедный государь мечтает, опираясь на эту партию, восстановить величие России»[80].

Однако, несмотря на все усилия правительства, результаты выборов во II-ю Думу, оказались «совершенно неожиданными для правительства… и дали больше левых депутатов, чем при выборах в I-ю Думу»[81]. Правительство получило всего пятую часть состава Думы. Кадеты, чей член ЦК Ф. Головин был выбран ее председателем, стали еще более радикальны. Впечатление, которое произвела новая Дума на власть, передавал вл. кн. Александр Михайлович: «Ники и его министры рассказывают мне о серьезности политического положения. Вторая Дума состоит из открытых бунтовщиков, которые призывают страну к восстанию»[82].

«Дума ничего более, как сборище жадных искателей своего личного благополучия. Все зиждется на достижении эгоистических в разных смыслах целей. О бескорыстном стремлении к осуществлению высших идеалов, – восклицал министр юстиции И. Щегловитов, – нет речи»[83]. «Делового обсуждения законодательных предположений с правительством нет, – подтверждал чиновник Министерства финансов В. Лопухин, – Дума представляет собою революционный митинг. Думская трибуна обслуживает исключительно революционную пропаганду»[84].

По мнению П. Столыпина, в данной ситуации перед Государем были «три дороги – реакции, передачи власти кадетам и образования коалиционного министерства с участием общественных деятелей… Путь реакции нежелателен, кадеты скомпрометировали себя Выборгским воззванием[85]… остается третий путь, имеющий особенное значение ввиду предстоящих выборов. Задача правительства проявить авторитет и силу и вместе с тем идти по либеральному пути, удерживая Государя от впадения в реакцию и подготовляя временными мерами основы тех законов, которые должны быть внесены в будущую Думу»[86].

Николай II поддержал премьера и даже начал подыскивать подходящих кандидатов в умеренной либеральной оппозиции, но потерпел неудачу: «Принял Львова и Гучкова. Говорил с каждым по часу. Вынес глубокое убеждение, что они не годятся в министры сейчас. Они не люди дела, т. е. государственного управления, в особенности Львов…»[87]. По мнению Столыпина: «Львов чрезвычайный фантазер и отвлеченный теоретик»[88]. Видный юрист, которого Столыпин упорно приглашал на пост министра юстиции, А. Кони, «был крайне неприятно поражен той легковесностью, с которою» лидеры либеральной оппозиции говорили «о важнейших вопросах… и довольно небрежно относясь к необходимости считаться с желаниями коренного русского народа… За словами моих собеседников я, – писал Кони, – к прискорбию, видел не государственных людей…, а политиканствующих хороших людей, привыкших действовать не на ум, а на чувства слушателей не теоремами, а аксиомами»[89].

В этом, по словам ближайшего помощника Столыпина – С. Крыжановского, крылась основная причина отказа от сотрудничества, а именно «в убеждении, как Государя, так и правительственных кругов в совершенном отсутствии общественных элементов, сколько-нибудь подготовленных к делу управления и способных отправлять обязанности власти. И последующие события показали, что они были правы. В составе лиц, выдвинутых политическими кругами, деловых людей не оказалось, а оказались либо теоретики и доктринеры, не отдававшие себе отчета в том, что такое управление… Это были мечтатели, способные только разрушать…»[90]

Либеральная оппозиция, в свою очередь, сама отказалась от участия в коалиционном министерстве, она не верила в реформаторские намерения Николая II, о чем говорило воспоминание А. Гучкова, о его аудиенции у монарха: «несмотря на то, что у него было желание образовать правительство, но в это время какое-то ощущение спокойствия, безопасности там начинало крепнуть, революционная волна не так грозна и можно без новшеств обойтись»[91]. К подобным выводам приходил и Н. Львов, после разговора со Столыпиным, «он убедился в отсутствии у правительства искреннего желания «переменить курс» и решиться на широкие реформы»[92].

Николай II, в свою очередь, находил причины отказа кадетов от сотрудничества в том, что «у них собственное мнение выше патриотизма, вместе с ненужною скромностью и боязнью скомпрометироваться»[93]. Действительно, подтверждал член ЦК кадетской партии В. Маклаков, либеральная оппозиция «не хотела себя компрометировать соглашением с ним (Николаем II)… Она хотела все делать сама и одна; пользы от соглашения с прежнею властью она не понимала»[94].

