Читать книгу Аритмия - Вениамин Кисилевский - Страница 5

Мне, врачу с почти четвертьвековым стажем, как-то ни разу не доводилось раньше сталкиваться с эпилептическим припадком. Ни в стационаре, ни вне его. И поэтому растерялся поначалу, увидев рядом со своим подъездом забившегося в судорогах бородатого, немолодого уже мужчину. А зрелище это – кто видел когда-либо, знает – просто кошмарное, оторопь берёт. Возле него, беспомощно озираясь, топтался в нерешительности мужичок бомжеватого вида. Воскресенье было, раннее утро, я налегке выскочил в магазин, хлеба дома не оказалось. Секунду-другую помедлил, заполошно глядя, как корёжит поверженное тело эта напасть, прозванная в народе падучей, всматривался в искажённое мукой посиневшее бородатое лицо…

В голове моей что-то наконец прояснилось, вспомнил, что главная забота сейчас – не дать ему погибнуть от асфиксии, задушив себя собственным запавшим языком. Всплыло в памяти, что надо просунуть между зубами, чтобы тот заодно и не откусил его, какой-нибудь предмет, ложку, например, или краешек пальто. Ни пальто в это в июньское утро, ни тем более ложки у меня не было, лихорадочно огляделся, ничего подходящего вокруг не приметил.

– Чё это с ним? – плачуще скривился мужичок. – Помирать что ль собрался?

Я ухватил взглядом авоську с двумя пустыми бутылками в его руке, включился. Содрал с себя рубашку, скомкал, подложил бородачу под голову, чтобы не билась об асфальт, забрал у мужичка авоську, освободил её от посудин, сообразив, что сгодится она для дела. Подозревал я, что разомкнуть челюсти, разжать его намертво стиснутые зубы будет очень непросто, но не ожидал, что вообще не сумею, как бы ни старался.

– Может, этим попробовать? – спросил присевший рядом на корточки мужичок. И удивил меня, достал вдруг из кармана потрепанного пиджака ложку. Лучшего не придумать было, требовалось лишь быть очень осторожным, не поранить страдальцу лицо. Мужичок активно включился в процесс, нам всё-таки удалось просунуть обмотанный носовым платком черенок ложки между зубами, умудрились втиснуть в образовавшуюся щель авоськину лямку. Я повернул голову страдальца набок, уселся ему на ноги, мужичок придерживал за плечи. Минуты через три он затих, из-под век сползли закатившиеся кверху зрачки, медленно прояснился взгляд. Сумел он вымученно улыбнуться:

– Задал я вам хлопот, вы уж простите меня, пожалуйста.

С нашей помощью тяжело поднялся, перевёл взгляд с меня, полуголого, на лежащую на земле скомканную рубашку с расплывшимся посредине красным пятном. Я только сейчас заметил этот кровавый след. Упав, повредил он, значит, затылок. Хорошо ещё, что сотрясение мозга, похоже, не получил, всё могло и похуже обойтись. Или всё-таки не обошлось ещё, просто клиника сотрясения пока не проявилась?

– Рубашка-то ваша… – виновато пробормотал он. – Вы уж простите меня великодушно… я сейчас это… новую куплю… здесь, помнится, где-то магазин неподалёку…

– Да чего там! – повеселел мужичок, запихивая в авоську бутылки. – Рубашка – это тьфу! Живой, мозги не отшибло, чего ещё человеку нужно? Ты ж напугал меня как! Думал, вообще сканаешь! – Поднял с земли рубашку, встряхнул, вдруг озорно подмигнул: – А чего новую покупать, эта ещё хоть куда сгодится! У меня тут недалеко подружка обитает, я мигом смотаюсь, простирнёт её, отутюжит, куда что денется! А мне бы за труды на скляночку, чтобы нервы после всего утешить, оклематься!

– Вы не суетитесь, – остудил я мужичка, – никуда мотаться вам не потребуется, я здесь рядом живу, никаких проблем. А за помощь спасибо, даже не знаю, как без вас управился бы.

– Ну почему же, – возразил бородач. – Каждый труд должен быть оплачен. Тем паче для утешения его расстроенной нервной системы. – Вытащил тощий бумажник, извлёк оттуда желтую сторублёвку, протянул мужичку. – Увы, сударь, я сейчас не очень-то кредитоспсобен, больше никак не смогу.

Тот восхищённо хекнул, ловко выхватил её, сунул мне рубашку и чуть ли не бегом, забыв ложку, устремился прочь от нас, словно опасался, что бородач передумает. А тот мне:

– Вы действительно здесь живёте? У меня, извините, ум сейчас от всего этого нараскоряку.

