Читать книгу Русская революция. Политэкономия истории - Василий Галин - Страница 6

«Мы стоим на повороте, от которого зависит все дальнейшее течение событий…, – приходил к выводу в августе 1915 г. на Совете министров, министр торговли и промышленности В. Шаховской, – Нельзя не считаться с тем фактом, что поражения на фронте создали революционно-повышенное настроение в стране»[281].

И это революционное настроение, отмечал начальник петроградского охранного отделения К. Глобачев, создавалось вовсе не подпольными социалистическими организациями: «подпольное революционное движение, опирающееся на рабочие круги, не представляло особой опасности; оно всегда существовало и даже в более крупных размерах, а правительственные органы имели в своем распоряжении достаточно средств если не для полного уничтожения, то, во всяком случае, для систематической его парализаций. Но что было гораздо серьезнее и с чем нельзя было бороться обычными средствами, так это прогрессивное нарастание оппозиционного общественного настроения»[282].

Подтверждение тому давал уже майский 1915 г. съезд промышленников – «со всех сторон мне, – вспоминал М. Родзянко, – передавали, что участники съезда крайне возбуждены, и что на съезде готовится революционное выступление»[283]. «Разговоры кончены, должны начаться действия, – указывал в октябре на Совещании Прогрессивного блока член ЦК кадетской партии А. Шингарев, – Но на них или неспособны, или они не назрели…, надо делать революцию или дворцовый переворот, а они, невозможны или делаются другими»[284].

В этих условиях на первый план выдвинулась мобилизация либеральных общественных сил, которая стала осуществляться на базе легальных общественных и государственных организаций:

Земгор

Общественные стали возникать с первых дней войны, в августе 1914 г., когда земские и городские партии приступили к возрождению массовых организаций – «Союзов», времен японской войны: по аналогии с «Союзом земств» – был учрежден «Всероссийский земский союз помощи больным и раненым воинам» (Земсоюз) под предводительством кн. Г. Львова. После поражений 1915 г. этот союз слился с «Союзом городов» (Согор) П. Милюкова, образовав «Земгор».

Объективная необходимость появления этих организация диктовалось тем, что ситуация с ранеными в 1914 г. действительно была критической. Об этой проблеме начальник штаба Ставки Н. Янушкевич неоднократно докладывал военному министру В. Сухомлинову: «Масса жалоб на эвакуацию раненых… Люди по 3–5 дней бывают не перевязаны, раненых не кормят по 48 ч. и т. д. Все это создает нехорошую атмосферу…, кажется и тут без Петровской дубинки не обойтись»[285];

«Доходит ропот, что тяжелораненые… перевозятся за собственный, а не казенный счет»[286]; «По всей армии в один голос клянут порядки госпиталей и эвакуационных пунктов по сравнению с Красным Крестом и частными организациями. Не столько жалуются на плохое (бедное) оборудование, как на явную инертность, неумелость врачей, а местами преступную небрежность…». Может разгореться костер, «который потушить мне не под силу»[287].

В этих условиях органы самоуправления дворянства, земств и городов, признавал военный министр В. Сухомлинов, оказались «значительно деятельнее бюрократии» (Таб. 2), «но все их добрые начинания привели к совершенно обратным результатам благодаря политическим тенденциям, внесенным в работу по оказанию помощи действующей армии антимонархическими партиями или такими честолюбивыми карьеристами, как Гучков и Родзянко»[288].

Таб. 2. Количество коек в санитарных учреждениях на 1.01.1916 и распределение средств отпущенных правительством для «призрения раненых и больных воинов»[289]

^*Помимо этого Земсоюзом было оборудовано более 50 санитарных поездов.

Все общественные организации находились практически на полном государственном финансировании. Например, Земгор получил от государства около 605 млн. руб., на вложенный, собранный по подписке частный капитал–0,6 млн. рублей. (по другим данным 12 млн.[290]) Всего Земсоюз и Согор получили 65 % всех средств выделенных правительством общественным организациям, для «призрения раненых и больных воинов» (922,8 млн. руб.)[291]

Политические тенденции Земгора впервые проявились с началом «Великого отступления» и стали частью его программы в сентябре 1915 г., когда А. Гучков на съезде Земгора провозгласил, что: настоящая организации «нужна не только для борьбы с врагом внешним, но еще больше с врагом внутренним, той анархией, которая вызвана деятельностью настоящего правительства»[292]. Организации Земгора и ЦВПК, подтверждал начальник петроградского охранного отделения К. Глобачев, «руководились кадетской партией и обе работали как на фронте, так и в тылу, в пользу свержения монархии»[293].

Эта борьба в основном сводилась к критике правительства и стоящих за ним «темных сил», в расчете на то, что под давлением критики власть пойдет на сотрудничество с оппозицией и сама уступит свои права. Прибегать к более решительным мерам общественные организации остерегались. Этот факт наглядно проявился в конце 1915 г., когда тревогу вызвало предложение снова собрать съезды земского и городского союзов. Поддерживавший эту идею кадетский депутат Щепкин надеялся, что на съездах удастся «найти слова, чтобы это не был призыв к революции»[294].