Олицетворением либеральной оппозиции являлся ее лидер, о котором В. Лопухин отзывался следующим образом: «Книжник, теоретик был Милюков, оторванный от жизни. Человек мысли…, человек свободно лившегося слова, человек пера. Но не дела! Не государственный человек!»[95] «Едва ли не самым большим его (П. Милюкова) недостатком, мешавшим ему стать государственным деятелем, было то, что верность партийной программе заслоняла от него текущие государственные нужды, потребности сегодняшнего дня, – подтверждала А. Тыркова-Вильямс, – У него не было перспективы, он не понимал значения постепенного осуществления определенной политической идеологии. В этом умеренном, сдержанном, рассудочном русском радикале сидел максимализм, сыгравший так много злых шуток с русской интеллигенцией»[96].

О II-ой Государственной Думе С. Булгаков отзывался еще более категорично, чем о первой: «Это уличная рвань, которая клички позорной не заслуживает. Возьмите с улицы первых попавшихся встречных… внушите им, что они спасители России… и вы получите II Государственную Думу. И какими знающими, государственными, дельными представлялись на этом фоне деловые работники ведомств – «бюрократы»…»[97].

«Несколько недель совместной работы со Второй Думой убедили правительство, – подтверждал товарищ министра внутренних дел С. Крыжановский, – что жить с нею нельзя, так как задачей господствовавшего большинства была не законодательная работа, а борьба с правительством и даже с государственным строем вообще, и думская деятельность рассматривалась им лишь как удобный способ пропаганды в условиях, не стесненных цензурой и полицией»[98]. Царь спрашивал: «Что же нужно делать, чтобы положить предел тому, что творится в Думе, и направить ее работу на мирный путь?» – «Готовиться к роспуску Думы и к неизбежному пересмотру избирательного закона», – отвечал министр финансов В. Коковцов[99].

Правые требовали закрытия Думы: политика Столыпина, восклицал экс обер-прокурор Святейшего синода К. Победоносцев, «это продолжение системы, заведенной роковым человеком – Витте – в декабре 1904 года. Он говорил тогда, что цель его – обратить к правительству благоразумную часть общества! Но это была лишь уступка улице и разнузданной толпе»[100]. «Заглянем в глубину наших душ, спросим нашу совесть, – восклицал популярный правый экономист С. Шарапов, – разве вот это наше собрание обладает необходимой мудростью, верой и нравственной силой, чтобы спасти и переустроить Россию?»[101]. Биограф Столыпина – А. Бородин приводит многочисленные примеры подобных заявлений и, подводя им итог, отмечает, что «недовольство и ругань по адресу П. Столыпина за то, что терпит Думу, не разгоняет ее, – общее место всех правых газет апреля-мая 1907 г.»[102]

Последней каплей, по словам П. Столыпина, снова стал земельный вопрос: «Самым же серьезным является отношение большинства Думы к земельному вопросу, в котором не видно ни малейшего желания пойти навстречу серьезным предположениям и работе правительства. Вообще вся Думская работа последнего времени начинает приводить к убеждению, что большинство Думы желает разрушения, а не укрепления Государства»[103].

В этой ситуации, по словам В. Коковцова, «министры… смотрели так, что нужно спасать самую идею Государственной Думы»[104]. «Свести к банкротству наше молодое народное представительство, – отмечал один из видных октябристов Н. Шубинский, – было очень легко: стоило только третье избрание народных представителей предоставить прежнему порядку, чтобы со спокойной совестью начать речь о неудавшемся опыте и незрелости страны для представительного строя в ней»[105]. «Государственная власть, – подтверждал товарищ министра внутренних дел В. Гурко, – стояла тогда перед дилеммой либо совершенно упразднить народное представительство, либо путем изменения выборного закона получить такое представительство, которое действительно было бы полезным фактором государственной жизни»[106].

В существовавших условиях созыв очередной Думы уже сам по себе становился фактом утверждения в России парламентского строя, и главную роль в этом, по мнению современников, сыграл Столыпин: «Что касается избирательного закона, то, – свидетельствовал В. Коковцов, – П. Столыпин решился на его изменение «исключительно во имя сохранения идеи народного представительства, хотя бы ценою… явного отступления от закона»[107]. «В тех условиях, – приходил к выводу биограф Столыпина А. Бородин, – другого способа спасти Государственную Думу не было»[108]. При этом «П. Столыпин, подчиняясь требованию Государя о роспуске Думы, сумел, – отмечал член II и III Государственных Дум адвокат В. Маклаков, – сохранить конституцию: переворот в манифесте оправдывается, государственной необходимостью и невозможностью легальным путем выйти из положения, а не законным правом Монарха»[109].