– Живу, – успокоил его, – в самом деле нет проблем, не комплексуйте. – Отметил про себя, что, судя по говору и облику, человек он с нехилым интеллектом, но и джинсы его, и блеклая ковбойка сильно изношены, под стать им расхлябанные кроссовки. То ли не придает он тому, как одет, значения, то ли в самом деле «сейчас не очень-то кредитоспособен». А ещё заметил я, что он вдруг как-то странно начал вглядываться в меня, лоб его ещё отчетливей выморщился, будто силился он припомнить что-то. И неожиданно спросил:

– Вас, извините, случайно не Борисом зовут?

– Случайно Борисом, – хмыкнул я, однако не очень-то удивился. При моей профессии само собой разумелось. Столько людей в той или иной мере имели ко мне отношение, этот бородач, скорей всего, кто-то из моих бывших пациентов или их родичей. Слегка царапнуло лишь, что фамильярно назвал меня по имени, не присовокупив отчества. Но волновало меня сейчас другое: не знал я, как теперь повести себя. Уйти, оставив его с разбитой в кровь головой, нельзя. И неизвестно ещё, завершилось ли всё лишь этим повреждением. Вызвать «Скорую» и побыть с ним, пока она увезёт его? Жаль, мобильник с собой не захватил. У него спросить? Но как побыть? Таким, как сейчас, полуголым? Попробовать натянуть на себя эту мятую измаранную рубашку? Дёрнул же меня чёрт в запарке стаскивать её с себя, ничего другого не мог придумать! Лучше бы, – нехорошо подумал, – с мужичка того пиджак стащил, небось замызганней не стал бы… Какая, однако, дребедень в голову лезет… Отвести его к себе домой, обработать рану, а уже потом, в зависимости от..? Вот уж сюрприз будет Томе с утра пораньше…

В считанные мгновенья проскакали в голове все эти одна другую исключавшие мысли, но остановиться на какой-нибудь из них помешал его следующий вопрос:

– А вы меня не помните? Может быть, вот так? – прикрыл ладонью бороду. – Теперь мне показалось, что в самом деле где-то раньше определённо встречал его, но что это меняло? – Я Костя, с Лермонтовской. – Заулыбался. – Сырой. Ну, теперь вспомнили?

Сырой! Теперь, конечно же, вспомнил. Костик Сыромятников с улицы, на которой я жил когда-то, в футбол в одной команде играли. Толковый, симпатичный был пацан, близко мы с ним не дружили, но встречались часто. Если б не эти его усы с бородой, наверняка сразу узнал бы, хоть и столько лет прошло. Кто-то, не помню уже, рассказывал мне, будто бы писателем он заделался. Неужто? Вот разве что постарел он сильно, мы ведь с ним ровесники, а он явно старше выглядит. И что-то не помнилось мне, чтобы страдал он эпилепсией, такое ведь не утаишь, мы бы точно раньше или позже прознали об этом. Повезло или не повезло, зато сомнений никаких больше не осталось, сволочью был бы последней, если бы не привел его сейчас к себе домой, не помог, не приветил.

– Попробуй теперь узнать тебя, Костик! – тоже разулыбался я. – Бородищу вон какую отрастил! Надо же, как довелось нам свидеться! А чего мы тут стоим? Пошли, – потянул я его за рукав.

– Куда пошли?

– Ко мне, куда ж ещё, в божеский вид себя приведём.

Он смущался, отнекивался, повторял, что неудобно это, и без того столько хлопот мне доставил, но я и слушать не хотел, упирал на то, что я же врач, не могу оставить его с разбитой головой, к тому же должен ещё понаблюдать за ним, мало ли что. В ущербную рубашку свою я всё-таки облачился, чтобы не совсем уж шокировать своим неприглядным видом повстречавшихся вдруг соседей. Лишь попросил его подождать немного на лестничной площадке, опасаясь, что Тома в это раннее утро выйдет в не предназначенном для посторонних взглядов виде. Так оно и случилось, я в двух словах ввёл ее в курс событий, она, изумлённо похлопав ресницами и не преминув бросить мне на прощанье «вечно ты!», поспешила в спальню, а я провёл Костю на кухню, осмотрел ранку в его поредевших пегих волосах. К счастью, оказалась она небольшой, даже странно, что так много крови вытекло. И ехать в травмпункт зашивать её не пришлось, вполне можно было обойтись простейшей обработкой и бактерицидным пластырем, чем я и занялся.