Но созывать съезды союзов только для того, чтобы подтвердить старые, не дававшие результатов, лозунги и еще раз подчеркнуть приверженность к исключительно легальным средствам давления на правительство, отмечает историк С. Дякин, было уже опасно: «раз объявим, что мы против революции, – указывал один из лидеров кадетской партии и земского движения М. Челноков, – все будут знать, что дальше слов не пойдем». Но и он не мог предложить ничего другого, кроме как «вооружиться терпением и ждать»[295].

В то же время деятельность общественных организаций по санитарному и бытовому обслуживанию армии быстро набирала популярность. Уже к середине 1915 г. кн. Г. Львов, возглавлявший Земский Союз, по словам А. Кривошеина, «фактически чуть ли не председателем какого-то особого правительства делается, на фронте только о нем и говорят, он спаситель положения… Вся его работа вне контроля, хотя ему сыплют сотни миллионов казенных денег. Надо с этим или покончить, или отдать ему в руки всю власть»[296].

Финансовый вопрос стал поводом для проведения 6 декабря 1915 г. объединительного совещания представителей общеземских и общегородских союзов, ВПК и представителей Госдумы. Тревогу участников совещания вызвали призывы «правых» к проверке общественных организаций на предмет «расходования и отчетности казенных и общественных сумм… для их раскассирования», и в конечном итоге упразднения[297].

В ответ уже 8 декабре 1915 г. в статье «Русская буржуазия на переломе последнего десятилетия» газета промышленников «Утро России» провозгласила, что «либеральная русская буржуазия призвана сыграть руководящую роль в переживаемый нами исторический момент» и что «русская общественность» смотрит на буржуазию как на «законного преемника бюрократии в деле руководства русской государственностью»[298].

Необходимость установления строгого контроля за оборотами общественных организаций по призрению больных и раненых воинов была утверждена правительством в июне 1916 г.[299], а в сентябре в порядке ст. 87 было издано постановление о предоставлении министру внутренних дел особых полномочий командировать своих представителей во всякие, хотя бы и не публичные, собрания общественных организаций, их комитетов, и закрывать эти собрания в случае надобности[300].

Но это было только началом, поскольку правительство все более убеждалось в революционном характере Земского и Городского союзов. В конце 1916 г. последний премьер Н. Голицын сообщал, что «у союзов уже готов состав временного правительства, и отделы союзов соответствуют существующим министерствам»[301]. «Земский и городской союзы, а также военно-промышленные комитеты, – подтверждал 1.01.1917 министр внутренних дел А. Протопопов, – суть организации революционные…»[302].

Неслучайно, председатель Земгора кн. Г. Львов ожидал дальнейшего ужесточения политики правительства в отношении общественных организаций. Своим беспокойством он 11.02.1917 поделился с главой британской делегации – лордом А. Милнером: «налицо все признаки того, что министр внутренних дел в своем стремлении уничтожить всякую организацию, содержащую малейший зародыш политического либерализма, попытается прекратить выдачу правительственной субсидии союзу. Этот шаг был бы в полном смысле слова фатальным для русской армии…»[303].

ЦВПК

Торгово-промышленные круги пошли по пути создания своей организации. В мае 1915 г. на 9-м съезде представителей промышленности и торговли один из крупнейших промышленников П. Рябушинский выступил за мобилизацию промышленности, а в июне по его настоянию были созданы военно-промышленные комитеты (ВПК), которые охватили всю страну, было создано почти 300 областных и уездных ВПК[304]. Во главе Центрального ВПК встал А. Гучков. Целью создания ВПК являлась организация производства продукции по заказам военного министерства.

Политические цели торгово-промышленных кругов, председатель Московского ВПК П. Рябушинский озвучил 25 августа 1915 г.: «Путем давления на центральную власть добиться участия общественных сил в управлении страною… нам нечего бояться, нам пойдут навстречу в силу необходимости, ибо наши армии бегут перед неприятелем»[305]. «Военно-промышленные комитеты, – по словам редактора «Известий Особых совещаний…» Я. Букшпана, – сделались вскоре, так же как и Земский и Городской союзы, центром общественной борьбы с правительством. Борьба эта облегчалась тем, что комитеты располагали сетью местных организаций»[306].

3 сентября 1915 г., в тот самый день, когда была разогнана сессия Думы, газета крупного капитала «Утро России» поместила редакционную статью «Политическая идеология либеральной русской буржуазии», а на следующий день статью «С кем идти?». В этой второй статье обосновывалось право буржуазии на руководящую роль в стране. «У истории, – говорилось в ней, – есть свое точное „расписание“, в котором деление по общественным эпохам предусмотрено законами общественной динамики… Определенным классам, из которых слагается современное общество, в этом „расписании“ точно предуказан свой исторический час… Если до настоящего времени руководящую роль в русской государственности играли помещичье-дворянские элементы, то это отнюдь не означало, что дворянская гегемония будет неизбежной спутницей русской жизни и на будущих ее путях… На аванпостах русской политической жизни руководящей колонной является в настоящий момент буржуазия. По „историческому расписанию“ наступил момент, когда государственным строительством должна руководить созревшая воля торгово-промышленного класса»[307].