На этом, по словам П. Милюкова, закончилась Первая русская революция – государственным переворотом 3 июня 1907 года: разгоном II Государственной Думы и изданием нового избирательного «закона»[110]. В день роспуска II Думы были арестованы все социал-демократические депутаты, их осудили на каторжные работы сроком на 5 лет с последующей пожизненной ссылкой (20 человек) или просто к пожизненной ссылке (11 человек). Новый политический строй М. Вебер назвал «псевдоконституционализмом»[111], а С. Витте – «quasi-конституцей, а, в сущности, скорее – самодержавием наизнанку, т. е. не монарха, а премьера»[112].

«Переворот этот, по существу, заключался в том, – пояснял С. Витте, – что новый выборный закон исключил из Думы народный голос, т. е. голос масс и их представителей, а дал только голос сильным и послушным: дворянству, чиновничеству и частью послушному купечеству и промышленникам. Таким образом, Государственная Дума перестала быть выразительницей народных желаний, а явилась выразительницей только желаний сильных и богатых, желаний, делаемых притом в такой форме, чтобы не навлечь на себя строгого взгляда сверху», «закон этот был актом государственного переворота, но мне представляется, что этот закон искусственный, что он не даст успокоения, как основанный не на каких-либо твердых принципах, а на крайне шатких подсчетах и построениях. В законе этом выразилась все та же тенденциозная мысль, которую Столыпин выражал в Государственной думе: что Россия существует для избранных 130 000, т. е. для дворян, что законы делаются, имея в виду сильных, а не слабых, а потому закон 3 июня не может претендовать на то, что он дает «выборных» членов Думы, он дает «подобранных»… Теперешняя Государственная Дума есть Дума не «выборная», а «подобранная»»[113].

«Принятый в июне 1907 г. избирательный закон, – подтверждает С. Беккер, – завершил процесс концентрации непропорционально большой политической власти в квазипарламентской системе в руках крупных и средних землевладельцев, большинство которых принадлежало к первому сословию. Они образовали самую крупную фракцию в Думе точно так же, как еще за год до этого они были сделаны доминирующей фракцией в избираемой половине Государственного совета. Этой властью они распоряжались не как дворяне, а как землевладельцы»[114].

При выборах в III Государственную Думу по новому избирательному закону 1 голос помещика приравнивался к 4 голосами крупной буржуазии, 68 – средней и мелкой буржуазии, 260 – крестьян и 543 – рабочих[115]. Это была чисто «аристократическая» Дума. Дворяне заняли в ней 43 % мест, крестьяне–15 %, промышленники и торговцы–5 %, религиозные деятели – 10 %, представители либеральных профессий–19,5 %. На финансирование выборов правительство направило три с лишним млн. рублей, которые пошли в основном на субсидии правым партиям: «Курская быль», «Русское знамя», «Земщина», «Собрание националистов»…, кадеты и октябристы не получили ничего[116].

Правые обещали Коковцову «затмить самые смелые ожидания» относительно будущего состава Думы, если он не поскупится дать им… миллион. Получив отказ, Марков 2-й пригрозил: «Вы получите не такую Думу, которую бы мы вам дали за такую незначительную сумму»[117]. В то же время один из лидеров черносотенцев В. Пуришкевич, по словам В. Воейкова, получал дополнительные пособия для правых через дворцовую канцелярию и департамент полиции[118].

Кроме этого «все сколько-нибудь подозрительные по политике лица бесцеремонно устранялись от участия в выборах. Целые категории лишались избирательных прав или возможности фактически участвовать в выборах. При выборах присутствовали земские начальники. Нежелательные выборы отменялись. Предвыборные собрания не допускались, и сами названия нежелательных партий запрещалось произносить, писать и печатать. Съезды избирателей делились по любым группам для составления искусственного большинства. Весь первый период выбора уполномоченных первой стадии прошел втемную. Мелкие землевладельцы почти поголовно отсутствовали; зато по наряду от духовного начальства были мобилизованы священники, которые и явились господами положения. В 49 губерниях на 8764 уполномоченных было 7142 священника, и лишь для избежания скандала было запрещено послать в Думу более 150 духовных лиц; зато они должны были голосовать повсюду за правительственных кандидатов»[119].

В новом выборном законе «было бесчисленное количество недостатков…, – подтверждал С. Крыжановский, – но в условиях, в которых находилось тогда правительство, другого выхода не было»[120]. Выбор стоял между диктатурой и «русским хаосом», пояснял он, «и та Дума, которая на основании его была выбрана, – Третья – была первым… в России представительным учреждением, которое оказалось способным к творческой работе»[121].

Дума была спасена, подтверждал видный славянофил А. Киреев, «теперь без Думы управлять уже нельзя. Не будет этой Думы, будет 4, 5, 6-я… 3-я Дума не ругается, не плюется, не беснуется, как две первые, – но она гораздо тверже, самоувереннее, нежели 1-я и 2-я»[122]. В «III Думе, – отвечал лидер либералов П. Милюков, – наступающей стороной была власть; общественность, слабо организованная, только оборонялась, едва удерживая занятые позиции и идя на компромисс с властью»[123].

В то же время, правые расценивали само сохранение Думы, как свое поражение. «Победа премьера и способ пользования ею, – отмечала этот факт одна немецкая газета, – причинила острую боль весьма широким и весьма влиятельным кругам. Они оказались так плотно прижатыми к стене, что с трудом могут перевести дух. Этого здесь Столыпину никогда не простят. Они будут жить мечтой о реванше»[124]. Наглядным примером, отражавшим оппозиционные настроения консервативного дворянства, являлась его реакция на попытку Столыпина «затронуть особое положение дворянства в местном управлении…, – которая, по словам Крыжановского, – подняла против него и такие слои, которые имели большое влияние у Престола»[125], «под натиском дворянской оппозиции Столыпин отказался от мысли дать ему ход, и проект был спрятан под сукно»[126].

«В конце концов, от всех начинаний Столыпина, – отмечал Крыжановский, – осталось и прошло в жизнь только одно… законы о землеустройстве»[127]. Но даже эту, как ее назвал Т. Шанин, ««революцией сверху» не поддерживал ни один крупный общественный класс, ни одна партия или общественная организация. Поэтому кажется невероятным, – замечал Шанин, – как мог Столыпин, располагая столь ничтожной поддержкой, замахиваться на столь коренные социальные преобразования»[128].

И правых и левых объединяла одна слепая ненависть к Столыпину. «Одно появление Столыпина на трибуне (Думы), – вспоминала А. Тыркова-Вильямс, – сразу вызывало кипение враждебных чувств, отметало всякую возможность соглашения. Его решительность, уверенность в правоте правительственной политики бесили оппозицию, которая привыкла считать себя всегда правой, а правительство всегда виноватым»[129]. «Слева, – подтверждал Деникин, – Столыпина считали реакционером, справа – опасным революционером»[130]. По мнению правых, Столыпин превратился в диктатора[131]. Отношение правых к премьеру наглядно передавали слова видного монархиста Л. Тихомирова: «Это – полное подчинение Столыпину самого монарха… Конечно, наряду с рабским страхом перед проскрипциями, кипит жгучая ненависть…»[132].

Против Столыпина и его реформ выступали все: националисты и монархисты, либералы и социалисты, крестьяне и церковь, бюрократия и аристократы. С. Витте, уже со стороны наблюдавший за развитием событий, описывал их следующим образом: «17 октября 1905 г. законодательным учреждениям был дан достаточный контроль над действиями администрации. Тем не менее, ныне, через семь лет, в России не только нет гражданской свободы, но даже эта свобода, которая существовала до 1905 г., умалена административным произволом, который в последнее пятидесятилетие никогда так беззастенчиво не проявлялся.

Причиной такому положению вещей следующие обстоятельства: 1) полнейшая политическая бестактность и близорукость не только крайних революционных партий, но и почти всех либеральных партий того времени; они точно сорвались с цепи и, вместо того чтобы считаться с действительностью, обалдели; 2) так как новый строй, конечно, был не по шерсти верхам, то начала образовываться реакция, находившая себе покровительство наверху, – реакция, в своих правых флангах явившаяся столь же безумной и нахальной, как левые фланги революционно-либеральных партий; 3) правительство Столыпина, «для которого решительно все равно, будет ли конституция или неограниченный абсолютизм, лишь бы составить карьеру», которое на словах «мы за свободу», а на деле, благо это возможно и выгодно, «за полнейший полицейский произвол»[133].