Вошла к нам Тома, уже причёсанная и в халате, участливо повздыхала, поохала, сказала, что сама сходит за хлебом и чтобы я никуда гостя не отпускал, вернётся она – будем завтракать. Мы, дожидаясь её, поговорили. Костя, оказалось, жил в посёлке в ста с небольшим километрах от города, в самом деле занимался писательством, издал семь прозаических книг. Я незаметно наблюдал за ним, порадовался, что симптомы сотрясения не проявляются. Посудачили, конечно, и о его хвори. Удивил он меня тем, что приступы эти начались у него всего три года назад, каких-либо провоцирующих заболеваний головного мозга или травм перед тем не было. И в роду его, насколько он знает, никто эпилепсией не страдал. По совету знакомого врача сделал он МРТ – исследование мозга, чтобы исключить опухоль, – тоже не подтвердилось. Я терапевт, плохо разбираюсь в тонкостях неврологии, но всегда полагал, что такие припадки вряд ли могут начаться в зрелом возрасте и ни с того ни с сего.

Вернулась Тома, сели мы завтракать. Костя томился, старался пореже встречаться с Томой взглядом, снова и снова пространно благодарил меня, извинялся за причинённые нам хлопоты. Я видел, что не терпится ему уйти, к тому же сказал он, что может не застать нужного ему человека, к которому приехал. Не стал я его задерживать, обменялись мы телефонами, пообещали обязательно повидаться, не терять друг друга из виду.

Я вышел его проводить, он звал меня приехать погостить к нему, прельщал своими книжками, которые мне подарит, и умудрившимся сохранить в наши дни чуть ли не первозданную чистоту озером, классной рыбалкой, тишиной и покоем. Я тоже благодарил его, посетовал, что вообще забыл уже, когда в последний раз на берегу с удочкой посиживал, рада бы, как говорится, душа в рай, да грехи, то бишь заботы не пускают. Мечтательно вздыхал, говорил, что обязательно как-нибудь выберусь к нему, хоть и сомневался в глубине души, что этой радужной перспективе в обозримое время суждено сбыться, как бы ни хотелось мне. Тем более поехать к нему одному, без Томы, не с ней же там рыбачить.

– Так я жду, звони! – Костя пожал мне на прощанье руку и неожиданно спросил: – Ты собак не боишься?

– Нисколько, – пожал я плечами, – а при чем тут они?

– Ну, собаки у меня, – пояснил он, – некоторые, знаешь, не любят или боятся, хотел на всякий случай предупредить.

Я снова заверил его, что собак не боюсь, на том и расстались.

Человек, известно, предполагает, а Господь располагает. Вот не верил я, что вырвусь из города в Костин озёрный заповедник, однако и месяца не прошло, как это свершилось, звёзды так удачно совпали. Тома с дочкой улетели на выходные дни в Москву на свадьбу племянника, остался я в негаданном одиночестве, сменился в пятницу с ночного дежурства, до понедельника вольным соколом. Позвонил Косте, выяснилось, что есть электричка, приходящая к нему вечером. Всё удачно складывалось: вечерком посидим с ним, повспоминаем, потреплемся – тогда ведь и поговорить-то толком не удалось, – а утречком уже и разохочусь я вволюшку. У меня и удочки, и все нужные причиндалы уже столько лет в чулане пылятся, думал я, там и пропадать им, пока вообще у Томы до них руки не дойдут.

Но не понадобились они мне, Костя обрадовался моему звонку, сказал, чтобы я ничего с собой не брал, не загружал себя, он обо всём позаботится, и в половине седьмого, точно по расписанию, встречал он меня на своем полустанке. А ещё через полчаса добрались мы до его жилья.

И только тут понял, почему он спрашивал меня, боюсь ли я собак. Зрелище, надо сказать, было впечатляющим. В большущем дворе разноголосым лаем приветствовала нас целая собачья свора. Я их не пересчитывал, навскидку не меньше полутора десятков. Первой мыслью моей было, что Костя, скорей всего, имеет какое-то отношение к собаководству, о чём свидетельствовали низкие, длинные, с отсеками пристройки вдоль забора. Я такие видел в документальных фильмах о собачьих питомниках или приютах для бездомных животин. Что разводит он их с коммерческими целями, сразу отметалось, потому что ни одной достойной, породистой среди них я не высмотрел. Обычные дворняги всех мастей, величин и форм, от совсем маленьких и несуразных до огромных мосластых псов. Я всегда, кстати сказать, поражался, насколько разнятся между собой собаки, порой трудно поверить, что вообще принадлежат они к одному роду-племени, нет больше ни одного представителя фауны с такими крайностями.

И уж совсем смехотворно было бы предполагать, что держит он их в таком количестве для охраны дома. Невозможно было поверить, что сто́ит того эта неказистая изба, сработанная из потемневших, траченых временем брёвен. В чём и удостоверился, когда вошли мы внутрь. Аскетичная обстановка, непритязательная мебель, в большинстве своём представленная топорно сработанными книжными полками до самого потолка. Вариант, что кто-то позарится на эти книжные залежи был не менее фантастичен, чем предположение, что кто-то захочет купить какого-нибудь из заполонивших двор пустобрехов.