«Надо сказать, что благомыслящая часть общества имела полное основание волноваться за судьбу России, т. к. с каждым днем наша неподготовленность обнаруживалась все в более ясном и грозном виде. Такое положение, естественно, давало могущественнейшее оружие в руки левых (либеральных) партий, но я, – писал секретарь московского градоначальника В. Брянский, – никогда бы не решился осудить их за эти выступления, если бы ясно не чувствовал за их патриотическими фразами страстное желание их лидеров, воспользовавшись тяжелым положением Правительства подобраться к казенному пирогу. Прости меня, Господи, но я убежден, что во всех этих выступлениях любовь к России и патриотизм играли самую последнюю роль»[308].

Подобные подозрения возникали и у В. Сухомлинова: «сформированные Военно-промышленные комитеты, в большом числе и повсеместно, получают много денег, но, – полагал военный министр, – едва ли для настоящей войны они окажут существенную пользу»[309]. «Прекрасной иллюстрацией деятельности военно-промышленных комитетов, – подтверждал эти сомнения В. Воейков, – может служить… ведомость состояния главнейших заказов центрального военно-промышленного комитета на 1 января 1916 года… Так, например, снарядов к бомбометам заказано 3 245 000, а сдано 96 135; мин заказано 663 400, а сдано 119 штук и т. д. А куда уходили деньги военно-промышленного комитета, осталось – и не для меня одного – тайной»[310]. На 1 декабря 1917 г. ВПК исполнили заказов сумму 197,3 млн. руб. из 349,5 млн. руб. предоставленных им заказов[311].

Общее собрание членов II съезда ВПК в феврале 1916 г. одобрило и приняло резолюцию, в которой Государственная дума призывалась «решительно стать на путь борьбы за власть и создать ответственное правительство, опирающееся на организованные силы народа»[312]. В ответ с апреля 1916 г. правительство стало ужесточать контроль над общественными организациями[313]. Однако возможности этого контроля были ограничены тем, указывал командующий войсками московского военного округа, что «ослабление деловой работы таких (общественных) организаций, несущих и разделяющих известную ответственность с правительством, как бы перенести всю ответственность (за рост «нервозного настроения общества, раздраженного все усиливающейся дороговизной») на правительство…»[314].

Наступление правительства привело к активизации деятельности промышленно-торговых организаций: необходимо, призывал на совещании промышленников в августе 1916 г. Рябушинский, «вступить на путь полного захвата в свои руки исполнительной и законодательной власти»[315].

Наибольшую тревогу правительства вызывало начавшееся в мае-июне 1915 г. создание при ВПК «рабочих групп», которые, по словам одного из лидеров либеральных деловых кругов А. Коновалова, были вызваны к жизни «сознанием необходимости сплочения и единения всех разнообразных слоев и классов населения для целей национальной обороны»[316]. «Рабочая секция» должна была заняться рассмотрением рабочего законодательства. Таким путем, по мнению начальника московского охранного отделения: организаторы «рабочих секций» думали, что «будет достигнуто приобретение симпатий рабочих масс и возможность тесного контакта с ними как боевого орудия в случае необходимости реального воздействия на правительство»[317].

Действительно, деятельность рабочих групп с самого начала приобрела не столько деловой, сколько революционный характер. «Рабочие не уклонялись никогда от политической работы, – отвечал на этот факт А. Коновалов, – поскольку страна выходит из инертного состояния, поскольку широкие массы населения чувствуют необходимость в общественной работе, поскольку страна поднимается, рабочая масса как многочисленный класс не может не считать необходимым заниматься политикой»[318].

«Военно-промышленный комитет, – приходил к выводу начальник петроградского охранного отделения К. Глобачев, – являлся, так сказать, той легальной возможностью, где можно было совершенно забронировано вести разрушительную работу для расшатывания государственных устоев, создать до известной степени один из революционных центров и обрабатывать через своих агентов общество и армию в нужном для себя политическом смысле»[319].

«ЦВПК, – констатировал К. Глобачев, – был организацией политической и служил исключительно целям подготовки революции, очень мало заботящимся об обороне страны, подтверждением тому служит то обстоятельство, что после Февральского переворота ЦВПК теряет всякое значенье, как в смысле организации, работающей на, оборону, так и в политическом отношении»[320].

Прогрессивный блок

Мобилизация оппозиционных сил в парламенте началась в августе 1915 г., когда по инициативе кадетов, влиятельными промышленниками А. Коноваловым и И. Ефимовым был создан антиправительственный Прогрессивный блок. Его фактическим руководителем стал лидер кадетской партии П. Милюков. В блок вошли 236 из 422 депутатов Государственной Думы. Программа блока выглядела относительно умеренной: из 9 предложенных мер – 8 касались прекращения преследования по национальным, политическим и религиозным вопросам, восстановления деятельности профсоюзов. И только 9-й – последний, требовал «соглашение правительства с законодательными учреждениями» «всех законопроектов имеющих ближайшее отношение к национальной обороне…» и проведения «программы законодательных работ, направленных к организации страны для содействия победе и к поддержанию внутреннего мира…»[321].