При этом у «правых» оставался еще один рубеж обороны – Государственный Совет, который П. Милюков назвал «пробкой», превратившейся в «кладбище думского законодательства». Лидер кадетов буквально вторил П. Столыпину, который говорил Председателю Госдумы М. Родзянко: «Что толку в том, что успешно проведешь хороший закон через Государственную Думу, зная наперед, что в Государственном совете его ожидает неминуемая пробка»[134]. Государственный совет, пояснял С. Беккер, являлся ярким представителем сохранения сословного принципа власти: из 98 выборных его членов 74 – были представителями землевладельцев, большей частью дворян[135].

Таб. 1. Составы Государственных Дум[136]

Несмотря на «подобранный» характер III Думы, подавленное «переворотом 1907 г.» политическое противостояние не только не ослабло, а наоборот лишь накапливало в себе потенциальную энергию взрыва. «То, что происходит теперь, неясно, – отмечал этот факт в декабре 1910 г., т. е. относительно благополучное время, один из лидеров «объединенного дворянства» гр. А. Бобринский, – По видимому, начинается заря второй революции»[137]. Острота этого противостояния наиболее наглядно проявилась в убийстве в сентябре 1911 г. П. Столыпина. Тем не менее, III Дума проработала весь свой пятилетний срок – до июня 1912 г.

Суть произошедших в IV Думе перемен, – по словам П. Милюкова, заключалась в том, что «компромисс оказался невозможным и потерял всякое значение… Два противоположных лагеря стояли теперь открыто друг против друга…»[138]. Символичным стало возникновение в 1912 г. новой партии – прогрессистов, представлявшей интересы крупных промышленников, открыто перешедших в оппозицию к власти[139].

Министр внутренних дел Н. Маклаков в 1913 г. в своих сообщениях Николаю II неоднократно настаивал на необходимости роспуска Государственной Думы, обосновывая этот шаг тем, что «Дума прокладывает путь к свободе революции»; «я борюсь против неудержимо растущего у всех стремления, забыв царя, в одном общественном мнении видеть начало и конец всего»; «Родзянко – только исполнитель, напыщенный и неумный, а за ним стоят его руководители, гг. Гучковы, кн. Львов и другие, систематически идущие к своей цели»[140].

«Великий русский народ переживает невыносимо тягостное положение, – писал Николаю II в марте 1913 г. советник императора А. Клопов, – Всем нам, старым и малым, богатым и бедным, живется тяжело. Все мы боимся завтрашнего дня и своей будущности. Всюду царствует или апатия, или раздражение, хаос, безнравственность, безнадежность… Во всех областях государственной и общественной деятельности получились как бы два воюющих и не понимающих друг друга лагеря… Наша современная жизнь стоит на вулкане…»[141].

Наглядным подтверждением этих слов был взрывной рост рабочего движения: в 1911 г. бастовало 105 тыс., в 1912 г. – более 1 млн., в первом полугодии 1914 г.–1337 тыс. рабочих[142]. «Мостик к мирному исходу совсем разрушен», утверждал 24 мая 1913 г. на заседании своего ЦК П. Милюков, «другого исхода, кроме насильственного, при безоглядно-реакционном направлении политики правительства, нет»[143]. В конце сентября 1913 г. известный публицист М. Меньшиков, в один голос с ведущим сотрудником газеты «Новое время» (братом П. Столыпина) Александром, отмечал: «Внутри России опять начинает пахнуть 1905 годом»[144]. Внутреннее напряжение дошло до того, что 18 октября 1913 г. в письме министру внутренних дел Н. Маклакову Николай II требовал подготовить «роспуск Думы и объявление Питера и Москвы на положении чрезвычайной охраны…»[145].

В ответ, 8 ноября 1913 г. с трибуны Государственной Думы лидер октябристов А. Гучков заявил: «надо одуматься Россия накануне второй революции…, положение очень серьезное…, правительство своей неправильной политикой ведет Россию к гибели», в сущности, по словам председателя Госдумы М. Родзянко, речь Гучкова «была антидинастическая»[146]. В те же ноябрьские дни А. Гучков, на съезде своей партии, предложил «перейти в резкую оппозицию и борьбу» – и притом не с бессильным правительством, а со стоящими за ним безответственными «темными» силами. Он грозил иначе «неизбежной тяжкой катастрофой», погружением России в «длительный хаос»»[147].

В этих условиях Николай II вновь обратился к идее выработки какого-либо соглашения с оппозицией. В ответ, бывший министр внутренних дел, лидер правых в Госсовете П. Дурново в феврале 1914 г. писал Николаю II: «Хотя и звучит парадоксом, но соглашение с оппозицией в России безусловно ослабляет правительство. Дело в том, что наша оппозиция не хочет считаться с тем, что никакой реальной силы она не представляет. Русская оппозиция сплошь интеллигентна, и в этом ее слабость, так как между интеллигенцией и народом у нас глубокая пропасть взаимного непонимания и недоверия».

Либеральное присутствие в Государственной Думе обеспечено только благодаря искусственному выборному закону, мало того, нужно еще и прямое воздействие правительственной власти, чтобы обеспечить его избрание в Гос. Думу. «Откажи им правительство в поддержке, предоставь выборы их естественному течению, – и законодательные учреждения не увидели бы в самых стенах ни одного интеллигента, помимо нескольких агитаторов-демагогов»[148].

«Государственная дума решительно никакой поддержкой в стране не пользовалась, – подтверждал видный представитель либеральных деловых кругов А. Бубликов, – Правительство могло распускать ее сколько угодно – и в стране не раздалось и тени протеста. Если ее не разгоняли вовсе, то только потому, что ее умели «обезвреживать» через законодательную обструкцию верхней палаты и потому, что немного опасались заграницы – как бы не лишили кредита»[149].

Консервативные круги, в свою очередь, все больше возлагали свои надежды на появление «сильной руки» – «Нужен сильный», – писал в своей статье в 1911 г. М. Меньшиков[150]. «Московское дворянское собрание, – по словам М. Вебера, – было первым местом, где после выборов ненависть к демократии вылилась в резолюцию, требовавшую военной диктатуры»[151]. Непримиримость сторон привела к тому, что в начале 1914 г., на очередном совещании кадетской партии, один из ее лидеров Н. Некрасов заявил «о необходимости готовиться к надвигающейся революции», поскольку «мирный выход из создавшегося тупика» маловероятен[152].

* * * * *

К этому времени идея войны, как инструмента способного разрубить гордиев узел накопившихся противоречий, уже витала в воздухе. «Дело было в Третьей Думе…, – вспоминал Шульгин, – Выскакивает В. Маклаков (один из кадетских лидеров) и ко мне: «Кабак!» – сказал громко, а потом, понизив голос, добавил: «Вот что нам нужно: война с Германией и твердая власть»[153]. «Войны боится и центр, и крайне правые, – отвечал другой кадетский лидер А. Шингарев, – потому что боятся революции»[154].

И для подобных опасений правых были свои основания, подтверждением тому был опыт русско-японской войны, по итогам которой в 1906 г. ген. Е. Мартынов писал: «Что касается так называемой «передовой интеллигенции», то она смотрела на войну как на время, удобное для достижения своей цели. Эта цель состояла в том, чтобы сломить существующий режим и взамен его создать свободное государство. Так как достигнуть этого при победоносной войне было, очевидно, труднее, чем во время войны неудачной, то наши радикалы не только желали поражений, но и старались их вызвать…»[155].

Предупреждая превратное толкование подобной политики оппозиции, П. Милюков во время русско-японской войны пояснял: «Следует помнить, что по необходимости наша любовь к родине принимает иногда неожиданные формы и что ее кажущееся отсутствие на самом деле является у нас наивысшим проявлением подлинно патриотического чувства»[156]. Результаты русско-японской войны показали, отмечал в 1905 г. М. Вебер, что «только неудачная война могла бы окончательно покончить с самодержавием»[157].

Любая война является своеобразным кровавым экзаменом для власти, поражение в войне, говорит о ее неспособности обеспечить не только конкурентоспособное развитие общества, но и даже его выживание. Поражение в войне является приговором не просто для действующей власти, а для всей существующей политической системы. «Войны ужасны, но необходимы, – приходил к выводу в 1901 г. в своей книге о Гегеле, немецкий философ К. Фишер, – ибо они спасают государство от социальной окаменелости и стагнации…»[158].

Правые, боялись войны, но вместе с тем, только в ней они видели средство способное подавить ростки грядущей революции: то, «что русское общество и даже простонародье переживает период смуты – это верно, но именно война, – указывал в 1910 г. видный консервативный публицист М. Меньшиков, – самое действительное средство скристаллизовать снова дух народный»[159]. Механизм действия «маленькой победоносной войны», по словам американского историка Дж. Хоскинга, заключался в том, что армия в России несла моральную функцию, являя собой основу самодержавия, «она была главным законообразующим институтом монархии. До тех пор, пока русская армия одерживала победы на полях сражений Европы и Азии, право царя на управление государством не вызывало сомнений»[160].

Российская монархия, в данном случае, не была исключением. Инструмент «маленькой победоносной войны», является одним из наиболее широко распространенных во всем мире, к нему прибегало и прибегает, в том или ином виде, все даже самые развитые и демократические государства, для решения своих внутренних проблем в период их обострения. Причина этого заключается в том, пояснял М. Меньшиков, что «в психологии всего живого существует закон самосохранения; ничто так резко не может разбудить этот инстинкт в народе, как явная национальная опасность…». В случае ее отсутствия внутреннее политическое или социальное «соперничество, не нашедшее внешнего выхода, обращается внутрь и, как всякая неудовлетворенная страсть, вместо полезной работы начинает совершать разрушительную»[161].

Общая внутриполитическая дилемма, которую ставит война, заключается в том, что ничто так не укрепляет власть, как победоносные войны, а поражения, если не убивают страну совсем, так же неизбежно ведут к реформам:

Победа России в войне 1812 г. привела к усилению крепостного права и почти на полвека задержала его отмену, в то же время поражение в Крымской войне в 1856 г. дало толчок к «великому освобождению» и началу либеральных реформ 1861 г. В связи с этим российское общественное мнение того времени приходило к выводу, что «поражение России сноснее и даже полезнее того положения, в котором она находилась последнее время»[162]. Победа в русско-турецкой войне 1878 г. придала силу «реставрации крепостничества», в то время как поражение в русско-японской 1905 г. наоборот вызвало реформы П. Столыпина и введение парламентаризма.

С этой же дилеммой Россия столкнулась накануне Первой мировой войны: «Мы в Совете министров, – вспоминал министр финансов П. Барк, – при первом докладе Сазонова 11 июля 1914 г., обрисовавшего нам всю международную обстановку, вполне сознавали, что неудачная война означает гибель великодержавной России и вероятную революцию»[163]. Тем не менее, несмотря на царящие тревожные настроения, Совет министров практически единогласно поддержал министра иностранных дел С. Сазонова о необходимости вступления в войну[164].

«С. Сазонов, – по словам последнего дворцового коменданта В. Воейкова, – держался того мнения, что только война может предупредить революцию, которая непременно вспыхнет, если войны не будет»[165]. «Маленькая победоносная война», казалось «действительно была средством, необходимым для восстановления жизнеспособности и престижа царского режима…, – подтверждает американский историк Р. Уорт, – в первой половине 1914 года проявились зловещие признаки угрозы, которую могли предотвратить только война или кардинальные реформы…»[166]. И Россия здесь не была исключением, с подобной дилеммой столкнулись все участники Первой мировой[167].

Объявление войны было широко поддержано либеральной общественностью. Председатель Государственной Думы октябрист М. Родзянко уже во время второй Балканской войны в 1913 г., неоднократно обращался к Николаю II, настаивая на «решительных действиях» во внешней политике»[168], утверждал, что «война будет встречена с радостью и поднимет престиж власти»[169]. В июле 1914 г., когда Николай II «внезапно заколебался и приказал остановить мобилизацию военных округов», в ответ М. Родзянко заявил министру иностранных дел, ехавшему на доклад к государю: «я, как глава народного представительства, категорически заявляю, что народ русский никогда не простит проволочку времени…»[170]. И именно на общественное мнение, на решающем Совете министров, требуя вступления в войну, сошлется второй человек в правительстве А. Кривошеин: «Члены парламента и общественные деятели не поймут, почему в самый критический момент, когда речь идет о жизненных интересах России, правительство империи отказывается действовать решительно и твердо…»[171].