– Зачем тебе эта собачья ферма? – искренне удивился я.

– Нужна, – коротко ответил Костя. И чуть помедлив, добавил: – Потом, может быть, расскажу.

Заинтриговал меня. Но я не стал приставать к нему с расспросами. Решил подождать, пока выполнит он, если захочет, своё обещание. Знал я, что писатели, вообще творческие люди, нередко бывают не от мира сего, чудачат. Всякого начитался, наслышался. Некоторые-де считают обязательным и внешним видом своим, и повадками отличаться от простых смертных. По высшему разряду ценится отрешение от прогнившей цивилизации – сменить загаженные городские кварталы на сермяжные непорочные веси, особо почиталось это у истых страдальцев за обездоленный народ, озабоченных «почвенников». Дабы творить там могли беспримесно и самозабвенно, на городскую скверну не отвлекаясь. Если не перевелись ещё таковые и вообще не легенды это ими же сочиняемые. Вот и Костя Сырой – может, и псевдоним себе такой взял? – бороду отрастил, одевается скудно, хоть и в чужеземных вытертых джинсах. Но более склонялся я к тому, что он, судя по всему, просто живёт бедновато, а не выпендривается. Что, вообще-то, логично, если учесть, сколько надо тратить чтобы прокормить эту прожорливую собачью братию. А что живут они не впроголодь, я успел заметить – изможденными они у него уж никак не выглядели. И зачуханными тоже.

Но больше всего моё любопытство подогревало другое: кто та сподвижница, святая или, наоборот, в пару ему свихнутая, согласившаяся делить с ним такую замысловатую жизнь. Или нет её? Последняя версия казалась мне предпочтительней, всё-таки чувствовалось, что женская рука давненько ничего здесь не касалась, хоть и прибрано было, пол вымытый.

Я похвалил себя, что сообразил приехать сюда не с пустыми руками, пусть и не принято заявляться в гости со своим угощением, не складчина же. Удочки я по его совету не взял, но запасся бутылкой хорошего сухого вина, салями прикупил. Кто ж его знает, как сейчас живут все эти небольшие российские селенья, я в них уже целую вечность не бывал. Только что из поговорочного утюга не вещают, как всё там нищает и разваливается.

А Костя успел подготовиться к моему приезду, стол был заранее накрыт, выставлен неприхотливый холостяцкий набор – сыр с колбасой и огурцы с помидорами вокруг бутылки водки. И всего два стакана, что подтвердило моё предположение об отсутствии в доме хозяйки. Выговаривать мне за самодеятельность Костя не стал, буркнул лишь, что ни к чему это было. А я втайне порадовался своей предусмотрительности ещё и потому, что водку не люблю, от одного запаха её меня воротит. Не сомневался ведь, собираясь к нему, что без возлияний наша встреча не обойдётся, не тот случай.

– Совсем водку не принимаешь? – поинтересовался Костя, когда уселись мы за стол.

Я признался, что почти трезвенник, могу разве что в хорошей компании выпить несколько рюмок вина.

– Вольному воля, – не стал, чего я опасался, прессовать меня Костя, наполняя до половины водкой свой стакан, – пей свой сухарь. Я, вообще-то, раньше тоже не увлекался, это сейчас не обхожусь, заснуть без неё не могу, вроде лекарства.

– И давно? – осторожно полюбопытствовал я.

– Как беда в дом пришла, – не сразу ответил Костя. – Ну, а потом… – не договорил, лишь рукой махнул.

Мы долго сидели в тот вечер. Костя, прикончив первую водочную бутылку, открыл вторую, которую я опустошил вместе с ним. И не пьянел я, во всяком случае, не было у меня ощущения, что перебрал. И вообще не очень прислушивался к своим ощущениям. С той самой минуты, как он, слегка захмелев, начал рассказывать о сыне, жене, о собаках. Тогда и попросил я его налить и мне водки…

Беда. Беда… Короткое страшное слово. Мы выбираем судьбу, она ли нас выбирает…

* * *

Когда-то грех ему было пенять на судьбу. Все путём шло, без обломов. Ещё не закончив университет, увидел свой рассказ опубликованным в толстом журнале. Вскоре первая книжка вышла, затем в Москве издали – это вообще Эверест для провинциального нераскрученного автора, редкостная удача. И женился удачно – Света умница была и красавица. И друзьями Господь не обидел, особенно Гариком – с ним они с первого же курса так сдружились, как не с каждым братом сблизишься. Костя после диплома в аспирантуру подался, а Гарика сразу на радио взяли, тоже не каждый похвастать может. В одном лишь везения не было: не получалось у Светы сохранить до положенного срока беременность, почти десять лет прожили бездетными, прошли все мыслимые и немыслимые круги от знаменитых профессоров до сомнительных знахарей, знакомые собратьям по несчастью, не помогало. Печалился Костя, а Света просто зациклилась на этом, белый свет не мил. Когда Вовка родился, счастливей их никого на свете не было. И словно воздалось им за все былые мучения, мальчик получился замечательный. Хватило бы уже одного того, что по большому счету не захворал ни разу, здоровенький рос и разумный, никогда горя с ним не знали. Плаваньем занимался, за городскую сборную выступал, по-английски шпарил как по-русски, учился отлично. Утеха родительская. Ко всему ещё – откуда что взялось, сам Костя похвастать этим не мог – рукастый был, с техникой в ладу.

И снова жить бы да радоваться, если бы Гарик не учудил. Женился он на девчонке тоже с их филологического факультета, пристроились оба неплохо, она на кафедре, обосновались прочно, тоже сынишку родили. Хиловатого, правда, ребёнка, с лёгкими у него большие проблемы были. И вдруг похерили они всё, уехали в деревню, откуда жена его родом, осели там, оба в школе преподавали, Гарик ещё клубом заведовал. Костя так и не понял до конца: то ли из-за слабого здоровьем сынишки, то ли внезапное помешательство на них нашло, в народничество ударились, то ли Гарикова тёща тут какую-то роль сыграла. Гарик отшучивался, именовал Костю урбанистическим лишенцем, говорил, что это не его, а Костино семейство пожалеть надо. Уехал Гарик – и сразу жизнь без него потускнела, продырявилась. Виделись, конечно, время от времени, Гарик в город по каким-нибудь надобностям приезжал, Костя изредка к нему наведывался, но всё не то было. Никак не мог Костя привыкнуть, приспособиться к его отсутствию, к невозможности в любой нужный момент повидаться с ним, пообщаться. Не то чтобы на Гарике у него свет клином сошёлся, приятелей хватало, но разве с Гариком сравнить?

Каждый приезд к Гарику был маленьким праздником. Порой Костя ему в самом деле завидовал. Его просторному дому с садиком на тихой околице, подступавшему близко лесочку. И сынишка его здесь поздоровел, впервые румянец на щеках проступил, тут Гарик точно не прогадал. Одно лишь там немного напрягало Костю. Бегал по двору пёс, громадный, черный, кудлатый, по кличке Пахан – это Гарик так позабавился. Костю Пахан сразу же невзлюбил, заходился свирепым лаем и рвался с цепи, когда тот заходил во двор. Гарику приходилось загонять его в будку, чтобы Костя мог войти в дом. И выйти из дома без Гарика тоже было не просто. Костя отвечал псу взаимностью. Он вообще с детства не любил и откровенно побаивался собак. Пахан, наверное, как-то чуял это, становился агрессивным. Собаки, говорят, нападают в основном на тех, кто их боится, будто бы раздражает их запах испугавшегося человека. Гарик, впрочем, выдвигал другую теорию – у Кости жил кот, с рук не слезал, именно этот запах улавливал ненавидящий кошачье племя Пахан. Трудно сказать, верна ли была Гарикова версия, но что Костю, завзятого кошатника,− сколько помнил себя, в доме у него жили кошки – всегда не жаловали собаки, факт неоспоримый. Да он и сам к ним старался не приближаться, обходил стороной.

Было, правда, одно исключение. В том же Гариковом дворе. Однажды, приехав к нему, Костя увидел там маленькую рыжую собачонку. Узрев Костю, она подбежала, приветливо помахивая хвостом, ластясь к нему. Известно, что ни одно, исключая человека, животное не способно улыбаться. Эта захудалая собачонка была, значит, исключением. Одарив застывшего Костю лучезарным взглядом – коктейль из умиления, счастья и обещания любить вечно, – упала на спину, задрав кверху лапки, надеясь, судя по всему, что гость разделит с ней блаженство встречи, почешет ей животик. Или, тоже вариант, демонстрировала таким образом, что полностью отдает себя в его руки.

Чесать ей живот Костя не стал, но тронут был таким неожиданным дружелюбием. Поинтересовался, откуда взялась тут эта шавка, Гарик рассказал ему, что откуда взялась – неизвестно, но сюда она стала наведываться частенько и сдружились они с Паханом так, что водой не разольешь. Пахан, когда она появляется, просто балдеет от радости, ждёт её не дождётся, даже к миске своей подпускает. А ещё Гарик подивился тому, как Костя вдруг догадался – они тоже решили её Шавкой назвать, уж больно она неприглядная. А псинка эта, что не менее удивительно, на это имя откликается. Но пусть он, Костя, не тешит себя мыслью, что Шавка с первого взгляда его полюбила, она так относится и к хозяевам, и ко всем, кто появляется во дворе, прямо неиссякаемый источник обожания какой-то. Косте трудно было вообразить, какие могут быть дела у громадного пса и такой маленькой собачонки, но их проблемы его мало волновали, хватало своих.

А жизнь продолжалась, хорошая жизнь, Вовка закончил школу, был у него выпускной бал, Костя со Светой прослезились, когда их Вовке, единственному в классе, вручали золотую медаль, тихо любовались, какой высокий, красивый, удачный вырос у них сын. Уже под утро, когда после ритуального ночного гулянья Вовка провожал домой свою школьную подружку, сбил их пьяный водитель грузовика. Вовка погиб сразу. Одно утешение, если можно назвать это утешением, что не мучился. И всё.

Вот она, беда. Страшней, непоправимей не бывает. И ведь не зря считается, что приходит она не одна. Косте самому жить расхотелось, хоть в петлю лезь, но что творилось со Светой – словами не передать. Костя не без оснований опасался, что она действительно наложит на себя руки, старался даже по возможности не оставлять её одну.

Нет, в петлю она не полезла, но беда с нею стряслась не многим меньшая. Света начала пить. Сначала тайно, чтобы Костя не видел, потом уже открыто, не считая нужным прятаться. Все Костины попытки вразумить её ни к чему не приводили, разговаривать с нею стало невозможно. Потом стала пропадать из дому, не приходила ночевать. Иногда по нескольку дней. Где была, что делала – выяснить не удавалось. Костя разыскивал её, обзванивал, стыдясь, знакомых, обходил окрестные пивные. Однажды случайно встретил её в компании двух таких же нетрезвых, сомнительного вида мужиков, чуть ли не бомжей, еле удалось затащить её, плохо соображавшую, домой.

Вечером того дня и случился с ним первый припадок. Он плохо помнил, как всё началось. Качнулся вдруг под ногами пол, обрушилась на него чернота – и очень удивился, обнаружив и себя лежащим на диване, и сидящему возле него соседу из квартиры напротив. Света потом рассказала ему, как рухнул он на пол – хорошо, палас немного смягчил удар, – бился в судорогах, закатились глаза и пена на губах выступила; испугалась она, думала, умирает он, побежала звать на помощь. Сосед помог ей перенести его на диван, обошлось.

Когда, через неделю, припадок повторился, Костя и сам испугался, обратился к врачу, благо был у него знакомый невропатолог, бывший одноклассник. Тот отнёсся участливо, дал необходимые рекомендации и выписал лекарства. Довольно долго эти приступы не прихватывали его, затем случился очередной, уже на улице, среди дня. Пришёл в себя в окружении зевак, торчал во рту какой-то мешавший дышать кляп, оказавшийся козырьком чьей-то кепки. Снова пошел к тому однокласснику, снова советы, снова лекарства, но твёрдо знал уже, что избавиться от этой напасти не удастся. И не ошибался – приступы эти повторялись, причём невозможно было понять, чем они вызываются и когда в очередной раз накроет. То трясли чуть ли не каждую неделю, то месяцами не тревожили. Света, конечно же, всё понимала, на какое-то время утихомирилась, но всё-таки опять сорвалась, покатилась по той же наклонной, сначала пряталась, врала Косте, истерики закатывала, потом вообще перестала с ним считаться, опустилась донельзя. Тот же врач-одноклассник сказал ему, что женский алкоголизм не лечится.

Длился этот кошмар больше года. И однажды Костя, вернувшись домой, увидел на столе записку. Света сообщала ему, что покидает город, сюда больше не вернётся, просила как можно быстрей разменять их двухкомнатную квартиру, деньги же за одну комнату отдать человеку, которого она к нему пришлёт.

К счастью, был на свете Гарик. Костя, отдышавшись, поехал к нему, единственному человеку, во всех подробностях знавшему о всех его бедах. К единственному, с кем можно было и с кем сейчас в состоянии он был общаться, не тащить этот непосильный груз в одиночку. Не позвонил ему, не предупредил, поспешил на автовокзал. Добрался уже ближе к вечеру, поджидал его ещё один сюрприз: дома никого не оказалось. Лишь Пахан, учуяв его, захлёбывался лаем и гремел цепью. Кто-то ткнулся сзади в его ногу, Костя обернулся, увидел Шавку. Радостно повизгивая и восхищенно жмурясь, привычно упала на спину, замлела. Ждать под забором, только Пахана злить, Костя не хотел, зашагал к лесочку, побрёл наугад, вороша ногами пожухшие листья. Осень как-то незаметно подкралась, ощутимо похолодало, он пожалел, что не сообразил надеть хотя бы плащ, выбрался из дому в легкой ветровке. Не сразу обратил внимание, что Шавка увязалась за ним, не до того было. А она и не претендовала на это, ей, похоже, хватало одного наслаждения трусить рядом с ним. Панически вскрикнула над головой какая-то птица, он поднял голову – и хлестанула вдруг по глазам черная молния…