Действительная цель Прогрессивного блока, заключалось в требовании, озвученном Председателем Государственной Думы, обращенным непосредственно к Верховной власти: «Ваше величество… дайте ответственное министерство»[322]. Именно с созданием блока, Государственная Дума, по словам К. Глобачева, «стала революционизировать страну…, там образовался определенно революционный центр», который дирижировал «настроениями в столице и вместе с сим во всей России»[323].

Настроения этого центра наглядно выражал его лидер – П. Милюков, который еще в июле 1915 г. на партийной конференции кадетов заявлял: «Требование Государственной думы должно быть поддержано властным требованием народных масс, другими словами, в защиту их необходимо революционное выступление… Неужели об этом не думают те, кто с таким легкомыслием бросают лозунг о какой-то явочной Думе?» Они «играют с огнем… (достаточно) неосторожно брошенной спички, чтобы вспыхнул страшный пожар… Это не была бы революция, это был бы тот ужасный русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Это была бы… вакханалия черни…»[324].

И угрозы Милюкова были не простыми словами, оппозиционные деятели Государственной Думы так же, как и ВПК, искали поддержки в рабочей среде: «Всему есть предел…, – восклицал летом 1915 г. министр А. Кривошеин в ответ, – на посещение думцами Путиловского завода и на разговоры с рабочими. Даже конвент запрещал общение палаты с чернью»[325].

Радикализм либералов наглядно демонстрировал тот факт, что когда по предложению М. Родзянко, для консолидации общества, мобилизации военной и гражданской власти, тыла и фронта 20 июня 1915 г. Николай II согласился организовать Особое совещание по обороне, в состав которого вошли члены Госдумы, Госсовета, крупнейшие промышленники, финансисты, государственные деятели, «кадеты, устами своего лидера П. Милюкова совершенно неожиданно восстали против моей затеи, – вспоминал М. Родзянко, – доказывая, что всякое общение и совместная работа с военным министерством Сухомлинова являлось бы позорным для Думы»[326].

Против кадетов на этот раз выступил даже лидер трудовиков А. Керенский: «Кадеты всегда исходят из теоретических соображений и впадают в отвлеченность, отвергая всякое предложение, которое не совпадает с их теорией, хотя бы оно и было по существу полезным»[327].

Правительство почувствовало нарастание внутренней угрозы в августе 1915 г. Протоколы секретных совещаний Совета министров, тех дней, звучали все тревожнее, в них указывалось «на внутреннее положение в стране, обостряющееся с каждым днем, и на проявляемое Государственною Думою стремление занять, в захватном порядке, неподобающую законодательному учреждению роль посредника между населением и правительственною властью»[328].

«Одновременные наступления германских войск на внешнем и русских либералов на внутреннем фронтах посеяло, – подтверждал В. Брянский, – большую тревогу в рядах Правительства»[329]. Настроения правительства в этот период действительно начинали приобретать явно панический характер: «Мы неудержимо катимся по наклонной плоскости, – восклицал на совещании 11 августа «фактический премьер» А. Кривошеин, – не только к военной, но и к внутренней катастрофе»[330].

«В Москве состоялось у Коновалова секретное совещание так называемых прогрессивных деятелей, т. е. попросту – кадетов и кадетствующих, для обсуждения современного положения в стране…, – сообщал Совету министров 18 августа министр внутренних дел Н. Щербатов, – собравшимися единогласно признано необходимым использовать благоприятно складывающуюся обстановку для предъявления требования об образовании правительства, пользующегося доверием страны и полнотою власти. Настроение самое боевое под патриотическим флагом…»[331]. Предупредить грозящую катастрофу, по мнению верховной власти, мог только очередной роспуск Государственной Думы.

«Картина рисуется безотрадная, – замечал в ответ министр иностранных дел С. Сазонов, – С одной стороны рабочие беспорядки, принимающие, по-видимому, организованный характер, а с другой – дошедшее до предела настроение в Москве среди сосредоточившихся там общественных кругов… Везде все кипит, волнуется, доходит до отчаяния, и в такой грозной обстановке последует роспуск Государственной Думы…»[332]. «В случае роспуска Думы беспорядки неизбежны. Настроение рабочих очень скверное… – предупреждал морской министр И. Григорович, – надо опасаться, что и требования, и способ действия изменятся, как только явится предлог для более решительных выступлений. Я очень опасаюсь, что прекращение занятий Думы тяжело отразится на внутреннем положении в России»[333].

Дума была распущена 3 сентября, в ответ, тогда же – в сентябре 1915 г. был создан «Комитет народного спасения», главными деятелями которого стали Гучков, Керенский и князь Львов[334]. В Программе этой организации указывалось: «Необходимо: 1. Признать, что война ведется на два фронта… 2. Отделить определенно и открыто людей, понимающих и признающих наличность внутренней войны… 3. Признать, что достигнуть полной победы над внешним врагом немыслимо без предварительной полной победы над врагом внутренним… 4. Признать, что полная победа внутри означает публичное и окончательное связующее преклонение всех без исключения лиц в империи перед утверждением: «русский народ есть единственный державный хозяин земли русской»… 6. Признать, что организация борьбы за народные права должна вестись по установленным практикой правилам военной централизации и дисциплины… 7. Верховное командование организованным народом за свои права принять на себя А. И. Гучковым… 9. Кто за народ должен быть отделен и сорганизован, дабы тверды и дисциплинированы были его кадры. Кто против народа, тот должен быть занесен в особый список… 11… Все отрицательные поступки лиц у власти должны быть открыто и всенародно «записаны на книжку», с предупреждением, что по окончании войны будет отдан приказ «к расчету стройся»… Должно быть твердо установлено, что врагам народа… амнистии не будет в течение 10 лет после заключения мира. 12… подчинить прессу верховному командованию и требовать ее согласованных действий, несогласных же заставить замолчать…»[335].

Однако, несмотря на появление подобных программ, ключевым вопросом для оппозиции оставался выбор методов достижения своих целей: «возможен был двоякий переворот: путь дворцовый и революционный. Первый выход, – по словам ген. И. Данилова, – казался менее болезненным и менее кровавым»[336]. От революционного либералов предупреждал и французский посол М. Палеолог, который приводил слова «монархической оппозиции» времен революции 1848 г.: «Если бы мы знали, насколько тонки стены вулкана, мы бы не стремились вызвать извержение»[337].

Лидеры либеральной оппозиции отлично осознавали эту опасность: «Дело оказалось бы чрезвычайно легким, – вспоминал А. Гучков, – если бы вопрос шел о том, чтобы поднять военное восстание…, но мы не желали касаться солдатских масс»[338]. «Мы не хотели этой революции. Мы особенно не хотели, чтобы она пришла во время войны. И мы отчаянно боролись, чтобы она не случилась»[339], – подтверждал П. Милюков, мы, – «надеялись предупредить стихийную революцию дворцовым переворотом с низложением царской четы»[340].

Причину, по которой эти планы еще не были реализованы в 1915 г., видный кадет В. Маклаков образно объяснял сравнением России с автомобилем, ведомым безумным шофером по узкой дороге над пропастью, когда всякая попытка овладеть этим рулем закончится общей гибелью. Поэтому сведение счетов с шофером (Николаем II) откладывается «до того вожделенного времени, когда минует опасность»[341].

* * * * *

Основная проблема заключалась в том, что успех дворцового переворота зависел не столько от устранения Николая II, сколько от легитимизации переворота в глазах масс. В этих целях, задача думской оппозиции, по словам министра финансов П. Барка (октябрь 1915 г.), «сводилась к тому, чтобы атаку направить через голову правительства на личность самого монарха… Фронтальная атака была исключена. Намечалась длительная осада власти, которая требовала применения различных способов и в разных областях. Прежде всего, было решено добиваться скорейшего возобновления занятий Государственной Думы, дабы иметь открытую трибуну для пропаганды»[342].

«Если против России с внешней стороны был выставлен общий фронт центральных держав, то такой имел союзника в лице нашей передовой интеллигенции, составившей общий внутренний фронт для осады власти в тылу наших армий, – подтверждал К. Глобачев, – Работа этого внутреннего врага велась методично в течение двух лет, причем использовались все неудачи, все ошибки, малейшие события и явления последнего времени»[343].

С осени 1915 г. «программа осады власти приводилась в исполнение с неослабленной энергией, – подтверждал П. Барк, – Все средства прилагались к тому, чтобы дискредитировать распоряжения органов правительства, причем обвинения направлялись против верховной власти, то есть против личности Государя. Утверждалось мнение, что причиной всех непорядков было упрямство Государя, который не желал образовывать новый состав Совета министров из политических деятелей. Создавалось убеждение, что все непорядки могут быть легко и быстро устранены, если только во главе министерств появятся политические деятели, не имевшие до того времени никакого опыта в государственном управлении»[344].

Осада власти началась с того, что вину за кризис власти либеральная общественность возложила на влияние «темных сил». «Еще с зимы 1913–1914 годов, – по словам М. Родзянко, – в высшем обществе только и было разговоров, что о влиянии темных сил. Определенно и открыто говорилось, что от этих «темных сил, действующих через Распутина, зависят все назначения, как министров, так и других должностных лиц…»[345].

Когда с поражений 1915 г. начались поиски виновных, царский приближенный стал одним из первых: «участие Распутина в шпионаже, как агента Германии, не подлежало сомнению», – утверждал М. Родзянко[346]. «Видя, что легальная борьба с опасным временщиком (Распутиным) не достигает цели… Страна увидела, – восклицал председатель Государственной Думы, – что бороться во имя интересов России можно только террористическими актами, так как законные приемы не приводят к желанным результатам»[347].

Однако, убийство Распутина 17 декабря 1916 г. «нисколько не изменило политическое положение… Распутин, – приходил к выводу П. Барк, – был эпизодом и находкой для оппозиции, которая воспользовалась его существованием, чтобы дискредитировать императорскую власть»[348], в то же время, убийство Распутина стало «самым трагичным предупреждением для Государя и императрицы»[349]. «После убийства Распутина широкие слои общества, – подтверждал П. Милюков, – были убеждены, что следующим шагом, который нужно сделать в ближайшем будущем, является дворцовый переворот с помощью офицеров и солдат…»[350].

«Убийство Распутина ничего не изменило, – подтверждал в феврале 1917 г. глава британской миссии А. Милнер, – единственным результатом пожалуй являлась пессимистическая оценка убийства как средства воздействия на самодержавие. Таково настроение умов не только в Петрограде, но и во всей России. Все члены делегации (Милнера) слышали со всех сторон – из русских и из иностранных источников, о неизбежности серьезных событий; вопрос заключался лишь в том, будет ли устранен император, императрица, или г. Протопопов, или все трое вместе… Всех, кто хоть сколько-нибудь знаком с Россией, поражала откровенность, с которой люди всех классов, в том числе люди, наиболее близкие к трону, и офицеры, занимавшие командные посты в армии, высказываются против императрицы и двух ее слепых орудий – императора и г. Протопопова»[351].

Одним из основных инструментов осады власти стала печать, которая, по словам кадета И. Гессена, вела «партизанскую войну» с властью «с возрастающим ожесточением до самой революции»[352]. «Наша печать, – подтверждал министр А. Кривошеин, – переходит все границы не только дозволенного, но и простых приличий. До сих пор отличались только московские газеты, а за последние дни и петроградские будто с цепи сорвались. Они заняли такую позицию, которая не только в Монархии – в любой республиканской стране не была бы допущена, особенно в военное время. Сплошная брань, голословное осуждение, возбуждение общественного мнения против власти…»[353].

«Наши газеты совсем взбесились, – указывал премьер И. Горемыкин, в августе 1915 г., – Даже в 1905 году они не позволяли себе таких безобразных выходок, как теперь… Все направлено к колебанию авторитета правительственной власти…»[354]. «Масса статей в газетах совершенно недопустимого содержания и тона, – подтверждал А. Кривошеин, – Страну революционизируют на глазах у всех властей и никто не хочет вмешаться в это возмутительное явление… Неужели же у Совета Министров нет средств заставить эти подчиненные учреждения сознательно и добросовестно относиться к своим обязанностям?»[355].

Однако правительство, по словам министра внутренних дел Н. Щербатова, ничего не могло сделать, поскольку «на театре военных действий цензура подчинена военным властям…, а гражданская предварительная цензура у нас давно отменена и у моего ведомства нет никакой возможности заблаговременно помешать выходу в свет всей той наглой лжи и агитационных статей, которыми полны наши газеты»[356]. Положение отягощалось тем, что в зону ответственности военных властей входил и Петроград. В ответ на обращение в Ставку министра внутренних дел, начальник штаба Верховного главнокомандующего Н. Янушкевич заявил, «что военная цензура не должна вмешиваться в гражданские дела»[357].

Военный министр А. Поливанов в свою очередь требовал: «Дайте реальные указания военной цензуре, какие в печати губительные тенденции для России». На это A. Кривошеин смог лишь ответить: «Какие могут быть указания в таком вопросе, где должно руководить патриотическое чувство и любовь к страдающей родине»[358]. В результате констатировал Н. Щербатов, нам остается «наложение штрафов и закрытие газет, что вызывает запросы и скандалы в Государственной Думе, которые только содействуют популяризации подвергнутых преследованию органов печати»[359].

«Наши союзники в ужасе от той разнузданности, которая царит в русской печати, – сообщал в августе 1915 г. министр иностранных дел С. Сазонов, – В этой разнузданности они видят весьма тревожные признаки для будущего»[360]. Действительно «везде заграницею, у наших врагов и союзников – безразлично, даже в республиканской Франции, – подтверждал П. Барк, – печать находится под строжайшим режимом и служит орудием для борьбы с врагом»[361]. Однако российское правительство, в данном случае, оказалось бессильно, на этот факт накануне революции, в феврале 1917 г., указывал в своем отчете А. Милнер: «в России существует удивительная свобода слова»[362].

В. Шульгин оправдывал тактику думской оппозиции тем, что было необходимо «заменить недовольство масс, которое может легко перерасти в революцию, недовольством Думы…»[363]. Именно благодаря радикализму Прогрессивного блока, утверждал он, «раздражение России, вызванное страшным отступлением 1915 года…, удалось направить в отдушину, именуемую Государственной Думой. Удалось перевести накипевшую революционную энергию в слова, в пламенные речи и в искусные, звонко звенящие «переходы к очередным делам». Удалось подменить «революцию» «резолюцией», то есть кровь и разрушение словесным выговором правительству»[364]. «В нашем мировоззрении та мысль, что даже дурная власть лучше безвластья, – эта мысль занимает почетное место… И, тем не менее, у нас есть только одно средство: бороться с властью до тех пор, пока она не уйдет!.. Мне кажется, что рабочие будут спокойнее и усерднее стоять у своих станков, зная, что Государственная Дума исполняет свой долг…»[365].

«Именно кадетами напряжены были все усилия, чтобы сдержать и ослабить готовившиеся вспышки острого раздражения», подтверждала сводка московского охранного отделения, в то же время кадеты были уверены, «что „находящееся в безвыходном тупике правительство“ быстро капитулирует при первых же признаках движения и, таким образом, революция будет предупреждена в самом начале»[366].

Между тем, «в минуту сомнений мне, – отмечал В. Шульгин, – иногда начинает казаться, что из пожарных, задавшихся целью тушить революцию, мы невольно становимся ее поджигателями. Мы слишком красноречивы… мы слишком талантливы в наших словесных упражнениях. Нам слишком верят, что правительство никуда не годно…»[367]. К подобным выводам приходил и А. Керенский, обращаясь к думскому большинству: «Подобно персонажу Мольера, не знающему, что он говорит прозой, вы отвергаете революцию, выражаясь и действуя, как настоящие революционеры»»[368].

«Правда Шульгина такая, – конкретизировал видный представитель правых Н. Марков 2-й, – мы в Думе владеем словом, могучим словом, и словом будем бить по ненавистному правительству, и это патриотизм, это священный долг гражданина. А когда рабочие, фабричные рабочие, поверив вашему слову, забастуют, то это государственная измена. Вот шульгинская правда, и я боюсь, что эту правду рабочие назовут провокацией, и, пожалуй, что это будет действительно правда… Знайте, что народ и рабочие – люди дела, они не болтуны и словам вашим верят, и если вы говорите эти слова – будем бороться с государственной властью во время ужасной войны, – понимайте, что это значит… чтобы рабочие бастовали, чтобы рабочие поднимали знамя восстания, и не закрывайтесь, что вы только словами хотели ограничиться; нет, знайте, что ваши слова ведут к восстанию, к народному возмущению… Речи депутатов Милюкова, Керенского, Чхеидзе и ласковое изречение г. Шульгина разнятся только в тоне, в манере, в технике, но суть их одна, и все они ведут к одному – к революции»[369].

Двойственная политика лидеров кадетской партии, на фоне преодоления кризиса поражений 1915 г., приводила к упадку оппозиционных настроений, на которые, отмечает С. Дякин, жаловалась даже «Речь», несмотря на обычный искусственно поддерживаемый оптимизм газеты, руководимой Милюковым. Так, например, уже в январе 1916 г. кадетский официоз указывал на нарастающее в либеральных кругах равнодушие, «которое начинает переходить в какое-то чувство безнадежности»[370]. Перелом, по словам В. Дякина, произошел и в настроениях буржуазии, о чем говорил провал списка «обновленцев» (кадетов, прогрессистов, октябристов) на выборах в Петроградскую думу в феврале 1916 г., победу тогда одержала группа «стародумцев», в которую, по данным полиции, входили в основном люди, стремившиеся устроить свои дела за счет города[371].

Наглядным примером произошедшего перелома, указывал В. Дякин, стало обсуждение в первой половине 1916 г. законопроекта о волостном земстве, где кадеты и прогрессисты вообще отказались от своих проектов, присоединившись к октябристскому… защищавшему привилегированное положение поместного дворянства[372]. Но даже в таком виде проект не удовлетворял ни правых, заявлявших, что «народ еще не созрел, чтобы управляться самому»[373], ни правительство, считавшее, что «Государственная дума слишком мало уделила внимания охране культурного элемента населения (т. е. помещиков, В. Д.)»[374].

При этом, по признанию самих членов блока, законопроект не касался «китов» крестьянского неравноправия – мирских повинностей, делавших обложение крестьянских земель более высоким, чем дворянских, особых крестьянских учреждений (земских начальников, волостных судов и т. п.), сохранявших гражданское неравенство крестьян и права МВД вмешиваться в ход выборов от крестьян в Думу[375]. Даже в таком виде законопроект о «крестьянском равноправии» вызвал бешеное сопротивление правых, протестовавших против «упразднения крестьянства как сословия» и называвших сословные ограничения крестьян их особыми правами![376]

Свою двойственную, выжидательную политику П. Милюков оправдывал тем, что «люди, которые выдвигают такие (революционные) лозунги, играют с огнем. Они не способны понять страшное напряжение, в котором живет сегодняшняя Россия, и последствия этого напряжения. Очень возможно, что правительство тоже не понимает, что происходит в глубинах России. Но мы, умные и чуткие наблюдатели, ясно видим, что ходим по вулкану, что достаточно малейшего толчка, чтобы все пришло в движение и полилась лава. Вся Россия – одна воспаленная рана, боль, скорбь и страдание… Напряжение достигло предела; достаточно чиркнуть спичкой, чтобы произошел страшный взрыв. Боже нас сохрани стать свидетелями этого взрыва. Это будет не революция, а тот самый «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», от которого бросало в дрожь Пушкина. Начнется та самая вакханалия, свидетелями которой мы были в Москве. Из глубин вновь поднимется та грязная волна, которая погубила прекрасные ростки революции 1905 г. Сильное правительство – не важно, плохое или хорошее – необходимо нам сейчас, как никогда раньше»[377].

«От нас, – пояснял свою позицию в августе 1916 г. П. Милюков, – требуется только одно: терпеливо ждать, глотать горькие пилюли, не увеличивать, а уменьшать народное возбуждение: рано или поздно положение правительства станет безнадежным, после чего наступит полный и абсолютный триумф российского либерализма»[378].

Тактика «терпеливого ожидания» П. Милюкова с самого ее начала сталкивалась с критикой внутри самой партии: «Борясь за победу и во имя этого, стремясь сохранить, во что бы то ни стало внутренний мир, – предупреждал в феврале 1916 г. член ЦК А. Шингарев, – мы не должны заходить так далеко, чтоб оказаться совершенно изолированными от крайних левых течений»[379]. «Мы не можем, – подтверждал лидер левого крыла кадетов М. Мандельштам, – устраняться от народного движения, не можем не стремиться играть в нем руководящей роли»[380].

С радикализацией общественных настроений к августу 1916 г. эта критика стала приобретать все более жесткий характер: «Тактика правого крыла кадетской партии, руководимого Милюковым, грозит бесповоротно скомпрометировать партию в глазах широких демократических кругов населения и либеральной интеллигенции…, – заявлял М. Мандельштам, – Страшная ошибка Милюкова заключается в непонимании бесплодности этой игры, в попытке укрепить бюрократию за счет авторитета кадетов, в стремлении что-то получить от этой сделки. На самом деле он теряет престиж и доверие у широких демократических кругов… В ближайшем будущем события изменятся так быстро, что все требования «прогрессивного блока» покажутся детским лепетом… Каждый, кто видит, как все выше поднимается волна народного гнева, ясно понимает, что кадетская партия должна вступить в блок не с правыми, а с левыми, должна идти рука об руку с демократическими партиями. Если мы этого не сделаем, то окажемся в хвосте событий и потеряем свою лидирующую роль. Скажем честно: многие члены нашей партии боятся размаха революции и видят в ней лишь новый пугачевский бунт. Но сами эти страхи должны диктовать политику, диаметрально противоположную милюковской. Если мы не хотим, чтобы стремление народа наказать преступное правительство превратилось в беспорядки, хаос, бессмысленное разрушение, то не имеем права игнорировать народное движение, мы должны стремиться возглавить его… Иначе кадетская партия, скомпрометированная в глазах народа, рискует раз и навсегда оказаться на стороне непопулярных умеренных политических партий. Это было бы несчастьем, как для нашей партии – партии российской интеллигенции, – так и для народа»[381].

На заседании «академической группы» кадетов, в присутствии ряда членов Думы и Гос. совета, проф. Д. Гримм уже в феврале 1916 г. говорил, что война проиграна, надвигается стихийная революция и надо думать о мире, умиротворении внутри страны и спасении интеллигенции[382]. «На другой день после мира, – предупреждал А. Коновалов в сентябре 1916 г., – у нас начнется кровопролитная внутренняя война. И весь ужас этой войны будет в том, что она будет протекать стихийно, без плана, без какого бы то ни было центрального руководительства. Это будет анархия, бунт, страшный взрыв исстрадавшихся масс»[383].

Выжидательная тактика полностью исчерпала себя к концу лета 1916 г., когда в настроениях широких масс общественности произошёл коренной перелом. Московская тайная полиция докладывала о впечатлениях Милюкова от старой столицы: «Я никогда бы не поверил, если бы не слышал собственными ушами, что Москва способна говорить таким языком. Я знаю Москву много десятилетий; если бы двадцать лет назад мне сказали, что в чувствах москвичей может произойти такая катастрофическая перемена, я бы назвал это глупой шуткой. Самые инертные, самые непросвещенные люди говорят как революционеры»[384]. На Съезде земств делегаты подтвердили, что схожие перемены произошли даже в таких традиционно монархических регионах, как казачьи станицы[385].

«Антиправительственные настроения, – сообщала петроградская тайная полиция, – охватили буквально все слои общества, в том числе и те, которые раньше никогда не выражали недовольства, – например, некоторые круги офицеров императорской гвардии»[386]. «Летом и осенью 1916 г., – я, подтверждал А. Гучков, – стал ощущать эту нарастающую опасность в настроениях городского населения и рабочих…»[387]. В своем донесении в министерство иностранных дел 18 августа 1916 г. британский посол подчеркивал: «Если император будет продолжать слушаться своих нынешних реакционных советчиков, то революция, боюсь, является неизбежной»[388].