Читать книгу Дорогами Пинтуриккио - Василий Скрипов - Страница 5

Из пяти дней, проведённых в Венеции, этот длинный, солнечный, но пронизанный духом смерти день, вспоминается чаще всего.

Потому ли, что он был посвящен поездке на остров Сан-Микеле, на могилу Иосифа Бродского, обретшего здесь покой вместо Васильевского острова?

Потому ли, что по пути туда и далее, на затерянный и опустелый остров Торчелло, нам попадалось так много потусторонних примет?

Потому ли, что вечером, бредя по краю мрачного, еле освещенного канала в Дорсодуро, я узнал по мобильнику о смерти одного из старых питерских друзей?

***

А утром, когда мы с женой вышли из своего отеля на Кампо Санта-Марина, так ласково светило мартовское солнышко, так нежно сияли мраморные стены изящной церквушки Санта-Мария Мираколи, в которую мы заглянули по пути. Каменная шкатулка – так ее называют в путеводителях. Маленькая икона с Богоматерью. Византийские мотивы. Любящий взгляд мадонны, направленный на свое дитя.

Канал, еще канал. Мостик, еще мостик. И вот перед нами внушительный готический фасад Сан-Дзаниполо. То есть это укороченное название храма Санти-Джованни-э-Паоло. Не совсем по пути к причалу нужного нам маршрута вапоретто, но пропустить такую жемчужину (собор ордена доминиканцев построен в XIII веке) никак нельзя. Здесь похоронены десятки венецианских дожей, и у каждого – громадные мраморные гробницы, с шедеврами скульптуры. Но для меня главное – что тут есть фрески Веронезе и полиптих Джованни Беллини.

И тут вижу, как на борту одного из корабликов, пришвартованных у берега канала, огромный баклан клюет кровавые останки своего собрата. Сам ли он прикончил птицу, или просто прилетел на тризну, неизвестно. Удары клювом сильные, методичные, безжалостные. Как у дятла. Потом баклан подхватывает кусок мяса и деловито заглатывает…

***

Входим в храм Дзаниполо. Однако внутри служитель преграждает нам вход – идет отпевание. В проходе стоит гроб, на скамьях несколько десятков людей, одетых в траур. Еще одна смерть. Гуляя по Венеции, мы часто замечали на стенах зданий приклеенные скромные листочки с портретами старых людей и датами прощания, с указанием храма, где состоится заупокойная служба.

Значит, нам не удастся посмотреть на фрески. Пока изучаем гробницу дожа Пьетро Мочениго, которую создал скульптор Пьетро Ломбардо. Она примечательна тем, что дож не лежит на саркофаге, как на других памятниках в этом храме, а стоит словно живой, в окружении пажей и оруженосцев (до избрания дожем Пьетро был командующим венецианским флотом). На одном из барельефов изображен эпизод передачи кипрской Фамагусты под власть Венеции – это было при его правлении в 1475 году…

Тут же, в Дзаниполо, есть скромный памятник Маркантонио Брагадину. Он не был дожем, но возглавлял героическую оборону Фамагусты в 1571 году, когда стотысячная турецкая армия почти год не могла взять крепость. И только после того, как венецианцев осталось в живых совсем немного, Брагадин выкинул белый флаг. Но турецкий султан, приняв капитуляцию, подло обезглавил офицеров, а с Брагадина заживо содрали кожу…

Вскоре панихида кончается, и туристов пускают к капеллам, где Веронезе и Беллини. Картины Веронезе размещены на потолке Капеллы Четок. Тусклое освещение не позволяет насладиться подробностями, но впечатляет самая большая – «Вознесение Марии», где художник лихо закрутил сложную пространственную перспективу. У меня создается полное впечатление, что это прямо надо мной распахивается небесный свод, где в вышине ангелы уносят Марию в горние выси… Кстати, изначально в этой капелле были другие произведения – Тинторетто, Пальмы Младшего, Бассано, Беллини и Тициана, но в 1867 году все они были уничтожены пожаром. Какая потеря для искусства! Поэтому после ремонта сюда перенесли картины Веронезе из другой церкви…

А полиптих Беллини в правом нефе собора знакомит со святым Винсентом Феррером, которого почитают монахи-доминиканцы, он прославился в XV веке своими непримиримыми проповедями в Испании и Франции. Из девяти частей полиптиха самые интересные – три нижних картины – маленькие, но заполненные десятками фигур людей, перед которыми Винсент читал проповеди.

Теперь можно и дальше, к причалу вапоретто. А на площади у храма скопилась небольшая толпа провожающих покойника в последний путь. У берега канала качается траурный катер. Мы идем прочь, вдоль канала, и через несколько минут нас обгоняет этот плавучий катафалк, на нем только два человека и гроб. Неужели никто не сопровождает усопшего?

***

Вот он, остров Сан-Микеле, совсем недалеко от набережной, где мы ждем вапоретто, в нескольких сотнях метров. Чайки кружат на фоне длинных стен кладбища. Приближается купол кладбищенского храма, мы выходим с корабля на берег. Путь до могилы Бродского долог и извилист, даром что остров небольшой.

