Читать книгу Степь отпоёт (сборник) - Велимир Хлебников - Страница 199

На площади в влагу входящего угла,

Где златом сияющая игла

Покрыла кладбище царей,

Там мальчик в ужасе шептал: «Ей-ей!

Смотри, закачались в хмеле трубы – те!»

Бледнели в ужасе заики губы,

И взор прикован к высоте.

Что? Мальчик бредит наяву?

Я мальчика зову.

Но он молчит и вдруг бежит: какие страшные скачки!

Я медленно достаю очки.

И точно: трубы подымали свои шеи,

Как на стене тень пальцев ворожеи.

Так делаются подвижными дотоле неподвижные на болоте выпи.

Когда опасность миновала, –

Среди камышей и озерной кипи

Птица-растение главою закивала.

Но что же? Скачет вдоль реки, в каком-то вихре,

Железный, кисти руки подобный, крюк.

Стоя над волнами, когда они стихли,

Он походил на подарок на память костяку рук!

Часть к части, он стремится к вещам с неведомой еще силой –

Тик узник на свидание стремится навстречу милой!

Железные и хитроумные чертоги

В каком-то яростном пожаре,

Как пламень, возникающий из жара,

На место становясь, давали чуду ноги.

Трубы, стоявшие века,

Летят,

Движениям подражая червяка,

Игривей в шалости котят.

Тогда части поездов, с надписью: «Для некурящих» и «Для служилых»,

Остов одели в сплетенные друг с другом жилы.

Железные пути срываются с дорог

Движением созревших осенью стручков.

И вот, и вот плывет по волнам, как порог,

Как Неясыть иль грозный Детинец, от берегов отпавшийся Тучков!

О, род людской! Ты был как мякоть,

В которой созрели иные семена!

Чертя подошвой грозной слякоть,

Плывут восстанием на тя иные племена!

Из желез

И меди над городом восстал, грозя, костяк,

Перед которым человечество и все иное лишь пустяк,

Не более одной желёз.

Прямо летящие, в изгибе ль,

Трубы возвещают человечеству погибель.

Трубы незримых духов се! Поют:

«Змее с смертельным поцелуем

Была людская грудь уют».

Злей не был и Кощей,

Чем будет, может быть, восстание вещей.

Зачем же вещи мы балуем?

Вспенив поверхность вод,

Плывет наперекор волне железно-стройный плот.

Сзади его раскрылась бездна черна,

Разверзся в осень плод,

И обнажились, выпав, зерна.

Угловая башня, не оставив глашатая полдня – длинную пушку,

Птицы образуют душку.

На ней в белой рубашке дитя

Сидит безумное, летя,

И прижимает к груди подушку.

Крюк лазает по остову

С проворством какаду.

И вот рабочий, над Лосьим островом,

Кричит, безумный: «Упаду!»

Жукообразные повозки,

Которых замысел по волнам молний сил гребет,

В красные и желтые раскрашенные полоски,

Птице дают становой хребет.

На крыше небоскребов

Колыхались травы устремленных рук.

Некоторые из них были отягощением чудовища зоба,

В дожде летящих в небе дуг

Летят, как листья в непогоду,

Трубы, сохраняя дым и числа года.

Мост, который гиератическим стихом

Висел над шумным городом,

Объяв простор в свои кова,

Замкнув два влаги рукава,

Вот медленно трогается в путь

С медленной походкой вельможи, которого обшита золотом грудь,

Подражая движению льдины,

И им образована птицы грудина.

И им точно правит какой-то кочегар,

И, может быть, то был спасшийся из воды в рубахе красной и лаптях волгарь

С облипшими ко лбу волосами

И с богомольными вдоль щек из глаз росами.

И образует птицы кисть

Крюк, остаток от того времени, когда четверолапым зверем только ведал жисть.

И вдруг бешеный ход дал крюку возница,

Точно когда кочегар геростратическим желанием вызвать крушение поезда соблазнится.

Много сколько мелких глаз в глазе стрекозы оконные

Дома образуют род ужасной селезенки,

Зелено-грязный цинге исконный.

И где-то внутри их, просыпаясь, дитя отирает глазенки.

Мотри! Мотри! Дитя,

Глаза протри!

У чудовища ног есть полос буйнее меха козы.

Чугунные решетки – листья в месяц осени,

Покидая место, чудовища меху дают ось они.

Железные пути, в диком росте,

Чудовища ногам дают легкие трубчатообразные кости,

Сплетаясь змеями в крутой плетень,

И длинную на город роняют тень.

Полеты труб были так беспощадно явки,

Покрытые точками, точно пиявки,

Как новобранцы к месту явки,

Летели труб изогнутых пиявки –

Так шея созидалась из многочисленных труб.

И вот в союз с вещами летит поспешно труп.

Строгие и сумрачные девы

Летят, влача одежды длинные, как ветра сил напевы.

Какая-то птица, шагая по небу ногами могильного холма

С восьмиконечными крестами,

Раскрыла далекий клюв

И половинками его замкнула свет,

И в свете том яснеют толпы мертвецов,

В союз спешащие вступить с вещами.

Могучий созидался остов.

Вещи выполняли какой-то давнишний замысел,

Следуя старинным предначертаниям.

Они торопились, как заговорщики,

Возвести на престол – кто изнемог в скитаниях,

Кто обещал:

«Я лалы городов вам дам и сел,

Лишь выполните, что я вам возвещал».

К нему слетались мертвецы из кладбищ

И плотью одевали остов железный.

«Ванюша Цветочкин, то Незабудкин, бишь, –

Старушка уверяла – он летит, болезный».

Изменники живых,

Трупы злорадно улыбались,

И их ряды, как ряды строевых,

Над площадью желчно колебались.

Полувеликан, полужура́вель,

Он людом грозно правил,

Он распростер свое крыло, как буря волокна,

Путь в глотку зверя предуказан был человечку,

Как воздушинке путь в печку.

Над готовым погибнуть полем

Узники бились головами в окна,

Моля у нового бога воли.

Свершился перепорот. Жизнь уступила власть

Союзу трупа и вещи.

О, человек! Какой коварный дух

Тебе шептал, убийца и советчик сразу:

«Дух жизни в вещи влей!»

Ты расплескал безумно разум –

И вот ты снова данник журавлей.

Беды обступали тебя снова темным лесом,

Когда журавль подражал в занятиях повесам,

Дома в стиле ренессанс и рококо –

Только ягель, покрывший болото.

Он пляшет в небе высоко,

В пляске пьяного сколота.

Кто не умирал от смеха, видя,

Какие выкидывает в пляске журавель коленца!

Но здесь смех приобретал оттенок безумия,

Когда видели исчезающим в клюве младенца.

Матери выводили

Черноволосых и белокурых ребят

И, умирая во взоре, ждали.

Одни от счастия лицо и концы уст зыбят,

Другие, упав на руки, рыдали.

Старосты отбирали по жеребьевке детей –

Так важно рассудили старшины –

И, набросав их, как золотистые плоды, в глубь сетей,

К журавлю подымали в вышины.

Сквозь сетки ячейки

Опускалась головка, колыхая шелком волос.

Журавль, к людским пристрастясь обедням,

Младенцем закусывал последним.

Учителя и пророки

Учили молиться, о необоримом говоря роке.

И крыльями протяжно хлопал,

И порой людишек скучно лопал.

Он хохот-клик вложил

В победное «давлю».

И, напрягая дуги жил,

Люди молились журавлю.

Журавль пляшет звончее и гольче еще,

Он людские крылом разметает полчища,

Он клюв одел остатками людского мяса,

Он скачет и пляшет в припадке дикого пляса.

Так пляшет дикарь над телом побежденного врага.

О, эта в небо закинутая в веселии нога!

Но однажды он поднялся и улетел вдаль.

Больше его не видали.