Потом ощутил что-то горячее и влажное на своем лице, промелькнула даже бредовая мысль, что кто-то целует его. Прояснившимся сознанием и зрением выявил, что это лижет его Шавка. В следующую секунду осознал, что оказался в большой, глубокой яме. Рассуждать уже мог вполне отчетливо, догадался, как в неё угодил. Вряд ли была она перед ним, когда сразил его припадок – такую заметил бы. По прошлому своему печальному опыту знал, что может он, уже в бессознательном состоянии, сделать ещё несколько шагов, как курица без головы. А упал почему-то спиной вперёд: полулежал согнувшись, с задранными выше головы, упиравшимися в край ямы ногами. Шавка, значит, или провалилась вместе с ним, или самоотверженно вслед за ним прыгнула. Он оценил её альтруистический порыв, если верна была вторая версия, но не настолько, чтобы позволять ей лизать своё лицо.

Убрал её с груди, огляделся. Совершенно дурацкая история. Сначала он возмутился, что в этом лесочке, недалеко от человеческого жилья – наверняка тут люди ходят, дети, сам однажды с Гариком прогуливался – есть такая опасная ловушка, никого это не заботило. И вообще непонятно, как здесь могла образоваться такая ямища. Не стал же кто-то специально рыть её здесь – для чего? Старая воронка от жахнувшей когда-то сюда бомбы? Оставалось только порадоваться, что так ещё удачно он упал, вполне мог не только ногу сломать, но и шею себе свернуть.

Попробовал привстать – и не смог, ноги не повиновались. Решил, что затекли они, наверное, от неудобной позы, усердно потёр одну – и не на шутку встревожился. Отказываясь поверить в самое худшее, изо всех сил ущипнул её, затем другую. Обречённо закрыл глаза, погодил так недолго, не давая себе запаниковать, потом яростно заколотил по ним обоими кулаками, до последнего не желая верить своей страшной догадке. Но в глубине души не сомневался уже, что случилось с ним то, хуже чего с человеком редко бывает. Потому ещё, что знал об этом побольше кого-либо не имевшего отношения к медицине. По странному, мистическому совпадению писал он недавно о человеке, сломавшем в дорожной аварии позвоночник, навсегда обездвиженном. И чтобы получилось у него достоверно, сходил в библиотеку, почитал нужную литературу.

Оставалось лишь уповать, что это всё-таки не повреждение спинного мозга, только сильный ушиб, сотрясение, всё ещё может наладиться. Снова накрепко сомкнул веки, заставил себя не поддаваться разраставшемуся ужасу. И почти удалось это, суметь бы ещё хоть чуть отодвинуть спину от пронизывавшей могильным холодом стенки…

Заворочалась, заскулила рядом Шавка. Он погладил её, с нарочитой бодростью, скорей себе, чем ей, сказал:

– Не боись, обойдётся, не в тайге же заплутали, не пропадём.

И как-то вроде бы полегчало от звуков собственного голоса. Действительно, ведь не чёрт те где соскользнул он в эту проклятую яму, посёлок совсем рядом, люди. Долго ли шёл он сюда, максимум минут пятнадцать-двадцать, докричаться наверняка удастся, или кто-нибудь поблизости окажется. Но если… Эту мысль сразу же погнал от себя – тоже врач выискался, диагнозы ставит! У страха, известно, глаза велики. Уже потому ничего такого не должно было с ним случиться, что не мог он настолько провиниться перед судьбой, чтобы так жестоко она его карала, неужели не натешилась ещё, не наизгалялась над ним…

Шавка перебралась к нему на колени, но лучше бы не делала этого, не обескураживала его: не почувствовал он ни тяжести ее тела, ни тепла. Но всё равно и в этом немного повезло, какое-то живое существо рядом, пусть и бессловесное.

Чтобы чем-то хоть ненадолго отвлечь себя, начал смотреть на часы, на мерно дёргавшуюся секундную стрелку, суеверно зарёкся девять – именно девять, его, скорпиона по гороскопу, число – минут выждать, потом проверить, не появилась ли в ногах чувствительность. И старался не думать о том, что быстро темнеет, циферблат уже плохо различим, – с приближавшейся ночью все его проблемы неизмеримо возрастали…

Через десять минут он стал звать на помощь. Кричать громко, истошно. Сразу же выяснилось, что его голосовые связки плохо для этого приспособлены – вскоре сорвал голос, натужные вопли превратились в жалкое, едва слышное хрипение…

И снова, снова находила себе подтверждение вековая истина о не приходящей одной беде – взялся накрапывать дождик. Слабыми ещё, реденькими каплями. Но грозившими, судя по набухавшим чернотой тучам, вскоре превратиться в проливной дождь. Гибельное приложение ко всё более немилосердно изводящему его холоду. И чётко осознал, что никто ему на помощь не придёт, эту студёную ночь под дождём ему не вынести, не пережить.

Завыла Шавка. От этого жуткого воя сделалось ему совсем невмоготу, такая смертная тоска придавила – разве что с Вовкиным уходом сравнимая.

– Замолчи, дрянь! – ткнул её в бок кулаком.

Но она завыла того громче. Словно вымещая на ней всю досаду, всё свое отчаяние, прибавил ещё несколько тумаков. Она, наверное, могла бы попытаться выбраться из ямы, вдруг удастся, но почему-то не делала этого и выть не переставала. Выла, выла, выла, словно хоронила его… И вдруг совсем уже накрыло его, припадку сродни, схватил он её за горло. А она, чему потом уже, вспоминая, изумился он, не сопротивлялась, не дёргалась, не извивалась, не отбивалась лапами, только смотрела на него…

* * *

– Ты понимаешь это? – с маху стукнул себя по колену Костя. – Только смотрела! Мне этот её взгляд в страшных снах снится! Что угодно отдал бы, лишь бы забыть его!

– И что потом? – тихо спросил я.

– А что потом было, мне Гарик поведал. Вернулись они домой, а Пахан, всегда этому бурно радовавшийся, даже внимания на них не обратил, жалобно скулил, рвался с цепи. Никогда раньше с ним такого не бывало, Гарик обеспокоился, заговорил с ним, снял с цепи, хотел приласкать, но тот вырвался, проскочил в незапертую калитку, умчался. Гарик побежал за ним, звал, но Пахан даже не оглянулся.

Костя с огорчением посмотрел на опустевшие бутылки, досадливо поморщился и продолжил:

– А я, когда Шавка уже не дышала, услыхал вдруг над собой чьё-то шумное частое дыхание. Поглядел вверх – и увидел чёрную голову Пахана. Обрадовался ему так, что слёзы брызнули. Был один шанс из тысячи, из миллиона, и он мне выпал. Если здесь Пахан – значит, и Гарик где-то поблизости. Или сын его, к примеру, значения не имело. Пахан уставился на всё ещё лежавшую у меня на коленях Шавку, затем голова его исчезла. И я, уверовавший было в чудо, понял, что он уже не вернётся, снова взялся, как способен был, кричать, звать. Но никто не откликнулся. Шанс оказался не моим. Может, жутко подумалось, вовсе не Пахан это был? Померещилось мне в жутком отчаянии, что это черная смерть за мной приходила, или гонца своего присылала. А Гарик потом рассказывал, что так же неожиданно, как убежал, вскорости Пахан объявился, принялся умоляюще лаять, скрестись в дверь. Когда Гарик открыл, Пахан схватил его за штанину, потянул. Гарик догадался, что явно тот куда-то зовёт его, решил на всякий случай проверить…

– И что потом? – повторил я.

– Известно что, – невесело усмехнулся Костя. – Иначе не сидел бы сейчас перед тобой. Три недели в больнице отлежал, самого непоправимого не произошло, живу, как видишь, хожу нормально. Квартиру свою продал, купил две однокомнатные. Одну из них тоже продал, деньги Светке отдал. В свою пустил квартирантов, на эти деньги здесь и живу, собак держу. Я, к слову, в то утро, когда с тобой так не по-хорошему встретился, и приезжал, чтобы заплатили они мне. А дом этот завалящий чуть ли не даром приобрёл, зато двор большой, для меня это важней…

Всё остальное не трудно мне было додумать. Пахан даже на таком расстоянии однако же услышал голос попавшей в беду подружки, бросился спасать её. Непонятно мне лишь было, где Костя таких никчемных дворняг берёт, неужели где-то покупает?

– А собаки как же? – полюбопытствовал я.

– Собаки почти все приблудные, – понял он мой вопрос. – Тут меня все знают, приводят мне бродячих, бездомных. Ребятня, конечно, в основном, они пожалостливей. Кропаю здесь помаленьку.

Я помолчал, подавленный всем услышанным, и всё же зачем-то спросил:

– В прощение веришь?

Костя тоже ответил не сразу:

– Ничто, Борька, в этой жизни не прощается. И не забывается. Не верь тому, что время будто бы лечит. Ничего оно не лечит. – И по слогам добавил: – Ни-че-го. – Подозрительно хлюпнул носом. – Ты понимаешь, она меня спасала, а я её душил, а она на меня смотрела. Только смотрела, ничего больше. – И теперь уже заплакал, обильными пьяными слезами…