«…Ни страны, ни погоста не хочу выбирать, На Васильевский остров я приду умирать…» А на деле Иосиф так и не вернулся на Васильевский, да и место погребения выбрала его вдова Мария. Что ж, вполне логично, учитывая любовь поэта к Венеции, которая заменила ему родной град Петра. А погост на Сан-Микеле как раз напоминает строки из другого его стихотворения:

Шляпа на могильной стеле. Необычно и забавно. Снять шляпу перед великим поэтом? Или это он сам снял шляпу перед тем, как прилечь отдохнуть? Несколько букетов цветов на могиле, записная книжка. Можно представить, что по ночам тень Иосифа выходит на воздух, надевает шляпу, берет блокнот и бродит по кладбищу, поглядывая на силуэты венецианских колоколен и куполов. И записывает новые стихи? Поэтому я положил на могилу блокнот и авторучку. Где-то прочитал, что есть такая традиция…

Для меня поэзия Бродского стала во времена перестройки ошеломляющим открытием. Многие его стихи сразу накрепко засели в памяти и не забываются до сих пор, особенно написанные им в молодости и вскоре после отъезда из Советского Союза. Его горькая, мелодичная интонация, многослойность, связь с античностью и отсылки к Державину, Донну, мировая всеохватность производят неизгладимое впечатление. И часто в тех или иных ситуациях мне приходят на ум те или иные строчки Бродского.

***

После Сан-Микеле мы отправились на остров Торчелло. Это самый дальний и самый древний остров Венецианского архипелага. Здесь начиналась Венеция, когда другие острова еще не были заселены – в V – VI веках. Нашествие гуннов заставило обитателей материка искать укрытия на пустынных островах лагуны.

Сейчас Торчелло – вновь, как и до заселения, пустынный и мертвый остров. Заросший травой и кустарником плоский кусок земли, ныне на нем остались только старинный собор Санта-Мария Ассунта, чья история ведет начало с 639 года. Небольшая церковь Санта-Фоска XI века, да пара маленьких ресторанчиков по пути к причалу – для тех редких туристов, что добираются сюда.

Прямо под открытым небом у собора – каменный трон Аттиллы – такой же простой, грубый и неотесанный, каким был, видимо, и вождь гуннов. В середине V века его войско разорило местные поселения. Но Торчелло опустел не из-за Аттиллы, а потому что позже островитяне предпочитали селиться на центральных островах лагуны. Плюс болотная сырость и малярия выкосили местное население.

Но собор с высокой колокольней остался как свидетельство богатого города с дворцами и многотысячным населением. Внутри сияют золотом чудные византийские мозаики XII века – простые, в наивном стиле ранних икон, лики Христа и апостолов, пестрые орнаментальные одеяния на носатых ангелах, строгий лик Богоматери…

***

От Торчелло до Венеции плыть неблизко – около часа. Солнце садилось как раз над силуэтами венецианских храмов и палаццо, вода казалась золотой от закатного света, легкое марево уходящего теплого дня струилось над водой. Армия деревянных свай, напоминающая частокол в подмосковной деревушке, тянулась между нашим катером и блистательной Серениссимой, к которой мы приближались.

Это солнце, золото, купола на горизонте, впечатления длинного дня навевали мысли о бессмертии. Смертны люди, поэты, храмы, города, но остается все то же море, солнце, закаты и восходы… И тут завибрировал мобильный телефон в кармане куртки. На экране проступили буковки смс-сообщения: «Валерий умер вчера, похороны завтра…»

Солнце вскоре зашло, и к набережной Кастелло мы причалили в полутьме. Пока шли к Сан-Марко, совсем стемнело, и редкие фонари едва освещали черную воду каналов. Я вспоминал Валеру, большую часть своей жизни прожившего в Ленинграде-Петербурге, но никогда не бывавшего не только в Венеции, но и вообще за границей.

Набережная Неисцелимых – так можно было бы назвать его Заневскую сторону, на одном из проспектов которой он жил. Ведь из-за болезни последние годы жизни Валера совсем не выходил из дома. Заядлый книгочей, умный и ироничный, блестящий шахматист, он тихо угасал в четырех стенах своей комнаты общежития. Когда я навещал его во время редких приездов в Питер, он говорил: «Жить мне осталось недолго», но я не принимал это всерьез, мне казалось, что от болезни суставов не умирают. Тем более что его супруга, благодаря заботам которой он держался за жизнь, оставалась неизменно оптимистичной и доброжелательной. Ее можно было назвать ангелом-хранителем Валеры. Лариса успевала и трудиться на двух работах в типографии, и вести хозяйство – готовила для мужа и следила за порядком в комнате, где помимо их, обитали еще старший брат Валерия и две кошки.

Когда жена с братом уходили на работу, Валера оставался один. Впрочем, не совсем так. Тот, кто с детства привык бродить по книжным мирам, не бывает одиноким и всегда внутри свободен. А еще у него был молчаливый партнер по шахматам – компьютер, с которым Валера разыгрывал бесконечные комбинации. В шахматах он был дока, в молодости легко обыгрывал и меня, и других ребят из ЛВЦ, участвовал в соревнованиях, получил то ли второй, то ли первый разряд.

Грустный взгляд умных черных глаз – таким Валерка мне помнится. Когда я увидел в мадридском Прадо картину Веласкеса «Шут Себастьян де Морра», то поразился сходству королевского шута с моим другом – та же глубокая затаенная печаль в глазах, та же лепка носа и лица, тот же мудрый взгляд познавшего боль и утраты человека.

Кто знает, кем был Валерий в прошлой жизни, и кем будет в последующей…

***

Венецианские закоулки по вечерам освещаются не слишком ярко, и чем дальше от туристских троп, тем более скудно там со светом. Так что когда мы брели за мостом Риальто по берегам маленького канала Рио делла Фава, вода в нем казалась непроглядной черной дырой, и только одинокий тусклый фонарь качался на ветру у поворота, рассыпая блики по летейским водам.

Свернув на Калле деи Парадизо, мы спугнули крысу, которая темным силуэтом проскользнула прочь, в зловещую черноту венецианских теней, царящих в этом потустороннем городе на воде, словно на берегах Стикса. И сами собой всплыли в памяти строчки Бродского из стихотворения «На смерть друга»: